Джю-Бу

Я снова был в Трибека Гранд, подчеркнуто модном отеле в центре Манхэттена, в котором я останавливался после событий 11 сентября. Теперь это место вернулось к своему нормальному состоянию: лунный свет, музыка в стиле техно и хорошо одетые люди, неспешно пьющие иностранное пиво на мягких стульях. Это слабо напоминало место для долгожданной встречи с гуру. В тот момент я даже и не понимал, что уже давно ищу гуру.

Мужчина, стоящий со мной возле барной стойки, конечно, не назвал бы своего титула, и это было частью его имиджа. Он выглядел совершенно адекватным и был лишен всякого пафоса. При этом он получил медицинскую степень в Гарварде, что вызывало больше доверия, чем дистанционный курс Университета Седоны. Были у него и другие регалии.

Его главным откровением было то, что лучшую программу самопомощи разработали еще 2500 лет – назад. Это была картина мира, согласно которой не существовало никакого «самого» для оказания «помощи».

* * *

Семена этой встречи посеяла Бьянка. Это случилось однажды вечером дома, когда я переодевался из костюма с галстуком в домашние штаны. На полу валялись тряпки, совсем как в ателье – я разбросал брюки, носки, ремень. Мне нравилось так делать, во?первых, потому что я балансировал между собственной ленью и постоянным желанием броситься к чему-то следующему (чем раньше я уберу все это, тем раньше начну ужинать), во?вторых, это злило Бьянку, она даже называла меня Ураганом Харрисом. Но этим вечером она не клюнула на наживку. Потому что у нее был для меня подарок.

Бьянка держала в руках пару книг под авторством некого доктора Марка Эпштейна. Она сказала, что уже несколько месяцев слушает, как я то восхваляю Экхарта Толле, то ворчу на него. Наконец она поняла, почему ей показались знакомыми мысли, из-за которых я беспрестанно ною с разной степенью адекватности. Пару лет назад она прочитала некоторые книги Эпштейна. По ее словам, он был психиатром и практикующим буддистом. Эти книги помогли ей, когда она переживала кризис четверти жизни, когда у нее были проблемы в семье, и когда она должна была решить, подписываться ли на бесконечную практику, чтобы стать врачом.

Я перевернул обложку, чтобы посмотреть, как выглядит этот Эпштейн. Он оказался мужчиной среднего возраста с добрым лицом в свитере c V-образным вырезом и очках в проволочной оправе. Он просто сидел на полу на белом фоне, как это часто делают в фотостудиях. Он выглядел не таким странным, как Экхарт Толле или Дипак Чопра, но в голове все равно пронеслось: «Он мне не нравится».

Минутная антипатия прошла, когда я прочитал короткое описание рядом с фотографией. Оказалось, он был психиатром частной практики в Манхэттене.

Так началась еще одна ночь без сна, когда я переосмысливал свою жизнь. Бьянка так же дремала рядом. Происходящее напоминало ночь знакомства с книгой Толле, только это было менее постыдно. То, что было в книгах Эпштейна, внезапно показалось мне облегчающим. Как почесать место, до которого трудно дотянуться или понять, почему сексуальное напряжение между Люком Скайуокером и Принцессой Леей с самого начала казалось чем-то неправильным. Очень быстро мне стало понятно, что лучшие мысли Толле позаимствовал у буддизма. Толле не взял свои идеи из воздуха, об этом я подумал еще после чтения «Новой Земли». Видимо, он просто их адаптировал и слегка раздул некоторые из них, чтобы сделать свое дело более прибыльным. Но за две с половиной тысячи лет до того, как Толле начал обналичивать свои гонорары, Будда впервые провел блестящее исследование работы человеческого разума.

В своих книгах Эпштейн все описал: ненасытную жажду, невозможность жить настоящим моментом, постоянное повторение мыслей. У него было все, что мне нравилось в Толле, только без псевдонаучности и высокопарности. Вдобавок у доброго доктора был неплохой слог. Честно говоря, по сравнению с Толле, этот парень писал как Толстой. Месяцами борясь с потоком напыщенности и ерунды, типичной для книг о самопомощи, было неожиданно приятно увидеть эго, представленное с саркастической мудростью.

«Мы постоянно шепчем, бормочем, объясняем или спрашиваем себя о чем-то, – пишет Эпштейн. – Мне нравится здесь. Мне не нравится там. Она сделала мне больно. Как получить это? Еще этого, больше не надо того. Большая часть наших внутренних диалогов – реакция эгоистичного и инфантильного внутреннего главного героя. Все мы недалеко ушли от семилетних детей, которые постоянно наблюдают, кому же досталось побольше».

Были замечательные пассажи о человеческой привычке сломя голову нестись от одной приятной вещи к другой, даже не успев получить удовольствие. Эпштейн разрушил мою привычку бегать вокруг тарелки, разглядывая следующий кусок, не распробовав то, что уже во рту. Он описал это так: «Мне не хочется ощущать потерю вкуса – бесцветную ватную массу, которая приходит после первого взрыва вкусовых рецепторов».

До чтения Эпштейна самый серьезный контакт с буддизмом у меня случился в возрасте 15 лет, когда я был панком. Я украл фигурку Будды из местного магазина для садоводов и поставил ее в своей комнате, потому что она была красивой. Теперь я был журналистом религиозной тематики, но все еще имел очень слабое представление об этой вере. Буддисты составляют всего 1/300 часть населения Америки, не участвуют в политических движениях, о них не рассказывают в новостях. О буддизме я думал так: это что-то из Азии, у Будды проблемы с лишним весом, а его последователи верят в карму, перерождение и просветление.

Однако Эпштейн объяснил, что не обязательно углубляться в буддизм, чтобы извлечь из него пользу. Сам Будда не называл себя ни богом, ни пророком. Он говорил людям не принимать его учения до тех пор, пока они не испытают его на себе. Вообще-то он даже не хотел создавать религии. Слово «Буддизм» впервые появилось у западных исследователей XIX века при переводе оригинальных текстов. Насколько я понимаю, буддизм скорее был философией, чем религией. Эта философия притягивала психологов с тех времен, когда ранние венские последователи Фрейда изучили упомянутые тексты. В последние десятилетия среди людей, занимающихся здоровьем ума, буддизм набирал обороты. Согласно Эпштейну, Будда вполне мог быть «первым психоаналитиком». К моему удивлению, он даже утверждал, что буддизм был полезнее, чем общение с психологом. Терапия, по его словам, часто приводила к «пониманию, но не облегчению». Даже сам Фрейд признавал, что психоанализ в лучшем случае выводит нас из «истерического страдания» в состояние «обычного несчастья».

Признания Эпштейна об ограниченных возможностях психологии совпали с моим опытом. Я, конечно, был благодарен доктору Бротману за то, что он помог мне отказаться от наркотиков, а потом настойчиво, но деликатно следил за мной. Этот человек спас мою карьеру. Он и лично мне нравился, особенно тем, что мог с таким блеском в глазах вытащить на поверхность все мои бзики и всю мою фальшь. Тем не менее, у меня было это непреодолимое (и, возможно, наивное) чувство разочарования из-за того, что ему не удавалось дать мне откровение, которое бы все объяснило. Я все время надеялся дать ему какие-то ключи из моего прошлого, чтобы он в какой-то волшебный момент связал все воедино и объяснил мое безрассудство, мании и безудержное рвение. Бротман устал объяснять мне, что психология так не работает, что у него не появится никакой «единой теории». Эпштейн говорил, что даже добравшись до старой раны и вскрыв ее, психолог не сделает мне лучше. И проблема, согласно Эпштейну, была вовсе не в психологе, а в самом подходе.

* * *

Итак, что же такое эта «не совсем религия», способная лучше справиться со спасением измученной души? Я набросился на этот вопрос с таким же рвением, с каким принимался за большой и важный репортаж. Я купил целую кипу литературы. При этом стопка книг по самопомощи на моей тумбочке уже грозила развалиться. Бьянка терпеливо прикрывала ее, когда у нас были гости.

По официальной версии Будда родился примерно на 500 лет раньше Христа в северо-западной Индии, на территории современного Непала. Согласно легенде, его мать забеременела сама по себе, что похоже на буддистскую версию Непорочного Зачатия. Она умерла через 7 дней после рождения мальчика, которого назвали Сиддхартой. Его растил отец, местный король.

Один мудрец сказал королю, что Сиддхарта вырастет и станет либо властным правителем, либо великим духовным учителем. Желая, чтобы мальчик занял трон, король распорядился, чтобы тот не выходил за стены дворца, а жил, защищенный от внешнего мира и всего, что могло бы вызвать в нем склонности к мистике.

Но в возрасте 29 лет Сиддхарту так заинтересовал внешний мир, что он убежал из дома и стал скитающимся монахом. В те времена это было довольно популярно. Отрекшись от всего, нищие монахи с бритыми головами, босые и в лохмотьях бродили по лесам в поисках духовного пробуждения. Принц провел так 6 лет своей жизни, пока однажды ночью он не сел под деревом Бодхи, решив не вставать с места до тех пор, пока он не узнает просветления. На рассвете Сиддхарта открыл глаза и посмотрел на мир уже как Будда, «пробужденный».

Скептику много что могло не понравиться в этой истории. Но суть того, что Будда постиг под тем деревом, а потом передал своим ученикам, была восхитительной. В который раз подсказанная кем-то мысль надолго поселилась в моей голове.

Насколько я понял, главная идея Будды была такова: в мире постоянно что-то меняется, и мы страдаем, потому что привязываемся к преходящим вещам. Главная тема «учения» Будды (это грубый перевод слова «дхарма») вертится вокруг слова «скоротечность» – того самого слова, которое бродило в моей голове, когда я лежал на диване в офисе и размышлял о редеющих волосах и карьере в нестабильной среде. Будда исповедовал старую истину: ничто не вечно, включая нас. Мы умрем, и все наши близкие тоже. Слава уходит, красота увядает, континенты сдвигаются. Фараонов побеждают императоры, которых в свою очередь сменяют султаны, короли, кайзеры, президенты. Эта пьеса происходит среди декораций бесконечной Вселенной, в которой наши тела лишь атомы, выброшенные первыми взрывами звезд. Мы понимаем это разумом, но на эмоциональном уровне мы запрограммированы на отрицание. Нас успокаивает твердая земля под ногами, нам кажется, что все в наших руках. Мы отдаем родителей в дома престарелых и думаем, что нас самих старость никогда не коснется. Мы страдаем, потому что привязываемся к людям и вещам, которые неизменно испаряются. Когда у нас выпадают волосы, когда мы больше не получаем дозу адреналина на вожделенной войне, мы начинаем тревожиться и принимать глупые решения.

В отличие от тех религий, с которыми я сталкивался по работе, буддизм не обещал спасения в форме какой-то догмы, побеждающей смерть. Скорее он призывал просто принять то, что нас убивает. Дорога к настоящему счастью, говорил Будда, заключается в глубоком понимании скоротечности. Только осознав, что все проходит, можно слезть с карусели эмоций и увидеть свои надуманные переживания под увеличительным стеклом. Открыв глаза на реальность, можно, как говорят буддисты, «отпустить все» и отбросить свои притязания. Как написал один буддистский автор, ключ к прозрению – «познание риска».

Эта фраза – «познание риска» – просто поразила меня. Она отвечала на мой девиз «Риск – это плата за безопасность» и показывала все мои карьерные тревоги в новом свете. Если безопасности не существует, то зачем беспокоиться о рисках?

На протяжении 2500 лет буддисты познавали человеческий разум, эту безвкусную, бесцветную и бесформенную вещь, через которую мы пропускаем всю свою жизнь. Они составили подробные списки всего: Три Характеристики Любого Явления, Четыре Благородных Истины, Четыре Высших Эмоции, Семь Факторов Просветления и так далее. Еще они придумали названия для огромного числа разных привычек, которые я замечал у себя – например, «сравнивающий разум» и «жаждущий разум». У них было название даже для того случая, когда меня что-то беспокоит, и я мгновенно создаю катастрофические сцены будущего в моем воображении (например, – облысение ? потеря работы ? трущобы). Буддисты называли это «прапанча», что переводится приблизительно как «разрастание» или «империалистическая способность разума». Точно подмечено: что-то происходит, я начинаю переживать, и эта тревога очень быстро захватывает мое видение будущего. Моей любимой буддистской крылатой фразой стало выражение, описывающее бурление эго: «обезьяний ум». У меня никогда не получались метафоры про животных, поэтому эта показалась мне отличной. Наш разум – как маленький шимпанзе, непоседливый и неуемный.

Но каким бы убедительным ни было для меня буддистское учение, оно вернуло меня к старым вопросам, с которыми я сражался со времен Экхарта Толле. Не является ли буддистское «отпусти» призывом к бездействию? Отрицая желания, должны ли мы опускать руки? И разве плохо «привязываться» к близким?

Были и другие вещи, которых я не понимал. Если буддизм предполагал счастливую жизнь, то что означала главная фраза Будды: «Жизнь – это страдание»? Ну и потом, конечно, был вопрос о просветлении. Будда утвеждал (а его современные последователи, включая доктора Эпштейна, похоже, верили в это), что можно прийти к «концу страданий» и достичь Нирваны. Я не мог не издеваться над Толле за его термин «духовное пробуждение», буддисты тоже не получили скидку.

Несмотря на непонимание, меня все больше увлекало то, что я узнавал об исторической личности, которая раньше была для меня лишь украшением лужайки. Я чувствовал, что, наконец, добрался до чего-то очень существенного. Это была уже не концепция какого-то странноватого немца, а древняя философия, завоевавшая доверие таких умных людей, как доктор Марк Эпштейн. Мое прежне хаотичное блуждание резко обрело направление движения.

* * *

Я решил сделать усилие и применить все, что узнал о буддизме, на практике. Прямо посреди нашей свадьбы. Ужин уже подали и съели, и пришло время танцев. Мы услышали далекий звук труб. Через минуту я узнал песню – «Я все еще не нашел то, что искал» группы U2. «Возможно, не лучшее настроение для свадьбы», – подумал я. Но это было не важно: музыка была приятной, и гости уже были заинтригованы. Вошли восемь багамцев в местных костюмах, они играли на трубах, тромбонах, тубе и барабанах. На островах это называется «Представление Джункану». Я схватил Бьянку, которая чудесно выглядела в своем платье, и мы выстроились в линию в танце следом за этими музыкантами. Я был целиком поглощен тем, что происходит. Никаких лишних волнений: я знал, что это короткий момент, и я наслаждался им, насколько это было возможно.

Я всегда был уверен, что моя свадьба мне не понравится. В моем понимании это событие только для невесты, а жених просто должен стоять и улыбаться. Еще мне было страшно, что после долгих лет свободы я буду переживать что-то вроде мандража перед выходом на сцену. Как всегда, мои прогнозы не оправдались ни на йоту. Это был лучший уикенд в моей жизни.

В тот день вообще не было места для грусти. Мы поженились на острове Харбор, в волшебном месте, где люди ездят на маленьких гольф-мобилях, а преимущественное право движения на дорогах принадлежит диким курам.

Свадьба была небольшой: всего 50 гостей, только родственники и самые близкие друзья. Все приехали на три дня, каждый день люди проводили на пляже, где песок был в прямом смысле розовым, а каждую ночь мы устраивали вечеринку. Обычно молодожены коротко перекидываются парой фраз с гостями за столом, а у нас с Бьянкой было достаточно времени, чтобы поговорить с каждым.

Меня окрыляла уверенность в том, что я принял правильное решение. Я не мог представить себе брака ни с кем, кроме Бьянки. Моя подруга Регина сказала мне: «Для человека с ужасными суждениями ты неплохо справился с самым важным решением своей жизни». Но помимо этого было и еще кое-что. Моя увлеченность буддистской литературой приносила плоды. В течение всего уикенда я заставлял себя остановиться, оглянуться и вкусить момент, пока он длился. Это были мелочи – я бегал на побегушках у Бьянки, помогал ей, например, разложить в комнатах гостей тщательно подготовленные подарки. И мне это нравилось. Или меня оставили с моей невыразимо очаровательной племянницей Кемпбелл, пока все ушли обедать. Она сидела на моем колене и довольно агукала, а я ел чизбургер, стараясь не капнуть кетчупом ей на голову.

Были и большие, значимые моменты, как, например, сама церемония. Или чудесная речь шафера, моего брата. Он сорвал овации, безжалостно высмеяв меня. «Излишняя обеспокоенность Дэна собственным здоровьем, – сказал он, – была замечена. Ходили слухи, что мировая юстиция подумывает убрать здоровье Дэна из списка вопросов». Взрыв смеха.

Следующая шутка из его сатирического монолога оказалась пророческой. «Эта ипохондрия, – сказал он, – на самом деле симптом еще большей проблемы – Дэн уникальный случай человека, охваченного беспокойством, на его фоне даже Вуди Аллен выглядит буддистским монахом».

Как только я вернулся домой после свадьбы, беспокойство снова заявило о себе. Это случилось после ситуации на работе, с которой я не мог справиться буддистскими методами.

Однажды пятничным вечером я бросил взгляд на телевизор в своем кабинете и увидел, что Дэвид Мьюир ведет «Мировые новости», будничный выпуск, главную передачу, до которой меня допустили всего один раз. Хуже всего было то, что это получалось у него чудовищно хорошо. Я сделал тройное сальто «сравнивающего разума», «обезьянего ума» и «прапанча». Гребаный Мьюир сделал меня. Он гораздо лучше, чем я. У него такие густые волосы. Я пропал.

Ко всему этому добавилось чувство вины. Я чувствовал себя ужасно из-за того, что завидовал парню, который всегда меня поддерживал. Я хотел бы просто поболеть за него.

Этот эпизод снова поставил ребром все мои трепещущие вопросы о буддизме. Не могу ли я иногда завидовать? Не могу ли я тревожиться из-за того, что он получил этот шанс, а не я? Может ли зависть быть топливом, позволяющим добиться успеха и сохранить его? Разве нельзя совместить «плату за безопасность» с «познанием риска»?

* * *

Согласно социологическим опросам, более 50?% американцев не верят журналистам. Но по факту люди нам перезванивают.

Вскоре после звездного часа Мьюира в «Мировых новостях» я раздобыл телефон офиса Марка Эпштейна и оставил ему сообщение. Я сказал, что я репортер и его большой поклонник и спросил, может ли он со мной встретиться. Он сразу же перезвонил мне и согласился.

Примерно через неделю после звонка (или через 8 месяцев после открытия Экхарта Толле) я сел в такси и поехал на встречу с буддистом-психоаналитиком в Трибека Гранд отель, который находился всего в нескольких кварталах от его офиса.

Ресторан отеля был не к месту шикарным для двух мужчин среднего возраста, желающих поговорить о восточной духовности. Когда я приехал, Эпштейн уже ждал в баре, который располагался в атриуме с семью этажами, нависающими над головой. Я легко его узнал. Он был чуть старше, чем на фотографии на обороте книги, но выглядел гораздо младше своих 55 лет. Его зачесанные назад волосы слегка седели, но никакого намека на лысину не было (я всегда обращаю внимание на эти вещи). На нем была просторная ветровка и футболка. Он тепло меня поприветствовал, у него был мягкий голос. Возможно, это было следствием того, что он провел много лет в одной комнате, разговаривая с людьми об их проблемах.

После предисловия – заказа пива и моей ужасной привычки рассказывать каждому, у кого есть медицинское образование, о своей врачебной родословной и жене-докторе – мы перешли к делу.

Я уже привык к разговорам с учителями самопомощи, поэтому сразу спросил Эпштейна, изменилась ли его жизнь раз и навсегда, когда он принял буддизм. На долю секунды он посмотрел на меня как на сумасшедшего. Он, конечно, не рассмеялся, потому что был слишком воспитанным для этого. Вместо этого он сказал, что, как и любой человек, он бывает злым, грустным или зацикленным на чем-нибудь. Он переживал все эмоции, и позитивные, и негативные.

–?Вы способны всегда жить настоящим?

–?Ээ, скорее я стараюсь понимать, в каком окружении нахожусь, – сказал он, но потом признался, что у него не всегда получается.

Я решил подвести его к буддистской метафизике.

–?Вы верите в реинкарнацию? – спросил я.

–?В ней нет ничего плохого, – ответил он, пожав плечами. Этот человек не был догматичным.

Меня внезапно осенило, что в моих руках новый неизвестный науке вид: совершенно нормальный человек. Мне показалось, что Эпштейн – это анти-Толле и анти-Чопра. Не гуру в распространенном смысле этого слова, а просто парень, с которым можно пропустить по стаканчку.

Мы поговорили о его биографии. Он тоже вырос возле Бостона. Его отец тоже был врачом. У него не было невероятной истории а-ля Толле или Чопра. Никаких внезапных духовных пробуждений посреди ночи, никаких голосов. Он открыл для себя буддизм после того, как записался на курс «Введение в мировые религии» на первом курсе колледжа, потому что туда ходила девушка, которая ему нравилась. Его увлечение этой девушкой быстро прошло (хотя он встречался потом с ее соседкой по комнате, и это было немного странно), а вот интерес к дхарме остался. Всю жизнь он сражался с чувством пустоты и нереальности, и не мог понять, значит ли что-нибудь его существование.

Я рассказал ему о том, что пришел к буддизму с противоположной стороны. Возможно, это неудивительно для человека, работающего на телевидении, но мне никогда не приходил в голову вопрос о значимости существования. Я никогда не ощущал себя пустым или нереальным. «Наоборот, – сказал я. – Я чувствую себя слишком реальным. До сих пор не могу отделаться от детской уверенности в том, что мир вокруг создан для моего блага, и ничто не происходит за пределами прямой видимости. Может ли это помешать мне быть буддистом?»

Его это позабавило. «Конечно, нет, – ответил он со смехом. – Ваша личность отличается от моей. Когда я об этом думаю, я занимаю позицию интроверта. Вы же говорите как экстраверт, и у вас есть энергия, энтузиазм и задор». Буддизм, сказал он, подходит обоим типам личности.

Я спросил, что должен знать новичок, чтобы углубиться в этот мир. Вообще-то я не хотел становиться буддистом, я просто хотел подавить свое эго. Эпштейн рассказал мне, как после вводного курса религии в Гарварде он познакомился с группой молодых людей, интересующихся восточной духовностью. Многие из них потом стали влиятельными преподавателями и писателями и популяризовали дхарму в Америке. Он предложил мне почитать некоторые книги и назвал фамилии. Я быстро записывал в телефон и обратил внимание на то, что почти все фамилии были еврейскими: Голдштейн, Гольман, Корнфельд, Зальцберг. «Это целая субкультура», – сказал он. У группы даже было свое название: Джю-Бу[30].

Звучало потрясающе. Они встречались в престижных северо-восточных университетах, а также во время безбашенного веселья по всему субконтиненту. Марк предполагал, что многие из этих молодых евреев выросли в далеком от религии окружении, поэтому чувствовали какую-то духовную дыру в своей жизни. Было признано, что культурная предрасположенность к волнению также стала поводом их коллективного тяготения к буддизму. Последующие десятилетия Джю-Бу сыграли важную роль в передаче мудрости Востока в понятном для западной публики виде. В основном они сделали ее менее иерархичной и молитвенной. Марк упомянул, что он и его товарищи проводят семинары, посвященные буддизму. «Походите на какие-нибудь из этих мероприятий, – посоветовал он, – пока Вам не станет скучно».

Я рассмеялся. Мне нравился этот человек. Его фотография не вызвала у меня интереса, а он оказался тем, кто мог стать моим другом. Мы, конечно, странно смотрелись рядом. Он был на 20 лет старше меня и гораздо симпатичнее. Но мы могли найти общий язык. Он был профессиональным слушателем, а я – профессиональным оратором. У нас была Бостонско-Нью-Йоркско-еврейская культурная общность. Он не был непонятным, как Толле или Чопра. Он мог бы быть моим дядей. Я хотел с ним подружиться, но еще больше я хотел получить то, что у него было. Не какое-то неловкое якобы неразрушимое самообладание, а простая уверенность. Он не отрицал свою нервозность, но считал ее забавной, а не мучительной.

В этот момент разговора – по крайней мере с Толле или Чопрой – я бы уже попросил практического совета и получил в ответ целую кучу бесполезных слов. Доктор Эпштейн же мог выписать вполне четкий рецепт. Этим буддисты в корне отличались от гуру самопомощи – у них действительно был план. И это не было трюкачеством: не требовало участия в дорогих семинарах или любого другого вложения денег. Это было бесплатно. Требовалось только решительное внутреннее движение в стиле джиу-джитсу, которое позволяло оказаться прямо перед мерзавцем в твоей голове и мирно его обезоружить.

Однако была одна большая проблема. Я отказался принимать этот план.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.