Глава пятая Эмиль Джей Фрайрайх «Как Джею это удавалось?.. Я не знаю»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава пятая

Эмиль Джей Фрайрайх

«Как Джею это удавалось?.. Я не знаю»

1.

Отец Джея Фрайрайха умер, когда тот был совсем маленьким. Фрайрайхи, венгерские иммигранты, владели рестораном в Чикаго, но в результате краха фондовой биржи 1929 года все потеряли. «Его нашли в ванной, – рассказывает Фрайрайх. – Думаю, это было самоубийство из-за чувства одиночества. Он приехал в Чикаго к брату. А после кризиса брат уехал из города. У него жена и двое маленьких детей, а денег нет, и ресторан прогорел. Должно быть, он был в полном отчаянии».

Мать Фрайрайха устроилась в мастерскую пришивать кромки к шляпам, где за каждую шляпу платили два цента. Английского она практически не знала. «Ей приходилось работать восемнадцать часов в день, семь дней в неделю, чтобы оплатить аренду квартиры, – продолжает Фрайрайх. – Мы никогда ее не видели. Мы снимали крошечную квартирку на западной стороне района Гумбольдт-парк, граничившего с гетто. Мать не могла оставить детей двух и пяти лет совершенно одних без присмотра, поэтому нашла ирландку-иммигрантку, которая работала за питание и проживание. С тех пор как мне исполнилось два, моей матерью стала эта ирландская леди. Мы любили ее. Когда мне исполнилось девять, мать познакомилась с венгром-вдовцом, озлобленным и изможденным человеком, имевшим сына, и вышла за него замуж. Это был брак для удобства. Он не мог в одиночку воспитывать сына, а у матери никого не было. После свадьбы мать уволилась с прежней потогонной работы и снова стала вести хозяйство. Они не могли содержать прислугу, поэтому с ирландской леди пришлось распрощаться. Они уволили мою маму. Я так и не простил этого матери».

Семья мыкалась с одной квартиры на другую. Мясо появлялось на столе один раз в неделю. Фрайрайх вспоминает, как его послали по магазинам в поисках бутылки молока за четыре цента, потому что молоко за пять центов они не могли себе позволить. Целыми днями он торчал на улице. Воровал. Отдалился от сестры. Она была больше воспитательницей, чем другом. Он не любил своего отчима. Впрочем, этот брак долго не продлился. Но и мать он тоже особо не любил. «Остатки разума она утратила в мастерской, – замечает он. – Она была злым человеком. И вышла замуж за этого мерзкого типа, который привел в нашу семью сводного брата, и тот получал половину из того, что раньше получал я. И она уволила мою маму…» Он замолчал.

Фрайрайх, в белом пиджаке, сидел за столом. Он рассказывал о событиях, с одной стороны, давнишних, а с другой, в каком-то более важном смысле, совсем недавних. «Не помню, чтобы она хоть когда-то обнимала, или целовала меня, или как-то проявляла нежные чувства. Она никогда не заговаривала об отце. Понятия не имею, ладили они или нет. Она ни единым словом, ни разу не обмолвилась. Думал ли я когда-нибудь, что он был за человек? Постоянно. У меня есть одна фотография. – Фрайрайх повернулся на стуле и щелкнул по папке с фотографиями в компьютере. На экране появилась зернистая фотография начала XX века человека, очень похожего, что совсем неудивительно, на самого Фрайрайха. – Это единственная сохранившаяся у матери фотография». Края у нее были неровные. Ее отрезали от другого, большого семейного снимка.

Я поинтересовался насчет ирландской служанки, которая его растила. Как ее звали? Он замялся – редкий случай. «Я не знаю, – ответил он, – но я вспомню, уверен. – Несколько секунд он сидел молча и сосредоточенно думал. – Моя сестра бы вспомнила, и мать тоже, но они давно умерли. У меня не осталось живых родственников, кроме двух кузин. – Он снова умолк. – Пусть ее будут звать Мэри. Возможно, ее так и звали. Хотя мою мать звали Мэри. Может, я путаю…»

На момент нашей беседы Фрайрайху было 84 года. Но было бы ошибочным называть это старческим провалом в памяти. У Джея Фрайрайха не бывает провалов в памяти. Впервые я брал у него интервью весной, затем еще одно полгода спустя, а потом еще одно, и каждый раз он называл даты, имена и факты с поразительной точностью. Если он начинал повторяться, то тут же останавливался и комментировал: «Я знаю, что уже говорил это». Он не помнил имени вырастившей его женщины, потому что все события тех лет вызывали такую боль, что были задвинуты в самые дальние уголки памяти.

2.

В годы, предшествовавшие Второй мировой войне, правительство Великобритании пребывало в обеспокоенности. Если в случае войны немецкие воздушные силы обрушат на Лондон мощный удар с воздуха, британское военное командование ничем не сможет им помешать. Бэзил Лиддел Гарт, один из выдающихся военных теоретиков того времени, подсчитал, что в первую неделю после нападения Германии может погибнуть или пострадать четверть миллиона жителей. Уинстон Черчилль описывал Лондон как «самую заманчивую цель в мире, своего рода огромную откормленную корову, привязанную для приманивания хищников». По его прогнозам, город окажется настолько беззащитным перед лицом атаки, что около трех-четырех миллионов лондонцев будут бежать в сельскую местность. В 1937 году, накануне войны, британское военное командование подготовило доклад с самым пугающим прогнозом: продолжительная бомбардировка немецкой военной авиации унесет 600 тысяч жизней, оставит 1,2 миллиона раненых и посеет массовую панику на улицах. Люди будут отказываться ходить на работу. Промышленное производство встанет. Армия окажется бесполезной, поскольку будет занята наведением порядка среди впавшего в панику гражданского населения. Руководство страны вознамерилось было соорудить обширную сеть подземных бомбоубежищ по всему Лондону, но отказалось от этой затеи, побоявшись, что в таком случае спрятавшиеся там люди никогда не выйдут наружу. Оно открыло несколько психиатрических клиник сразу за чертой города в ожидании огромного числа психических расстройств. «Есть высокая вероятность того, – сообщалось в отчете, – что это может обернуться для нас поражением в войне».

Осенью 1940 года началось то, чего давно страшились британцы: Германия напала на Великобританию. На восемь месяцев – начиная с 57 еженощных разрушительных бомбардировок – германские люфтваффе оккупировали небо над Лондоном, сбросив десятки тысяч фугасных и более миллиона зажигательных бомб. Было убито 40 тысяч человек, и еще 46 тысяч ранено. Повреждены или полностью разрушены миллион зданий. В Ист-Энде в руинах лежали целые кварталы. Опасения британского правительства оправдались, за исключением прогнозов относительно реакции и поведения лондонцев.

Паники не было. Психиатрические клиники, возведенные на окраинах города, были переоборудованы для военных целей, поскольку в них никто не обращался. С началом бомбардировок многих женщин и детей эвакуировали в сельскую местность, однако большая часть жителей осталась в городе. По мере того как удары немецкой авиации становились все мощнее, британские власти, к своему великому удивлению, наблюдали не просто мужество в условиях бомбардировок, а нечто похожее на безразличие. Один английский психиатр после окончания войны писал:

В октябре 1940 года мне довелось проезжать по юго-восточной части Лондона сразу после серии ударов по этому району. Приблизительно каждые сто ярдов виднелась воронка от бомбы или руины здания, когда-то бывшего домом или магазином. Завыла сирена предупреждения, и я принялся озираться, пытаясь понять, что происходит. Монахиня схватила за руку шедшего подле нее ребенка и ускорила шаг. Казалось, мы с ней единственные, кто услышал сирену. Мальчишки продолжали играть на тротуаре, покупатели спешили в магазины, полицейский регулировал поток машин с величественной неторопливостью, а велосипедисты носились, презрев смерть и правила дорожного движения. Никто, насколько я видел, даже не взглянул на небо.

Думаю, вы согласитесь, что в такое трудно поверить. Шла война. Смертельная шрапнель от взрывающихся бомб разлеталась во все стороны. От зажигательных бомб каждый вечер полыхал тот или иной район. Более миллиона человек остались без крова. На ночь тысячи людей набивались во временные убежища на станциях метро. Снаружи стоял неумолчный шум: грохот пролетающих самолетов, глухие удары взрывов, треск зенитных орудий, бесконечные завывания карет скорой помощи, пожарных машин и предупредительных сирен. В ходе опроса лондонцев 12 сентября 1940 года одна треть ответила, что накануне совсем не спала, а одна треть – что спала меньше четырех часов. Можете представить, как вели бы себя ньюйоркцы, если бы одна из офисных башен превращалась в груду камней не один раз, а каждую ночь на протяжении двух с половиной месяцев?

Традиционное объяснение такого поведения – британские «плотно сжатые губы», стоицизм, невозмутимость, врожденное свойство характера англичан. (Ничего удивительного, что сами британцы предпочитают именно такую интерпретацию.) Но как вскоре стало очевидно, так вели себя не только британцы. Гражданское население в других странах также продемонстрировало неожиданную стойкость в ходе бомбардировок. Бомбежки, как выяснилось, не произвели того эффекта, какого от них ожидали.

Вот это загадка. Во время войны теории с объяснениями выдвигались одна за другой, наиболее авторитетная из них принадлежит канадскому психиатру Д. Маккерди.

По его мнению, при падении бомбы население делится на три группы. Первая – это непосредственные жертвы, погибшие. Очевидно, для данной категории результат бомбардировки оказывается наиболее трагическим. Но, как указывает Маккерди (возможно, несколько цинично), «боевой дух общества зависит от реакции уцелевших, так что с этой точки зрения погибшие значения не имеют. Оно и понятно: трупы не бегают по улицам, сея панику».

Вторую группу он назвал «едва уцелевшие»:

Они чувствуют взрыв, видят разрушение, ужасаются горам трупов, возможно, сами ранены, но остаются живы и находятся под глубоким впечатлением от произошедшего. «Впечатление» в данном случае означает мощное усиление реакции на страх в связи с бомбардировкой. Оно может вызвать «шок», растяжимое понятие, имеющее разные проявления – от полубессознательного состояния или ступора до нервного потрясения, вызванного ужасными картинами, которые им пришлось наблюдать.

Третья группа, по классификации Маккерди, «непострадавшие», то есть люди, которые слышат сирены, видят вражеские бомбардировщики над головой и ощущают взрывную волну от взрывающихся бомб. Но бомба взрывается где-то в другом конце улицы или в соседнем квартале. И для них последствия бомбового удара прямо противоположны последствиям для группы едва уцелевших. Они остаются живы в первый раз, во второй, в третий, и бомбежка, пишет Маккерди, пробуждает в них «возбуждение с оттенком неуязвимости». Те, кто едва уцелел, получают травму. Те, кто не пострадал, чувствуют себя непобедимыми.

В дневниках и воспоминаниях лондонцев, переживших бомбардировки, можно найти бесчисленные примеры этого феномена. Вот один из них:

Когда зазвучала первая сирена, я вместе с детьми укрылась в убежище в саду, уверенная, что мы все погибнем. Прозвучал сигнал отбоя, а с нами так ничего и не случилось. С тех пор я пребывала в полной уверенности, что с нами никогда не случится ничего плохого.

Или вот выдержка из дневника молодой женщины, чей дом был разрушен прогремевшим рядом взрывом:

Я лежала, испытывая неописуемое счастье и торжество. «Меня бомбили!» Я продолжала повторять эти слова раз за разом, пытаясь примерить фразу, словно новое платье. «Меня бомбили! Меня бомбили! Меня

Ужасно так говорить, когда столько людей погибло и пострадало, но за всю свою жизнь я не испытывала такого безграничного и абсолютного счастья.

Так почему же лондонцы столь спокойно отнеслись к бомбардировкам? Потому что 40 тысяч погибших и 46 тысяч раненых на огромную столицу, где проживает более восьми миллионов человек, означают, что в городе было гораздо больше непострадавших, которым бомбардировки придали смелости, чем едва уцелевших, которым они нанесли физические и душевные травмы.

Маккерди пишет далее:

Все мы не просто подвержены страху, мы также предрасположены бояться страха, и преодоление страха вызывает возбуждение… Когда мы боимся запаниковать из-за налета авиации, то после самого налета демонстрируем окружающим внешнее спокойствие, мы находимся в безопасности, контраст между прежними мрачными предчувствиями и испытываемыми в настоящий момент облегчением и ощущением безопасности культивирует уверенность, которая и есть проявление храбрости.

В разгар бомбардировок одного рабочего среднего возраста спросили, не желает ли он перебраться в сельскую местность. В его дом дважды попадали бомбы. Но они с женой ни разу не пострадали. Он отказался эвакуироваться.

«Что, и все это пропустить?! – воскликнул он. – Да ни за какие коврижки! Ничего подобного в жизни не видал! Никогда! И никогда не увижу».

3.

Идея желательных трудностей состоит в том, что не все трудности негативны по своей сути. Неумение читать является гигантским препятствием, но только не для Дэвида Буа, который развил в себе блистательное умение слушать, и не для Гэри Кона, смело ухватившегося за счастливую возможность, которую в обычной ситуации легко упустить.

Теория Маккерди о боевом духе предлагает более общий взгляд на ту же проблему. Уинстон Черчилль и высшее военное командование были так озабочены нападением германских ВВС на Лондон, поскольку предполагали, что тяжелейшие переживания, вызванные бомбардировками, окажут на всех одинаковое воздействие: что единственное различие между едва уцелевшими и непострадавшими заключается в степени полученной травмы.

Но бомбардировки, утверждает Маккерди, продемонстрировали, что травмирующий опыт оказывает совершенно разное действие: одно и то же происшествие может отразиться губительно на одной группе и положительно на другой. Этот рабочий с пуговичной фабрики и женщина, чей дом был разрушен взрывом, получили положительный опыт, не правда ли? Они оказались в эпицентре военных действий. И изменить данный факт они не могли. Но были избавлены от страхов, которые делают жизнь в военное время невыносимой.

Дислексия – классический пример того же феномена. Многим людям, страдающим дислексией, не удается компенсировать этот недостаток. В тюрьмах, к примеру, полным-полно дислектиков: это люди, которые не смогли смириться с постигшей их неудачей при овладении основным школьным навыком. При этом то же самое неврологическое расстройство у таких людей, как Гэри Кон и Дэвид Буа, имело прямо противоположный эффект. Из-за дислексии жизнь Кона превратилась в череду бесконечных трудностей и мучений, но он был очень способным, и благодаря поддержке близких, приличной доле везения и наличию необходимых ресурсов ему удалось нейтрализовать негативные последствия и стать сильнее. Слишком часто мы совершаем ту же ошибку, что и британцы, полагая, будто на ужасные и трагические события все люди реагируют одинаково. Это не так, есть два варианта. И тут мы возвращаемся к Джею Фрайрайху и детству, которое он не мог позволить себе помнить.

4.

Когда Джею Фрайрайху было девять, он подхватил ангину. Болезнь протекала очень тяжело. Местный врач, доктор Розенблум, нанес им визит, чтобы удалить воспалившиеся миндалины. «В те годы я не общался с мужчинами, – вспоминает Фрайрайх. – Меня окружали одни женщины. Если и попадался мужчина, то грязный и в комбинезоне. Но Розенблум – в костюме и галстуке, воплощение степенности и доброты. Поэтому с десяти лет я мечтал стать известным доктором и о другой профессии даже не задумывался».

В средней школе учитель физики, который выделял Джея среди остальных учеников, посоветовал ему поступать в колледж. «Я уточнил у него: “Что мне для этого нужно?” На что тот ответил: “Ну, если у тебя найдется 25 долларов, думаю, может получиться”. Это был 1942 год. Дела уже шли лучше, но все равно люди не роскошествовали. 25 долларов немаленькие деньги. Не думаю, что моя мать когда-нибудь видела 25 долларов, но она сказала: “Посмотрим, что я смогу сделать”. Через несколько дней она нашла венгерскую леди, чей муж недавно умер, оставив ей наследство. Хотите – верьте, хотите – нет, но эта леди дала матери 25 долларов. А та, вместо того чтобы оставить их себе, отдала мне. И вот он я – мне шестнадцать, и я с надеждой смотрю в будущее».

Фрайрайх сел на поезд из Чикаго в Шампейн-Урбана, где располагается Иллинойский университет. В пансионе арендовал комнату. Устроился официантом в университетский женский клуб, чтобы оплачивать обучение, получив право питаться остатками еды. Он хорошо учился и поступил в медицинскую школу, после которой пошел в интернатуру в «Кук-Каунти», центральной государственной больнице в Чикаго.

В те времена медицина была благородной профессией. Доктора занимали привилегированное социальное положение и обычно являлись выходцами из верхушки среднего класса. Фрайрайх отличался от них. В какой-то период он встречался с женщиной из гораздо более состоятельной семьи. Она была изысканной и утонченной, а Фрайрайх – хулиган из Гумбольдт-парка, который по своим манерам и говору больше напоминал телохранителя какого-нибудь гангстера времен Великой депрессии. «Она водила меня слушать симфонии. Тогда я впервые услышал классическую музыку, – признается он. – Никогда до этого не видел балета. И драматических спектаклей тоже. Когда-то мать купила маленький телевизор, и он был для меня единственным окном в мир культуры. Ни литературы, ни музыки, ни живописи, ни танцев, ничего. Только и занятий, что есть да следить за тем, чтобы тебя не убили и не покалечили в уличных разборках. Я был совершенно необразованным»[27].

Фрайрайх работал научным сотрудником в отделении гематологии в Бостоне. Оттуда его призвали в армию, и он выбрал для прохождения военной службы Национальный онкологический институт под Вашингтоном, округ Колумбия. Он был, вне всяких сомнений, увлеченным и талантливым врачом, первым приходил на работу и последним уходил домой. Но так и не сумел совладать со своим буйным нравом. Он обладал взрывным характером и не отличался ни терпеливостью, ни мягкостью. Даже сегодня, на восьмом десятке, Фрайрайх внушает страх: рост метр девяносто, широкий в груди и плечах. У него огромная голова, даже для такого мощного туловища, что делает его еще огромнее. Говорит он быстро, жестко и громко, в голосе отчетливо слышатся специфические гласные звуки его родного Чикаго. У него есть привычка криком и ударом кулака по столу подчеркивать особо значимые моменты, из-за чего однажды он разнес стеклянный стол для совещаний. (Впоследствии свидетели инцидента утверждали, что это был единственный раз, когда Фрайрайха видели молчащим.) Один коллега описывает свое незабываемое первое впечатление о Фрайрайхе: «гигант в дальнем конце комнаты, орущий в телефонную трубку». Другой называет его «совершенно неудержимым. У него что на уме, то и на языке». В течение трудовой карьеры его семь раз увольняли, первый раз во время резидентуры в Пресвитерианской больнице в Чикаго, когда он выказал открытое неповиновение старшей медсестре. Его бывший коллега рассказал историю о незначительной ошибке, допущенной врачом-стажером: тот пропустил какой-то показатель в лабораторных данных. «Пациент умер. Но вовсе не из-за той ошибки. Так уж получилось. Джей орал на стажера прямо в палате в присутствии пяти или шести других врачей и медсестер. Он назвал его убийцей, а парень так расстроился, что заплакал». Практически все описания друзей Фрайрайха не обходятся без частицы «но». Я люблю его, но мы едва не подрались. Я пригласил его к себе домой, но он оскорбил мою жену. «До сих пор Фрайрайх остается моим близким другом, – говорит Эван Херш, онколог, работавший с Фрайрайхом в начале карьеры. – Мы приглашали его на наши свадьбы и бар-мицвы. Я люблю его как отца. Но в те дни у него был просто бешеный нрав. Несколько раз мы разругались с ним в пух и прах. Бывало, по неделям с ним не разговаривал».

Удивительно ли, что Фрайрайх вел себя подобным образом? Большинство из нас не бросает обвинения в убийстве в лицо коллегам, потому что в состоянии поставить себя на их место; мы можем понять чувства другого человека и пробудить такое же чувство в себе самом. Мы способны на сочувствие, поскольку нас всегда поддерживали, понимали и утешали в наших страданиях. Поддержка окружающих учит нас сопереживать чувствам других людей: так закладывается фундамент эмпатии. Но в годы формирования личности Фрайрайха все близкие ему люди умирали или покидали его. Одинокое и безрадостное детство оставило после себя лишь боль и злость.

Один раз, прервав воспоминания о своей карьере, Фрайрайх принялся яростно критиковать идею помещать неизлечимо больных раковых пациентов в хосписы. «Столько врачей настаивают на переводе больных в хоспис. Но разве так можно относиться к людям? – Когда Фрайрайх приходил в возбуждение, у него повышался голос и двигались челюсти. – Вы ведь что говорите: “У вас рак, и вы умираете. Вас мучают ужасные боли. Я отправлю вас в место, где вы сможете умереть в приятной обстановке”? Я бы никогда не смог сказать такое пациенту. Я бы сказал: “Вы страдаете, вам больно. Я облегчу ваши страдания. Умрете ли вы? Может быть, нет. Я каждый день вижу чудеса”. Ни в коем случае нельзя быть пессимистом, если для людей ты единственный источник надежды. По вторникам я совершаю обходы с интернами, и иногда кто-то из них говорит: “Этому пациенту восемьдесят лет. Безнадежный случай”. А вот и нет! Трудный случай, но не безнадежный. Нужно придумать что-нибудь, найти способ помочь им, потому что у людей должна быть надежда». – Он практически кричал. – Я никогда не впадал в депрессию. Никогда не сидел с родителем, оплакивая умирающего ребенка. Как врач я никогда такого себе не позволяю. Как родитель, наверное, я бы так и поступил. Если бы умирал мой ребенок, я бы сошел с ума. Но будучи врачом, ты клянешься дарить людям надежду. Это твоя работа».

В таком духе Фрайрайх продолжал несколько минут, пока вся мощь его личности не выплеснулась наружу, захлестывая все вокруг. Все мы хотим иметь врача, который не опускает руки и не теряет надежду. Но при этом мы хотим иметь врача, который может встать на наше место и понять, что мы чувствуем. Мы хотим, чтобы с нами обращались уважительно, а уважительное отношение требует эмпатии. Способен ли Фрайрайх на эмпатию? «Я никогда не впадал в депрессию. Никогда не сидел с родителем, оплакивая умирающего ребенка». Если бы нас спросили, пожелали ли мы кому-нибудь такое детство, как у Фрайрайха, мы бы наверняка дали отрицательный ответ, ведь при таком детстве из человека ничего хорошего не получится. Нельзя вырасти «не пострадавшим» при подобном воспитании.

Или можно?

5.

В начале 1960-х годов психолог Марвин Айзенштадт запустил проект по интервьюированию «креативных личностей» – новаторов, представителей творческих профессий, предпринимателей. Он пытался выявить те или иные закономерности и тенденции. Анализируя ответы, он обнаружил странный факт. На удивление большое число людей в детстве потеряли одного из родителей. Но изучаемая им группа была настолько мала, что Айзенштадт понимал: данный факт вполне можно списать на случайное совпадение. Однако эта странность не выходила у него из головы. Что если это не простое совпадение? Что если за этим стоит нечто важное? В психологической литературе уже встречались упоминания об этом феномене. В 1950-х годах, изучая выборку из известных биологов, специалист по истории науки Энн Роу отметила, что многие из них лишились в юном возрасте по крайней мере одного родителя. Аналогичное наблюдение было сделано несколькими годами спустя в исследовании, касавшемся знаменитых поэтов и писателей: Китса, Колриджа, Свифта, Вордсворта, Эдварда Гиббона и Теккерея. Оказалось, более половины потеряли мать или отца до пятнадцати лет. Связь между карьерными достижениями и тяжелой утратой в детстве относилась к тем случайным фактам, которые не поддавались какой-либо интерпретации. Поэтому Айзенштадт принял решение осуществить более амбициозный проект.

«К работе я приступил в 1963–1964 годах, – вспоминает Айзенштадт. – Начал с энциклопедии Britannica, а затем подключил еще энциклопедию Americana. – Айзенштадт выбрал из числа знаменитых людей, от Гомера до Джона Кеннеди, тех, кто удостоился более чем одного столбца в одной из энциклопедий. Ему казалось, что такой объем энциклопедической статьи отражает значительность личности. В итоге он получил список из 699 человек. После этого ученый принялся методично изучать биографию каждого члена списка. – На это ушло десять лет, – говорит Айзенштадт. – Я штудировал все доступные книги на иностранных языках, посетил Калифорнию, Библиотеку конгресса и генеалогическую библиотеку в Нью-Йорке. Искал столько биографий с потерей родителей, сколько мог, пока не решил, что получил статистически значимые результаты».

Из 573 знаменитых людей, по которым Айзенштадт сумел отыскать надежные биографические данные, четверть потеряла по меньшей мере одного родителя в возрасте до десяти лет. К пятнадцати годам хотя бы одного родителя лишились 34,5 %, а к двадцати годам – 45 %. Даже для XIX века, когда продолжительность жизни из-за болезней, несчастных случаев или войн была гораздо ниже, чем сейчас, это поразительные цифры.

Примерно в то же время, когда Айзенштадт занимался своим проектом, историк Люсиль Иремонгер принялась за написание биографий английских премьер-министров. В поле зрения ее интересов лежал период с начала XIX века до Второй мировой войны. Какое образование и качества, задавалась она вопросом, помогли сформировать личность, способную подняться на вершину британской политики в период, когда страна была самой могущественной державой в мире? В процессе работы она, как и Айзенштадт, обнаружила факт, который, по ее собственным словам, «встречался так часто, что я задумалась, не является ли он чем-то большим, чем простая случайность». 67 % из числа премьер-министров в ее исследовании остались без отца или матери до достижения шестнадцати лет. Это приблизительно в два раза выше соответствующего показателя у представителей высшего сословия Великобритании того времени, – той социально-экономической прослойки, выходцами из которой было большинство премьеров. Схожая закономерность прослеживается и среди американских президентов. Двенадцать из 44 американских президентов – начиная с Джорджа Вашингтона и заканчивая Бараком Обамой – лишились отца в юном возрасте[28].

С тех пор тема трудного детства и потери родителей с завидной регулярностью поднимается в научной литературе. В работе психолога Дина Саймонтона, к примеру, можно найти увлекательный отрывок, в котором он пытается разобраться, почему так много одаренных детей не в состоянии реализовать заложенный в них потенциал. Одной из причин, делает он вывод, является «унаследованное избыточное количество психологического здоровья». Дети, не оправдавшие ожиданий, «слишком послушны, податливы и лишены воображения, чтобы совершить прорыв с помощью той или иной революционной идеи». «Одаренные дети и вундеркинды с наибольшей вероятностью вырастают в условиях семейной поддержки. Гении же, напротив, вырастают в более суровой среде» – пишет Саймонтон.

Я понимаю, из подобных исследований можно сделать вывод, будто остаться без родителей это благо. «Люди постоянно надо мной подшучивали: “Хочешь сказать, мне было бы лучше, останься я сиротой или убей я своего отца?” – говорил Айзенштадт. – Идея о том, что можно преуспеть без родителей, пугает, поскольку традиционно считается, что родители служат нам всяческой опорой. Родители – важная часть нашей жизни». И это, подчеркивает Айзенштадт, бесспорно. Родители – важная часть нашей жизни. Потерять отца или мать – самая страшная трагедия для ребенка. Психиатр Феликс Браун обнаружил, что заключенные в два-три раза чаще теряли родителей в детстве, чем население в целом. Такое большое расхождение не может объясняться простым совпадением. Отсутствие родителей обусловливает бесчисленное количество «непосредственных жертв»[29].

Доказательства, представленные Айзенштадтом, Иремонгер и другими, однако, указывали и на то, что ребенок, потерявший отца или мать, может стать тем, кого мы назвали «непострадавший». Твой отец покончил жизнь самоубийством, и твое детство прошло в таких невыразимых страданиях, что ты задвинул его в самые дальние уголки памяти, и тем не менее даже в таком случае из тебя может получиться что-то путное. «Это не аргумент в пользу сиротства и утраты близких, – пишет Браун, – но существование выдающихся сирот подтверждает, что в определенных обстоятельствах положительное качество может возникнуть в силу необходимости»[30].

6.

Придя в 1955 году в Национальный онкологический институт, Джей Фрайрайх познакомился с Гордоном Забродом, руководителем отделения по лечению раковых заболеваний. Заброд закрепил его за детской палатой с больными лейкемией на втором этаже главного здания больницы в центре кампуса[31].

В те времена детская лейкемия была одной из самых страшных разновидностей рака. Она развивалась совершенно неожиданно. У маленького ребенка поднималась температура, и она держалась длительное время. Малыша мучили ужасные непрекращающиеся головные боли, за которыми по мере ослабления детского организма одна за другой развивались инфекции. Затем открывалось кровотечение.

«Доктор Заброд заходил раз в неделю проверить, как мы справляемся, – вспоминает Фрайрайх. – Однажды он сказал мне: “Фрайрайх, это место как скотобойня. Здесь повсюду кровь. И мы должны ее вычистить!” Точное определение. У детишек кровь была в стуле, в моче – это самое худшее. Она текла из ушей, из кожи. В крови было абсолютно все. Медсестры приходили утром на работу в белых халатах, а уходили все перепачканные кровью».

При внутреннем кровотечении, сопровождавшемся невообразимыми болями, кровь наполняла печень и селезенку. Дети вертелись в кроватях и получали ужасные синяки. Даже кровотечение из носа могло привести к летальному исходу. Вы зажимали ребенку нос и клали на него лед. Никакого эффекта. Заталкивали в нос марлю. Никакого эффекта. Вы звали отоларинголога, который проталкивал марлю через рот и закрывал ею носовые ходы изнутри. Это делалось для того, чтобы оказать давление на кровеносные сосуды изнутри носовой полости. Можете представить, какую боль при этом испытывал маленький пациент. К тому же этот метод редко давал положительный результат; стоило вынуть марлю, как кровотечение возобновлялось. Перед вторым этажом стояла одна цель – найти лекарство от лейкемии. Однако остановить кровотечение было так тяжело, что большинство детей умирало еще до того, как кто-нибудь мог придумать, как им помочь.

«Девяносто процентов поступивших в больницу детей умирали через шесть недель, – уточняет Фрайрайх. – Просто истекали кровью. Если у вас идет кровь ртом и носом, вы не можете есть. И перестаете есть. Пытаетесь пить. Давитесь. Вас рвет. От крови в стуле начинается диарея. И вы умираете от голода. Или на фоне инфекции развивается пневмония, затем высокая температура, затем судороги, а затем…» Он так и не закончил предложение.

На этаже с лейкемией врачи долго не задерживались. Слишком тяжелая была работа. «Ты приходил в семь утра, – вспоминает врач, работавший на втором этаже в те годы. – А уходил в девять вечера. Делать приходилось абсолютно все. Каждый день я возвращался домой совершенно вымотанный психологически. Я начал коллекционировать марки. В десять часов вечера я садился их разбирать, потому что только так мог отвлечься от работы. Родители боялись. В детские палаты никто даже не заходил. Они стояли у дверей. Никто не хотел там работать. В тот год у меня умерло 70 детей. Самый настоящий кошмар»[32].

Но не для Фрайрайха. «Я никогда не впадал в депрессию. Никогда не сидел с родителем, оплакивая умирающего ребенка». Фрайрайх объединился еще с одним исследователем института по имени Том Фрай. Вместе они пришли к выводу, что проблема крылась в недостатке тромбоцитов – неправильной форме клеточных фрагментов, циркулирующих в кровотоке человека. Лейкемия лишала малыша способности вырабатывать тромбоциты, а без них кровь не свертывается. Чересчур радикальная идея. Один из руководителей Фрайрайха в НОИ – всемирно признанный эксперт в области гематологии Джордж Брехер – был настроен скептически. Но, по мнению Фрайрайха, в ходе анализа Брехер неверно подсчитывал количество тромбоцитов. Сам же Фрайрайх, отличавшийся дотошностью, использовал более сложную методику и сосредоточился на малейших изменениях в количестве тромбоцитов на самых низких уровнях. Для него закономерность была очевидной: чем ниже число тромбоцитов, тем сильнее кровотечение. Дети нуждались в постоянном вливании новых тромбоцитов в огромных дозах.

Банк крови НОИ отказывал Фрайрайху в свежей крови для переливаний. Это было против правил. Фрайрайх стучал кулаками по столу и кричал: «Вы собираетесь убить этих людей!» «Такими словами нельзя бросаться направо и налево, – говорит Дик Силвер, коллега Фрайрайха по НОИ. – Джею было все равно».

Фрайрайх не стал сидеть сложа руки и начал искать доноров крови. Отец одного из его пациентов, священник, привел с собой 20 прихожан. В середине 1950-х годов при переливании крови стандартно использовались стальные иголки, резиновые трубки и стеклянные бутылки. Но оказалось, что тромбоциты приклеиваются к этим поверхностям. Тогда Фрайрайх переключился на совершенно новую технологию: иглы с силиконовым покрытием и пластиковые мешки. Мешки прозвали «сосисками». Они имели огромные размеры. «Они были вот такие здоровые, – Винс Девита, коллега Фрайрайха в те годы, широко разводит руки в стороны. – А ребенок вот такой маленький. – Он сводит руки намного ближе. – Все равно что поливать цветок в горшке из пожарного рукава. Если в чем-то ошибиться, у ребенка могла случиться остановка сердца. Главным врачом НОИ был в те годы доктор Берлин. Увидев “сосиску”, он сказал Джею: “Ты сошел с ума”. И предупредил, что уволит его, если тот будет продолжать переливания тромбоцитов». Фрайрайх проигнорировал его слова. «Джей – это Джей, – продолжает Девита. – Он собирался уволиться, если у него не получится остановить кровотечение». Кровотечение удалось остановить.

7.

Откуда Фрайрайх черпал мужество? У него такой устрашающий и внушительный вид, что кажется, будто из материнской утробы он вылез уже с крепко сжатыми кулаками. Но согласно теории Маккерди о едва уцелевших и не пострадавших мужество приобретается в определенных обстоятельствах.

Давайте еще раз вспомним, что Маккерди писал о бомбардировках Лондона:

Все мы не просто подвержены страху, мы также предрасположены бояться страха, и преодоление страха вызывает возбуждение… Когда мы боимся запаниковать из-за налета авиации, то после самого налета демонстрируем окружающим внешнее спокойствие, мы находимся в безопасности, контраст между прежними мрачными предчувствиями и испытываемыми в настоящий момент облегчением и ощущением безопасности культивирует уверенность, которая и есть проявление храбрости.

Начнем с первого предложения: «Все мы не просто подвержены страху, мы также предрасположены бояться страха». Поскольку ранее в Англии никого не бомбили, лондонцы опасались самого худшего. Их пугал прогноз относительно их ощущений от бомбежки[33]. Затем немецкие бомбы градом сыпались в течение многих месяцев, и миллионы не пострадавших, которые полагали, что будут до смерти напуганы бомбардировками, осознали, что их страхи преувеличены. Они живы и здоровы. И что случилось потом? «Преодоление страха вызывает возбуждение». И наконец: «контраст между прежними мрачными предчувствиями и испытываемыми в настоящий момент облегчением и ощущением безопасности культивирует уверенность, которая и есть проявление храбрости». Мужество не дается нам от рождения; оно не делает нас храбрыми в суровые времена. Вы взращиваете в себе мужество, пройдя суровые испытания и обнаружив, что они, в конце концов, не такие уж и суровые. Понимаете теперь, в чем катастрофическая ошибка, допущенная немцами? Они бомбили Лондон, пребывая в уверенности, будто физические и душевные травмы, нанесенные бомбежкой, лишат британцев мужества. Но бомбардировки привели к обратному результату: они наполнили город не пострадавшими, демонстрировавшими невиданное доселе мужество. Немцам было бы лучше вообще не бомбить Лондон.

Следующая глава посвящена американскому движению в защиту гражданских прав, когда Мартин Лютер Кинг-младший, развернул свою кампанию в Бирмингеме, штат Алабама. Но в бирмингемской истории есть один эпизод, который уместно включить в данную главу, потому что он служит идеальным примером приобретенного мужества.

Одним из главных союзников Кинга в Бирмингеме был чернокожий баптистский священник по имени Фред Шаттлсуорт, многие годы возглавлявший борьбу с расовой сегрегацией в этом городе. Рождественским утром 1956 года Шаттлсуорт объявил о своем намерении проехать в городских раздельных автобусах в нарушение закона, запрещавшего черным ездить вместе с белыми. Накануне дня протеста, в рождественскую ночь, его дом взорвали члены ку-клукс-клана. Они пытались запугать Шаттлсуорта, как нацисты хотели запугать англичан во Второй мировой войне. Но и они, так же как нацисты, не понимали разницу между едва уцелевшими и не пострадавшими.

В блистательной хронике борьбы за гражданские права «Перенеси меня домой» (Carry Me Home) Диана Макуортер описывает, что произошло, когда полиция и соседи сбежались к дымящимся руинам дома Шаттлсуорта. Взрыв прогремел ночью, Шаттлсуорт уже спал, и они боялись, что он погиб.

Из-под обломков раздался голос: «Я не выйду голым». И через несколько мгновений появился Шаттлсуорт в дождевике, который кто-то бросил в развалины пасторского дома. На нем не было ни царапины, ни кровинки. Он не ослеп и даже не оглох, хотя взрыв выбил окна в домах на расстоянии мили… Шаттлсуорт поднял руку, успокаивая встревоженных соседей, и промолвил: «Господь защитил меня. Я не пострадал».

Огромный полицейский плакал. «Преподобный, я знаю этих людей, – сказал он, имея в виду куклуксклановцев. – Не думал, что они зайдут так далеко. На вашем месте я бы уехал из города. Эти люди способны на страшные поступки.

«Что ж, офицер, вы не на моем месте, – ответил Шаттлсуорт. – Возвращайтесь и передайте вашим братьям из Клана: если Господь уберег меня, я здесь надолго. Борьба только начинается».

Шаттлсуорт – классический случай непострадавшего. Он не погиб (не непосредственная жертва). Не был искалечен, не получил никакой травмы (не едва уцелевший). Он остался цел и невредим. Все планы куклуксклановцев пошли прахом. Теперь Шаттлсуорт боялся куда меньше, чем раньше.

На следующее утро прихожане умоляли его отменить акцию протеста, но священник отказался. Макуортер продолжает:

«Черт возьми, мы все-таки поедем! – воскликнул священник, чертыхаясь, и обратился к пастве: – Найдите какую-нибудь щель и спрячьтесь там, если боитесь, но после собрания я отправляюсь в город и сажусь в автобус. Я не стану оглядываться и проверять, кто за мной идет». Его голос усилился, словно на проповеди. «Юнцы, отступите назад, – приказал он. – Мужчины, выйдите вперед».

Несколько месяцев спустя Шаттлсуорт решил лично записать свою дочь в школу для белых имени Джона Герберта Филлипса. Вокруг его машины собралась толпа разгневанных белых. И снова обратимся к выдержке из книги Макуортер:

Девочка не могла в это поверить, но отец вышел из машины. Мужчины набросились на Шаттлсуорта, размахивая кастетами, деревянными дубинками и цепями. Он пытался выскочить на тротуар, но его сбивали с ног. Кто-то натянул пальто ему на голову, чтобы он не мог отбиваться руками. «Этот сукин сын получит сполна!» – крикнул один из мужчин. «Убьем его!» – вопила толпа. Из белой женской группы поддержки раздался совет «прикончить мерзкого ниггера, да и дело с концом». Толпа принялась бить стекла в машине.

И что же Шаттлсуорт? Да ничего особо страшного. Ему удалось заползти обратно в машину. Он отправился в больницу, где у него обнаружили незначительные повреждения почек, несколько царапин и синяков. В тот же день его выписали, и вечером с церковной кафедры он объявил прихожанам, что прощает нападавших.

Шаттлсуорт наверняка был человеком решительным и смелым. Но, выбравшись целым и невредимым из-под обломков дома, он нарастил еще один слой психологической брони. «Все мы не просто подвержены страху, мы также предрасположены бояться страха, и преодоление страха вызывает возбуждение… Контраст между прежними мрачными предчувствиями и испытываемыми в настоящий момент облегчением и ощущением безопасности культивируют уверенность в себе, которая и рождает храбрость».

А что же произошло у школы? Шаттлсуорт снова не пострадал! После выписки из больницы он заявил журналистам: «Сегодня второй раз за год чудо спасло мою жизнь». Если один случай такого везения вызывает возбуждение, можно только представить себе, какие чувства пробуждают два!

Вскоре после этих событий Шаттлсуорт пригласил своего коллегу Джима Фармера на встречу с Мартином Лютером Кингом в церкви в Монтгомери, штат Алабама. Перед церковью собралась толпа разъяренных людей, которые размахивали флагами Конфедерации. Машину начали раскачивать. Водитель дал задний ход, пытаясь подъехать с другой стороны, но дорогу снова загородили. И что же сделал Шаттлсуорт? Как и возле школы имени Филлипса, вышел из машины. Снова цитата из книги Макуортер:

Стеклянные бутылки со звоном разбивались о стекла машины, пока Шаттлсуорт принюхивался к странному запаху – первому в его жизни слезоточивому газу. Затем он позвал Фармера из машины и решительно ступил в толпу. Фармер последовал за ним, «напуганный до чертиков», пытаясь вщемить свое тучное тело любителя кулинарных удовольствий в худосочную тень Шаттлсуорта. Хулиганы расступились, дубинки опустились, и пока Шаттлсуорт следовал до дверей Первой баптистской церкви, ни один волосок не упал с его головы. «С дороги, – только и промолвил он. – Прочь, прочь с дороги».

И так в третий раз Шаттлсуорт вышел победителем.

Потерять родителей – совсем не то же самое, что выбраться из взорванного дома или пройти через разъяренную толпу. Это гораздо хуже. Страдания не ограничиваются одним ужасным моментом, а душевные раны заживают не так быстро, как царапины и синяки. Но что происходит с ребенком, пережившим свой самый страшный кошмар, когда он обнаруживает, что жизнь продолжается? Может ли он приобрести то, что приобрел Шаттлсуорт и все лондонские не пострадавшие, – уверенность в себе, которая и есть проявление храбрости?[34]

«Полицейский, который привез Шаттлсуорта в тюрьму, – описывает Макуортер еще одно из столкновений священника с белыми властями, – толкнул его, ударил в голень, обозвал мартышкой и принялся подначивать: “Почему же ты не бьешь меня в ответ?” На что Шаттлсуорт ответил: “Потому что люблю тебя”. Он сложил руки и улыбался всю дорогу в тюрьму, где, поскольку ему запретили петь и молиться, лег вздремнуть».

8.

Проделанная Фрайрайхом работа по остановке кровотечения совершила настоящий прорыв. Теперь жизнь в детях можно было поддерживать достаточно долго для того, чтобы излечить первопричину заболевания. Но победить лейкемию было не так-то просто. Лишь несколько лекарств приносили хоть какую-то пользу при лечении этого заболевания. В ходу было некое лекарство под названием 6-меркаптопурин, стандартный противораковый препарат метотрексат и стероид преднизон. Но у всех этих лекарств был один большой недостаток: высокая токсичность, применялись они лишь в ограниченной дозировке, а при низкой дозировке убивали не все, а лишь некоторые раковые клетки. Пациенту становилось лучше примерно на неделю. А затем уцелевшие клетки начинали размножаться, и рак стремительно возвращался.

«Одним из консультантов в клиническом центре был Макс Уинтроуб, – рассказывает Фрайрайх. – Он был известен во всем мире, потому что написал первую книгу о гематологии, а также обзор современных методов лечения детской лейкемии. Одну его цитату я показываю своим студентам и по сей день: “Эти лекарства приносят больше вреда, чем пользы, поскольку лишь продлевают мучения. Пациенты все равно умирают. Препараты только ухудшают состояние больного, поэтому их нельзя применять”. Это говорил специалист с мировым именем».

Но Фрай, Фрайрайх и их союзники, группа ученых из института Розуэлл-Парк-Мемориал в Буффало, возглавляемая Джеймсом Холландом, были убеждены: традиционная медицина пришла к неверным выводам. Если лекарства не убивали достаточное количество раковых клеток, не означало ли это необходимость проведения более, а не менее агрессивного лечения? Почему бы не объединить 6-меркаптопурин и метотрексат? Они оказывают на раковые клетки различное по характеру воздействие. Словно сухопутная армия и морской флот. Может быть, метотрексат убьет клетки, выжившие после атаки 6-меркаптопурина. А что если добавить к ним еще и преднизон? Это будет уже авиация, бомбящая с воздуха, в то время как остальные препараты атакуют с земли и моря.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.