О вреде духовности (Из литературного архива Лизы Питеркиной)

О вреде духовности

(Из литературного архива Лизы Питеркиной)

Динка была потрясающе страстной женщиной, и вокруг нее, как пчелы вокруг банки с вареньем, всегда роились мужики. Она, как правило, выбирала гениальных до странности художников или врачей — так сильно ее возбуждали белые халаты. Однажды Динка умудрилась ошпарить ногу кипятком. И не какую-нибудь коленку, а, как бы так деликатно выразиться, бедро сзади. Говорят, если какую-то ситуацию долго визуализировать, она случится в реальности. Возможно, в эротических фантазиях Динка практиковала использование хирургов в сексуальных целях, и оно как-то само притянулось. Доктор был немыслимо возбудим, и Динкина провокационная поза при обходе ежедневно травмировала его незагрубевшую хирургическую душу. Он отдал всего себя на благо выздоровления соблазнительной пациентки. Со временем Динкина попка зажила, а душа так и осталась со следами «ожога». Но Динка, видимо, поняла, что прием визуализации работает, и «намечтала» себе Мишу.

В Мишу она «вложила» все то, чего не доставало работникам кисти и скальпеля: он был бизнесменом средней руки, экономил каждую копейку и все тащил в дом. А кроме того, Динка «наколдовала» сумасшедшей красоты тело и мужское достоинство, которому мог бы позавидовать любой порно-актер.

Но в одном мужчине не могут сочетаться все лучшие человеческие качества, и Мише не перепало утонченности и духовной глубины. Сама-то Динка была очень высоко духовной: любила поэзию и еще обладала удивительным голосом, Богом данным для исполнения душещипательных романсов. Она могла бы петь Мише после любовных слияний что-нибудь типа «А напоследок я скажу», но Миша был безразличен к искусству и предпочитал «напоследок» еще немного секса. В принципе, и Динка была не против, но со временем ей становилось все тяжелее на душе.

Семейная драма разразилась, когда Миша неожиданно решил, что он еврей и ему жизненно необходимо эмигрировать в Израиль. Он прошерстил свою родословную и нашел-таки на своем генеалогическом дереве женскую еврейскую ветку. Для Динки это было — как удар под дых. На самом деле, Динку звали Дания Усманова, и суровый татарский отец мог бы не пережить такого межконфессионального конфликта, если бы они с Динкиной мамой не развелись много лет назад. В общем, Миша, превратившийся в Мойшу, начал ходить в синагогу, а несчастная Дания заранее стала готовиться к предстоящему одиночеству.

Однажды Динкина подружка Светка, большая любительница знакомиться с мужчинами в чате местного телеканала, предложила ей интересного собеседника — коротать вечера, пока Мойша общается с потомками Моисея. Мужчина, со слов Светки, звучал по телефону интеллигентно и знал наизусть множество образцов классической русской поэзии. Истосковавшаяся по духовности Динка мгновенно возбудилась.

Мужчина и впрямь оказался дивным собеседником. Через несколько дней Дания поняла, что влюбилась. Он был жестким, как хирург, и тонко чувствующим любое движение Динкиной души, как настоящий художник. Смущала только одна странная особенность его речи: он как-то причмокивал между словами, и странное слово-паразит «мна», похожее на причмокивание, резало изнеженное Динкино ухо. Через неделю Динка спела «А на последок я скажу» прямо в телефонную трубку, а романтический возлюбленный перечитал ей изрядную долю поэтического наследия Пушкина.

Из долгих переговоров стало ясно, что новый знакомый — владелец магазина элитной сантехники на одной из центральных улиц города, что вполне состоятелен и при этом щедр по отношению к женщинам. Лет ему было около пятидесяти, но опыт всегда был для Динки одним из мужских достоинств, к тому же мужчина похвастался своей почти юношеской стройностью. Но больше всего заинтриговали Динку частые упоминания о том, что герой ее романа некоторое время отсутствовал в городе и недавние драматические события политической и экономической жизни страны его вовсе не коснулись. Из чего Динка заключила, что крутой бизнесмен перенимал опыт торговли в развитых капиталистических странах или просто наслаждался жизнью, транжиря излишки финансов. И это добавляло ей сексуального возбуждения.

Настал день их первого свидания. Дания была хороша, как в день свадьбы с Мишей. Из дома она уходила, будто навсегда: окинула взглядом стены, где провела в разлагающей душу бездуховности столько бесполезных лет, почувствовала радость освобождения и ощутила предвкушение новой жизни.

Когда автомобиль въехал во двор и дверь гостеприимно распахнулась, Динка почувствовала, что земля уходит из-под ее туфель на тонких шпильках. Она села в машину, потому что не успела быстро сообразить, как можно деликатно выйти из этой ситуации. Рядом с ней сидел иссохший старик с желтым морщинистым лицом, а на руле лежали запястья, изувеченные многочисленными грубыми наколками. «Дорогая, н-нах, где ты хочешь выпить со мной кофе? Я знаю одно уютное кафе, н-нах». Вот что скрывалось за банальной речевой ошибкой! Слово-паразит «мна» оказалось огрызком ненормативной лексики, тяжелым наследием жизни в изоляции от общества. И неведомый голос в Динкиной голове произнес: «Что, страшно тебе?» «Страшно!» — мысленно ответила голосу Динка. И ей почему-то стало жутко неловко за преждевременно спетый романс.

С несостоявшимся любовником она распрощалась быстро: пришлось соврать, что боится ревности мужа и не рискует сразу навлекать на себя подозрение в измене. Рассказ о том, как новый друг отбывал за решеткой большой срок и коротал время за изучением основ экономики, психологии и заучиванием стихов Пушкина, так и остался не дослушанным. Ей было не интересно.

Домой Динка вернулась счастливой. Просто потому, что осталась жива. Она с некоторой неприязнью посмотрела на книжную полку, где стояли томики стихов поэтов Серебряного века и другие особо почитаемые в семье книги. Взгляд ее коснулся Торы, которую Мойша начинал нервно штудировать, когда Дания, ссылаясь на супружескую духовную дисгармонию, отказывала ему в ласках. Она сняла книгу с полки, утонула в уютном мягком кресле, нежно погладила бархатистый переплет и, невзирая на вероятное неодобрение Аллаха, с каким-то почти физиологическим удовольствием пропела: «Hava nagila, hava nagila, hava nagila venis’mecha…»