Глава XVII О жестокости и милосердии и о том, лучше ли быть любимым или внушать страх

Глава XVII

О жестокости и милосердии и о том, лучше ли быть любимым или внушать страх

Переходя к другим качествам, упомянутым раньше, я скажу, что каждый властитель должен стремиться к тому, чтобы его считали милостивым, а не жестоким. Однако надо предостеречь от проявления этого милосердия некстати. Цезарь Борджиа слыл беспощадным, тем не менее его жестокость восстановила Романью, объединила ее, вернула ее к миру и верности. Если вдуматься как следует, то окажется, что он был гораздо милостивее флорентийского народа, который, чтобы избегнуть нареканий в жестокости, допустил разрушение Пистойи. Итак, Князь не должен бояться, что его ославят безжалостным, если ему надо удержать своих подданных в единстве и верности. Ведь, показав, в крайности, несколько устрашающих примеров, он будет милосерднее тех, кто по своей чрезмерной снисходительности допускает развиться беспорядкам, вызывающим убийства или грабежи: это обычно потрясает целую общину, а кары, налагаемые Князем, падают на отдельного человека. Из всех властителей новому Князю меньше других можно избегнуть молвы о жестокости, так как новые государства окружены опасностями. Поэтому Вергилий устами Дидоны оправдывает бесчеловечность ее правления тем, что оно ново, и говорит:

Res dura et regni novitas me talia cogunt

Moliri, et late fines custode tueri[119].

Однако Князь должен быть осмотрителен в своей доверчивости и поступках, не пугаться себя самого и действовать не торопясь, с мудростью и человеколюбием, чтобы излишняя доверчивость не привела к неосторожности, а слишком большая подозрительность не сделала его невыносимым.

Отсюда пошел спор, лучше ли, чтобы его любили, а не боялись, или наоборот. Отвечают, что желательно было бы и то, и другое. Но так как совместить это трудно, то гораздо вернее внушить страх, чем быть любимым, если уж без чего-нибудь одного пришлось бы обойтись. Ведь о людях можно вообще сказать, что они неблагодарны, изменчивы, лицемерны, трусливы перед опасностью, жадны до наживы. Пока ты им делаешь добро, они все твои, предлагают тебе свою кровь, имущество, жизнь, детей, все до тех пор, пока нужда далека, как я уже сказал, но как только она приближается, люди начинают бунтовать. Князь, который всецело положится на их слова, находя ненужными другие меры, погибнет. Дело в том, что дружба, приобретаемая деньгами, а не величием и благородством души, хоть и покупается, но в действительности ее нет, и когда настанет время, на нее невозможно рассчитывать; при этом люди меньше боятся обидеть человека, который внушал любовь, чем того, кто действовал страхом. Ведь любовь держится узами благодарности, но так как люди дурны, то эти узы рвутся при всяком выгодном для них случае. Страх же основан на боязни, которая не покидает тебя никогда.

Однако Князь должен внушать страх таким образом, чтобы если не заслужить любовь, то избежать ненависти, потому что вполне возможно устрашать и в то же время не стать ненавистным. Он всегда этого добьется, если не тронет ни имущества граждан и подданных, ни жен их. Когда придется все же пролить чью-нибудь кровь, это надо сделать, имея для того достаточное оправдание и явную причину, но больше всего надо воздерживаться от чужого имущества, потому что люди забудут скорее смерть отца, чем потерю наследства. Кроме того, повод отнять имущество всегда окажется, и тот, кто начинает жить грабежом, всегда найдет повод захватить чужое; наоборот, случаи пролить кровь гораздо реже и представляются не так скоро.

Когда же Князь выступает с войсками и под его началом находится множество солдат, тогда, безусловно, необходимо не смущаться именем жестокого, потому что без этого в войске никогда не будет ни единства, ни готовности к действию. Среди замечательных дел Ганнибала отмечается, что в огромном войске, где смешалось бесчисленное количество людей разных племен, войске, уведенном на войну в чужую страну, никогда, в дни ли удач или несчастий, не поднялось ни взаимных раздоров, ни ропота против вождя. Так могло быть только благодаря его нечеловеческой суровости, которая наряду с безграничной доблестью делала его в глазах солдат кумиром и грозой; без этого прочих качеств Ганнибала было бы недостаточно, чтобы производить такое впечатление. Писатели недостаточно вдумчивые, с одной стороны, восхищаются этими его подвигами, а с другой – осуждают их главную причину. Что других его качеств действительно было бы мало, можно видеть на примере Сципиона[120] – редчайшего человека не только своего времени, но и всех времен, о которых сохранилась память, – войска которого в Испании взбунтовались. Это случилось не иначе как от чрезмерной его мягкости, по милости которой солдатам дано было больше воли, чем это совместимо с военной службою. За это же он должен был выслушать в Сенате упреки Фабия Максима[121] и был назван им развратителем римского войска. Локрийцы, разоренные одним из легатов Сципиона, не получили у него защиты, дерзость легата осталась безнаказанной, и произошло все это от беспечной природы Сципиона[122]. Дошло до того, что, желая заступиться за него, кто-то сказал в Сенате, что есть много людей, которые скорее не ошибутся сами, чем сумеют исправить ошибки других. Такой характер со временем омрачил бы знаменитость и славу Сципиона, если бы он при этом дольше стоял у власти, но так как он жил под правлением Сената, то вредная черта его не только осталась скрытой, но даже послужила ему во славу.

Возвращаясь к тому, нужно ли Князю, чтобы его любили или боялись, я заключаю, что так как люди любят как им вздумается, а боятся по воле властителя, то мудрый Князь должен опираться на то, что зависит от него, а не на то, что зависит от других; надо только суметь избежать ненависти, как сказано выше.