Политика в каменном веке

Политика в каменном веке

Доисторический человек любил подремать. В своём дерзком эссе «Самобытное изобильное сообщество» Салинз замечает, что среди собирателей «вопрос пропитания решается настолько успешно, что половину времени люди как будто не знают, чем себя занять»²²⁹. Даже австралийские аборигены на своей суровой и пустой земле не чувствуют проблем с тем, чтобы найти достаточно еды (и, кстати, поспать часа три после обеда в дополнение к полноценному ночному сну). Исследование Ричарда Ли бушменов кунг-сан из пустыни Калахари в Ботсване показывает, что на поиски еды они тратят лишь около 15 часов в неделю. «За день женщина собирает достаточно, чтобы кормить семью в течение трёх дней, а остальное время отдыхает в деревне, занимаясь вышиванием, навещая другие поселения, принимая гостей. Если она дома, то тратит на текущую работу на кухне (готовку, чистку орехов, сбор дров и снабжение водой) от одного до трёх часов в день. Такой ритм работы и отдыха поддерживается в течение всего года»²³⁰.

День-другой неизнуряющей работы – день-другой выходной. Нравится?

Поскольку еду можно найти в окрестностях, в сообществе собирателей никто не может контролировать доступ к жизнеобеспечению других членов. Гаррис объясняет, что в данных условиях «равноправие… твёрдо укоренено в открытости ресурсов, простоте инструментов, отсутствии недвижимой собственности и гибкой структуре связей»²³¹.

Если нельзя закрыть доступ к еде и убежищу, если каждый волен остаться или уйти, как можно им управлять? На этой простой реальности основана вездесущая политическая свобода собирателей. Если нет принуждающей силы, лидеры – это просто те, за кем идут, индивиды, заслужившие уважение товарищей. Такие «лидеры» не могут и не требуют ничьего подчинения. Тут мы не открываем Америки. Ещё Адам Смит в своих «Лекциях по юриспруденции», изданных посмертно в 1896 г., писал: «У народов-собирателей нет, в сущности, правительства. [Они] уславливаются между собой держаться друг друга для совместной безопасности, но никто ни над кем не имеет власти».

Неудивительно, что для консервативных эволюционных психологов это упорное желание собирателей делить всё поровну – самый крепкий орешек для осмысления. Учитывая, что на «Эгоистичный ген» Докинза и на популярное, всё объясняющее представление о вечной драке всех против всех за выживание молятся как на икону, щедрость собирателей доводит исследователей до белого каления. В труде «О происхождении добродетели» популяризатор науки Мэтт Ридли суммирует внутренние противоречия на этом пути: «Наше сознание сформировано эгоистичным геном, но их умы созданы генами социальными, доверяющими и кооперативными»²³². Как можно настаивать, что эгоизм есть (и всегда являлся) основным двигателем человеческой эволюции перед лицом точнейших данных, указывающих на то, что на протяжении многих тысячелетий наша социальная организация была основана на мотивах равного распределения?

КАК МОЖНО НАСТАИВАТЬ, ЧТО ЭГОИЗМ ЕСТЬ (И ВСЕГДА ЯВЛЯЛСЯ) ОСНОВНЫМ ДВИГАТЕЛЕМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ ПЕРЕД ЛИЦОМ ТОЧНЕЙШИХ ДАННЫХ, УКАЗЫВАЮЩИХ НА ТО, ЧТО НА ПРОТЯЖЕНИИ МНОГИХ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ НАША СОЦИАЛЬНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ БЫЛА ОСНОВАНА НА МОТИВАХ РАВНОГО РАСПРЕДЕЛЕНИЯ?

Разумеется, конфликт исчезнет, если защитники теории вечного эгоизма человеческой природы признают концептуальные границы своих утверждений. Другими словами, в контексте «выигрыш за счёт проигравших» (как в современных капиталистических сообществах, где все чужие друг другу) это, может быть, и разумно – пугаться собственной тени. Но в других условиях человеческому поведению характерны инстинктивные склонности к щедрости и справедливости²³³.

Даже несмотря на то, что большинство его последователей предпочитают не замечать всех тонкостей его аргументации, сам Докинз вполне понимает суть, когда пишет: «В животной природе действительно очень много альтруистичных, кооперативных и даже доброжелательных эмоций… Альтруизм на уровне отдельного организма может быть способом, с помощью которого соответствующие гены максимизируют собственную выгоду»²³⁴. Несмотря на лихо изобретённый им «эгоистичный ген», Докинз соглашается, что кооперация в группе есть способ для достижения личных целей (и таким образом продвижения генетических целей каждого индивида). Почему же в таком случае столько поклонников его теории не желают видеть, что кооперация среди людей и других животных может быть естественна до последнего штриха и не менее эффективна, чем близорукий эгоизм?

Приматы, отличные от людей, предлагают интересные примеры «мягкой силы миролюбия», и даже не только сексуально озабоченные бонобо. Франс де Вааль и Денис Йоганович придумали эксперимент, чтобы наблюдать реакцию макак двух разных видов на их совместное содержание в течение пяти месяцев. Макака резус (Macaca mulatta) агрессивна и жестока, а макака короткохвостая (также медвежая, краснолицая) (Macaca arctoides) известна более спокойным отношением к жизни. Короткохвостые, например, после ссоры мирятся, обнимая друг друга за бедра, в то время как среди резусов примирения редки. Однако как только два вида были помещены вместе, учёные увидели, что более миролюбивое, соглашательское поведение короткохвостых стало доминировать над агрессивным поведением резусов. Постепенно резусы успокоились. Как вспоминает де Вааль, «малыши двух видов играли вместе, ухаживали за шерстью друг друга и спали большими смешанных группами. Самое важное – то, что резусы обнаружили способности миротворцев в общении с более толерантными товарищами». Даже после завершения эксперимента, когда макаки были разделены и снова поселены со своим видом, резусы были в три раза более склонны к примирению после конфликта и грумингу (уходу за шерстью. – Прим. пер.) своих бывших соперников²³⁵.

Случайность? Невролог-приматолог Роберт Сапольски десятилетиями наблюдал павианов в Кении. Он начал в 1978 г., когда ещё был студентом. В середине 1980-х значительная часть взрослых самцов внезапно пала от туберкулёза. Они заразились через пищевые отходы вблизи какого-то туристического отеля. Ценная (если можно так сказать) пища из кучи была съедена самыми агрессивными павианами, оттеснившими своих более мирных товарищей, детёнышей и самок. Вот оно, воздаяние! Теперь, когда «крутых» не стало, оставшиеся в живых остались беззащитными. Если же группу некому защитить, она быстро становится добычей «пиратов». Любой хулиган из окрестных стай быстро приберёт к рукам беспомощных самок, подростков и забитых самцов, начнёт грабежи и насилие.

Поскольку молодые самцы павианов покидают стаю с наступлением половой зрелости, в течение десяти лет после катаклизма никого из тех нетипичных мягкотелых самцов, которые пережили его, в ней не осталось. Но, как сообщает Сапольски, «уникальная культура группы была принята новыми самцами, присоединившимися к стае». В 2004 г., через два десятилетия после «трагической» эпидемии, в стае было всё ещё больше обычного самцов, которые ласкают самок и ухаживают за их шерстью, и наличествовала необычно расслабленная иерархия и психологические признаки пониженной тревожности среди самцов нижних социальных рангов. Даже в свой последний визит в 2007 г. Сапольски нашёл уникальную культуру стаи неизменной²³⁶.

В «Иерархии леса» приматолог Кристофер Боэм утверждает, что эгалитаризм в высшей степени рациональная, даже иерархическая политическая система. «Те индивидуумы, кто в противном случае оказался бы в подчинённом положении, соображают, что им лучше сформировать большую объединённую политическую коалицию с единственной целью – удерживать сильных от подчинения себе слабых». По данным Боэма, собиратели, как кошки, стараются избегать какого бы то ни было верховенства над собой. «Кочевые собиратели повсеместно – хотя не выпячивая этого, – стремятся быть свободными от чьей-либо власти»²³⁷.

Доисторическое время должно разочаровать мегаломанов. «Индивид, наделённый даром и желанием повелевать, был бы там социальным неудачником без всякого влияния»²³⁸, – пишет психолог Эрих Фромм.

Что, если – подумайте о совместном эффекте низкой плотности населения, всеядной системы пищеварения, нашего уникально развитого общественного разума, равного распределения пищи, возведённого в ранг закона, необязывающей беспорядочной сексуальности, приводящей к совместной заботе о детях, и совместной защите от опасностей, – что, если человеческая предыстория действительно была временем относительного мира и процветания? Уж если не «золотой век», то хоть «серебряный» («бронзовый» уже использован). Безо всяких мечтаний о рае, можем ли мы – хватит ли нам смелости – помыслить о возможности, что наши предки жили в мире, где для большинства почти всегда хватало всего? Мы-то привыкли, что бесплатного сыра не бывает. Но что значило бы для нашего вида развиваться в условиях, где всё бесплатно? Как изменится наше представление о доисторических временах (а значит, и о себе самих), если принять, что наш путь начался с привольного изобилия, а невзгоды, нехватка и безжалостная борьба за выживание свалились на нас лишь сотню столетий назад?

Как ни сложно некоторым людям принять этот факт, но анализ ископаемых останков недвусмысленно свидетельствует, что наши предки не знали повсеместной, постоянной нехватки продовольствия до распространения земледелия. Хроническая нехватка еды и дефицитная экономика – порождение социальных систем, возникших с началом обработки земли. Во введении к книге «Ограниченные потребности, неограниченные возможности» Гоуди указывает на центральный парадокс: «Собиратели… проводят целое море свободного времени за едой, питьём, игрой, общением – в общем, делая всё то, что у нас ассоциируется с изобилием».

Хотя нет твёрдых доказательств в защиту апокалиптического взгляда на доисторическую эру, публика мало что знает об альтернативном подходе. Представление о человеческой природе, характерное для западной экономической мысли, ошибочно. Идея, что человек движим только эгоизмом, по Гоуди, есть «взгляд ничтожного меньшинства среди десятков тысяч культур, существовавших с момента появления Homo sapiens 200 тысяч лет назад». Для подавляющего большинства человеческих поколений, когда-либо живших на этой земле, было немыслимо укрыть еду, когда вокруг голодают. «Собиратели, – пишет Гоуди, – есть пример человека неэкономического»²³⁹.

Помните, что даже самые «несчастные» жители Огненной Земли, обречённые жить «на самом дне человеческого бытия», побросали мотыги и забыли про огороды, как только «Бигль» скрылся за горизонтом. Они вкусили «цивилизованной» жизни, но не имели «ни малейшего желания» возвращаться в Англию. Зачем им это? Они и так «счастливы и довольны» там, где есть «много фруктов, много рыбы и много птицы».