Двойная засветка

Двойная засветка

— Понимаете, доктор Лэш, из-за всего этого я уже отчаялась. Ну нету мужчин. Если ему под сорок и он до сих пор не женат, значит, с ним точно что-нибудь не так — или придурок, или больной, или просто никому не нужен. Какая-нибудь женщина его уже отвергла и выставила вон. И обчистила. У последних трех, с кем я встречалась, даже пенсионного фонда не было. Ноль. Разве их можно уважать? Вот вы бы стали такого уважать? У вас наверняка прилично отложено на старость! Не волнуйтесь, я знаю, что вы не скажете. Мне тридцать пять лет. Просыпаюсь утром и думаю: троечка и пятерочка. Полпути прошла. Чем больше я думаю про своего бывшего, тем больше до меня доходит, что он меня убил. Убил десять лет моей жизни — самые главные. Десять лет, просто в голове не укладывается. Как будто в кошмарном сне: муж уходит, я просыпаюсь, оглядываюсь кругом, мне тридцать пять, и жизнь кончена — всех нормальных мужиков уже разобрали.

[несколько секунд молчания]

— Мерна, о чем ты думаешь?

— О том, что я в ловушке… о том, не поехать ли на Аляску, там мужчин больше, чем женщин. Или пойти в бизнес-школу… там тоже больше.

— Мерна, оставайся здесь, в этом кабинете. Что ты чувствовала здесь, сегодня?

— Что вы имеете в виду?

— То же, что всегда. Пытаюсь говорить о том, что происходит здесь, между нами.

— Разочарование! Еще сто пятьдесят долларов ушло, и все напрасно.

— Значит, я снова подкачал. Взял деньги и не помог. Мерна, попробуй…

Мерна ударила по тормозам и вильнула, чтобы не столкнуться с подрезавшим ее грузовиком. Она прибавила скорость, обогнала его и крикнула: «Урод!»

Выключила магнитофон и сделала несколько глубоких вдохов. Несколько месяцев назад, после первых сессий, новый психотерапевт Мерны доктор Лэш начал записывать их встречи на магнитофон и отдавать кассету Мерне, чтобы она послушала запись на следующей неделе в машине, по дороге на очередную сессию. Еженедельно Мерна возвращала кассету доктору, и и он перезаписывал новую сессию поверх старой. Доктор говорил, что это удачный способ использовать время, которое она тратит на дорогу из Лос-Альтоса в Сан-Франциско. Мерна в этом сомневалась. Часы, проведенные в кабинете доктора, и сами по себе ничего, кроме разочарования, у нее не вызывали, а слушать их в записи — только больше расстраиваться. Грузовик догнал ее и мигнул фарами, чтобы она его пропустила. Мерна перестроилась на одну полосу вправо и обругала водителя, а он показал ей средний палец. А вдруг она попадет в аварию, потому что отвлекается, слушая кассету? Можно будет подать иск на своего психотерапевта? Приволочь его в суд? Мерна улыбнулась этой мысли. Она протянула руку, прижала на несколько секунд кнопку перемотки, а потом включила воспроизведение.

— Мерна, оставайся здесь, в этом кабинете. Что ты чувствовала здесь, сегодня?

— Что вы имеете в виду?

— То же, что всегда. Пытаюсь говорить о том, что происходит здесь, между нами.

— Разочарование! Еще сто пятьдесят долларов ушло, и все напрасно.

— Значит, я снова подкачал. Взял деньги и не помог. Мерна, попробуй сделать вот что: посмотри мысленно на нашу сегодняшнюю сессию и скажи, чем я мог бы тебе помочь?

— Откуда я знаю? Вам за это платят, так? Причем неплохо платят.

— Я знаю, что ты не знаешь, Мерна. Попробуй пофантазировать. Как я мог бы тебе сегодня помочь?

— Познакомьте меня с каким-нибудь богатым и неженатым пациентом.

— На мне что, майка с надписью «Служба знакомств»?

«Сволочь, — пробормотала она, ударив по кнопке „стоп“. — За что я тебе плачу сто пятьдесят долларов в час? За дурацкие шутки?»

Она нажала перемотку и снова запустила диалог.

— …мог бы тебе сегодня помочь?

— Познакомьте меня с каким-нибудь богатым и неженатым пациентом.

— На мне что, майка с надписью «Служба знакомств»?

— Не смешно.

— Да, ты права. Извини. Я должен был сказать — ты очень далека от меня. Упорно молчишь о своих чувствах по отношению ко мне.

— Я, меня, мне… Что вы циклитесь на моем отношении к вам? Дело не в вас, доктор Лэш. Я же не с вами собираюсь ходить на свидания… Хотя, может, было бы куда больше толку, чем от того, чем мы сейчас занимаемся.

— Мерна, еще раз с самого начала. Ты пришла ко мне, чтобы исправить свои отношения с мужчинами. На самой первой встрече я тебе сказал: лучше всего я могу помочь тебе в отношениях с другими людьми, разбирая наши с тобой отношения здесь, в этом кабинете. Он для тебя — безопасное место, или, по крайней мере, должен стать безопасным местом. Я надеюсь, что здесь ты можешь говорить свободней, чем в других местах. И в этом безопасном месте мы можем посмотреть, как складываются наши отношения. Неужели это так трудно понять? Так что давай еще раз посмотрим, какие чувства ты испытываешь здесь по отношению ко мне.

— Я же уже сказала. Разочарование.

— Постарайся найти что-то более личное.

— Разочарование — это личное.

— Ну, в каком-то смысле — да, это говорит мне о твоем внутреннем состоянии. Я знаю, что твои мысли ходят по кругу. И когда ты здесь — они тоже ходят по кругу. И у меня тоже начинает кружиться голова. И я чувствую твое разочарование. Но слово «разочарование» ничего не говорит мне о нас. Подумай вот об этом пространстве между нами. Постарайся пробыть в нем хоть пару минут. Как выглядит это пространство сегодня? Как насчет того, что ты только что сказала — что от свиданий со мной тебе было бы больше пользы, чем от терапии?

— Я же уже сказала, ничего. Между нами — пустота. Одно разочарование.

— Вот это — то, что происходит сейчас, в эту самую минуту — именно это я имею в виду, когда говорю, что ты избегаешь настоящего контакта со мной.

— Я запуталась, не знаю, что делать.

— Наш час почти кончился. Еще есть время на одно упражнение, такое, как ты уже делала пару недель назад. Представь себе на минуту, что мы с тобой вместе проводим время. Закрой глаза. Придумай какую-нибудь ситуацию, что угодно. И рассказывай, что происходит.

[Молчание]

— Что ты видишь?

— Ничего.

— Заставь себя. Сделай так, чтобы что-нибудь произошло.

— Ладно, ладно. Я вижу, что мы идем по улице. Разговариваем. Расслабляемся. Какая-то улица в Сан-Франциско — может быть, Честнат. Я беру вас за руку и веду в бар для знакомств. Вы идете со мной — правда, неохотно. Я хочу, чтобы вы сами посмотрели… на эту картину… чтобы увидели своими глазами, что подходящих мужчин нет. Либо бары для знакомств, либо интернет-знакомства, больше вариантов нет. А Интернет — это еще хуже, чем бары. Там все такое обезличенное! Просто не верится, что вы мне могли такое предложить. Хотите, чтобы я завязала отношения на экране, даже не видя другого человека… даже не…

— Вернись к своей фантазии. Что ты теперь видишь?

— Все погасло, больше ничего нет.

— Уже? Что тебе помешало остаться?

— Не знаю. Стало холодно и одиноко.

— Ты была со мной. Взяла меня за руку. Что ты почувствовала?

— Все равно мне было одиноко.

— Мерна, пора заканчивать. Только один вопрос. Последние несколько минут чем-то отличались от всего остального часа?

— Нет. Всё то же. Разочарование.

— А я почувствовал себя более вовлеченным — как будто расстояние между нами сократилось. Тебе так не показалось?

— Может. Не знаю. И все равно я не вижу смысла в том, чем мы занимаемся.

— Почему-то я думаю, что в тебе что-то противится и не дает увидеть этот смысл… Ну хорошо, до следующего четверга.

Послышался звук отодвигаемых стульев, ее собственные шаги, пересекающие комнату, звук закрываемой двери. Мерна свернула на шоссе I-280. Выброшенные деньги и время, подумала она. Мозгоклюи. И он такой же, как все остальные. Ну, не совсем. Он хотя бы со мной разговаривает. На миг она представила себе его лицо: он улыбается, протягивает к ней руки, зовет подойти поближе. Правду сказать, доктор Лэш мне нравится. Он присутствует — хотя бы с виду ему не все равно, что со мной происходит, и он активен — пытается что-то сдвинуть с места, приблизиться ко мне, не оставляет меня сидеть и молчать, как два предыдущих мозгоклюя. Она торопливо отмахнулась от этих образов. Он вечно пилит ее, чтобы она запоминала свои мысли, особенно те, что приходят в голову за рулем, по пути на сессию и обратно, но не пересказывать же ему всю эту чепуху.

Вдруг она опять услышала на пленке его голос.

Десмонд, здравствуйте, это доктор Лэш. Я отвечаю на ваш звонок. Жаль, что опять не застал. Постарайтесь мне сегодня дозвониться по номеру 767-1735 между восемью и десятью часами вечера, или позвоните завтра с утра на рабочий телефон.

«Что такое?» — удивилась она. И вдруг вспомнила: в прошлый раз, выйдя после сессии из кабинета и проехав полквартала, она сообразила, что доктор не отдал ей запись, и вернулась. Припарковалась во второй ряд перед домом викторианской эпохи и взбежала по длинной лестнице на второй этаж. Поскольку Мерна в тот день была последней на приеме, она не боялась наткнуться на другого пациента. Дверь кабинета была приоткрыта, Мерна вошла и увидела доктора Лэша, который что-то говорил в диктофон. Когда она сказала, зачем пришла, доктор вытащил кассету из магнитофона, стоявшего на столике рядом с креслом для пациентов, и отдал ей. «До следующей недели,» — сказал он. Значит, он забыл выключить магнитофон, когда Мерна уходила в первый раз, и тот какое-то время работал на запись, пока не кончилась пленка.

Мерна вывернула до отказа ручку громкости и услышала слабые шумы: похоже, это звякали кофейные чашки, которые доктор убирал со стола. Опять послышался голос доктора — он договаривался с кем-то по телефону насчет игры в теннис. Шаги, звук отодвигаемого стула. А потом что-то поинтереснее. Намного более интересное.

Это доктор Лэш. Заметки для семинара по контрпереносу. По поводу Мерны. Четверг, двадцать восьмое марта.

Заметки по поводу меня? Не может быть. Напрягая слух, она подалась вперед, ближе к источнику звука, вне себя от беспокойства и любопытства. Машина вдруг вильнула, и Мерна чуть не потеряла управление.

Она съехала на обочину шоссе, быстро вытащила кассету, вынула из бардачка плейер, вставила кассету в него, перемотала, надела наушники, вернулась на шоссе и включила максимальную громкость.

Это доктор Лэш. Заметки для семинара по контрпереносу. По поводу Мерны. Четверг, двадцать восьмое марта. Обычный сеанс, все как всегда, и я опять в отчаянии. Она снова большую часть времени ныла, что нет подходящих мужчин. Я все больше теряю терпение… раздражаюсь… сегодня вообще вышел из себя и сказал что-то совершенно неуместное: «На мне что, майка с надписью „Служба знакомств“?» Это очень зло с моей стороны — совсем непохоже на меня, я даже не помню, когда в последний раз так хамил пациенту. Может быть, я пытаюсь ее оттолкнуть? Я никогда не говорю ей ничего вдохновляющего, позитивного. Я стараюсь, но с ней это очень трудно. Она меня достает… такая нудная, скрипучая, ограниченная, вульгарная. Думает только о том, как бы заработать два миллиона на акциях своей фирмы, да мужика найти. Больше ничего… узость ужасная… ни мечты, ни фантазии, никакого воображения. Мелкость. Читала она хоть раз в жизни хороший роман? Сказала хоть раз что-то красивое? Интересное? Высказала хоть одну интересную мысль? Господи, вот бы ее заставить написать стихи… хоть попробовала бы. Вот это и правда было бы терапевтическое изменение. Она меня высасывает. Я чувствую себя как большое вымя. Снова и снова то же самое. Снова и снова она зудит из-за моей оплаты. Неделя за неделей. И со мной каждый раз одно и то же — я становлюсь сам себе скучен.

Сегодня я, как обычно, хотел, чтобы она задумалась, какой вклад вносит в собственные проблемы. Что именно в ее поведении отгораживает ее от других людей. Кажется, не так уж сложно. Но я как будто по-китайски говорил. До нее просто не доходит. Вместо этого она заявила, что я не верю, будто ситуация в барах знакомств неблагоприятна для женщин. А потом, как она это часто делает, подпустила колючку насчет того, что уж лучше бы она со мной на свидания ходила. Но когда я пытаюсь сфокусироваться на этом, на ее чувствах ко мне, или на том, как она загоняет себя в одиночество прямо здесь, в кабинете, будучи рядом со мной, все становится еще хуже. Она отказывается понимать; она не желает строить отношений со мной, и даже не желает признаться в этом — настаивает, что это не имеет никакого отношения к делу. Ведь не может быть, что она дура. Окончила Уэлсли, делает высококачественную графику, зарабатывает кучу денег, куда больше меня, половина компаний в Кремниевой долине за нее передралась — но у меня такое ощущение, что я разговариваю с идиоткой. Блин, сколько раз я должен объяснять, зачем рассматривать наши с ней отношения? И все эти шпильки насчет того, что она зря платит деньги — меня это унижает. Она вульгарна. Старательно уничтожает любой, даже самый слабый намек на сближение. Что бы я ни делал, ей все плохо. Она дергает меня за все ни…

Гудок проезжающей мимо машины привел Мерну в себя, и она поняла, что выписывает зигзаги на дороге. У Мерны колотилось сердце. Так нельзя, это опасно. Она выключила плейер и проехала несколько минут, оставшихся до выхода с шоссе. Свернула в боковую улочку, остановила машину, перемотала назад и стала слушать дальше:

…меня это унижает. Она вульгарна. Старательно уничтожает любой, даже самый слабый намек на сближение. Что бы я ни делал, ей все плохо. Она дергает меня за все ниточки — что-то в ней есть от моей матери. Каждый раз, как я спрашиваю ее про наши терапевтические отношения, она смотрит на меня так подозрительно, как будто я к ней клинья подбиваю. Правда, что ли? Я в себе копался — ни намека ни на что такое. А стал бы я, если бы она не была моей пациенткой? Она ничего — волосы хорошие, блестят… осанка красивая… отличная грудь, аж пуговицы трещат… это, конечно, большой плюс. Уж не пялюсь ли я во время сессии на ее грудь… наверное, все-таки нет — спасибо Алисе! Однажды, еще старшеклассником, я болтал с девочкой по имени Алиса, и понятия не имел, что пялюсь на ее сиськи, и тут она взяла меня за подбородок, подняла мое лицо вверх и сказала: «Алло-о! Я тут!» Я это навсегда запомнил. Эта Алиса оказала мне большую услугу.

У Мерны кисти рук слишком большие, это неприятно. Но мне нравится шорох ее колготок, когда она закидывает ногу на ногу — такой гладкий, сексуальный. Да, наверное, что-то все-таки тут есть сексуальное. Если б я с ней познакомился, когда еще был один, стал бы я за ней ухаживать? Да, наверно. Меня бы тянуло к ней физически до тех пор, пока она не открыла бы рот и не начала ныть или чего-нибудь требовать. Тогда мне захотелось бы немедленно убраться подальше. В ней нет никакой нежности, мягкости. Она слишком эгоцентрична, и вся из острых углов — локти, колени, в ней нет щедрости…

[Щелчок — кассета кончилась.]

Мерна как в тумане тронула машину и через несколько минут свернула направо на Сакраменто-стрит. До кабинета доктора Лэша оставалось два-три квартала. Мерна поняла, что дрожит, и удивилась. Что делать? Что ему сказать? Быстрей, быстрей — сейчас его чертовы часы начнут отсчитывать сто пятьдесят долларов.

Одно я точно знаю, сказала она себе, я не отдам ему кассету, как обычно. Я должна послушать это еще раз. Совру, скажу, что забыла ее дома. Перепишу на другую кассету, а эту верну в следующий раз. А может, просто сказать, что потеряла? Если ему не понравится — его проблема!

Чем больше Мерна думала, тем больше уверялась, что не скажет доктору про нечаянно подслушанную диктовку. Зачем отдавать козырную карту? Может, скажет — потом когда-нибудь. Или никогда. Он все же скотина! Мерна подъехала к кабинету доктора. Четыре часа. Настало время для разговоров.

— Мерна, заходи. — Эрнест всегда звал ее Мерной и на ты, а она его — «доктор Лэш», хотя он часто указывал ей на эту асимметрию и приглашал звать его по имени. В этот день он, как всегда, был в темно-синем блейзере и белой водолазке. У него что, другой одежды нет? — подумала Мерна. И эти поношенные туфли. Удобно одеваться — одно дело, неряшливо — совсем другое. Он вообще слыхал про такую вещь, как гуталин? А пиджак совсем не скрывает «велосипедную покрышку» вокруг талии. Если бы я с тобой играла в теннис, подумала Мерна, я бы тебя до смерти загоняла. Ты бы у меня пошевелил булками.

— Ничего страшного, — добродушно сказал он, когда Мерна призналась, что забыла кассету. — Принесешь на следующей неделе. Я пока новую вставлю.

Он содрал обертку с новой кассеты и вставил ее в магнитофон.

Воцарилось обычное молчание. Мерна вздохнула.

— Тебя, кажется, что-то беспокоит, — заметил Эрнест.

— Нет-нет, — откликнулась Мерна. Лицемер, подумала она, какой лицемер! Притворяешься, что заботишься обо мне. Можно подумать, тебе не все равно, что меня беспокоит. Тебе плевать. Я знаю, как ты на самом деле ко мне относишься.

Опять молчание.

— Я чувствую, что между нами сегодня большое расстояние, — заметил Эрнест. — Ты тоже?

— Не знаю, — Мерна пожала плечами.

— Мерна, я все думаю о прошлой сессии. У тебя после нее возникли какие-то переживания?

— Все как обычно. — У меня есть преимущество, думала Мерна, и сегодня он у меня отработает свои деньги как миленький. Я заставлю его попотеть. Она выдержала длинную паузу и спросила: — А должна была?

— Что?

— Я должна была сильно переживать по поводу прошлой сессии?

На лице Эрнеста отразилось удивление. Он посмотрел на Мерну. Она глядела на него в упор, не мигая.

— Ну… — сказал он, — я просто хотел узнать, переживала ли ты что-нибудь. Может быть, моя реплика про майку и службу знакомств вызвала у тебя какие-то чувства?

— Доктор Лэш, а у вас есть какие-то чувства по поводу этой реплики?

Эрнест выпрямился в кресле. Сегодняшняя прямота Мерны его очень удивляла.

— Да, я много чего по этому поводу чувствую, — неуверенно сказал он. — И в основном ничего хорошего. Я чувствую, что нагрубил тебе. Ты, наверное, порядком рассердилась.

— Ну, да, я рассердилась.

— И обиделась?

— Да, и это тоже.

— Подумай об этой обиде. Может, она тебе напоминает про какое-то другое место? Другое время?

Ах ты наглый червяк, подумала Мерна. Я тебе не дам уползти. Столько ездил мне по ушам про «здесь и сейчас».

— Доктор Лэш, может быть, нам лучше остаться здесь, в этом кабинете? — сказала она с новообретенной прямотой. — Мне бы хотелось знать, почему вы это сказали — почему вы, как вы сами выразились, мне нагрубили.

Эрнест опять посмотрел на Мерну. На этот раз он смотрел на нее дольше. И раздумывал, как ему поступить. Долг перед пациентом — важнее всего. Наконец-то Мерна проявила желание вовлечь его в разговор. Столько месяцев Эрнест ее уговаривал, умолял, требовал, чтобы она оставалась «здесь и сейчас». Значит, теперь надо поощрять ее усилия, сказал он себе. И быть честным.

Честность превыше всего. Твердокаменный скептик во всем остальном, Эрнест с религиозным фанатизмом верил в целительную силу честности. Его катехизис призывал к честности — но умеренной, избирательной. Ответственной, заботливой честности: честности на службе у заботы. Например, он никогда не признается Мерне в резких, негативных — но честных — чувствах, которые выражал двумя днями раньше, представляя ее случай на семинаре по контрпереносу.

Семинар начался год назад, когда группа из десяти психотерапевтов стала встречаться раз в две недели для анализа своих личных реакций на пациентов. На каждой встрече один из участников рассказывал про своего пациента, концентрируясь в основном на чувствах, которые этот пациент вызывает у него в процессе терапии. Каковы бы ни были эти чувства — иррациональные, примитивные, любовь, ненависть, сексуальное влечение, агрессия — участники семинара обязались рассказывать о них откровенно, чтобы исследовать их значение и причины.

У семинара было несколько задач, но важнее всего было то, что он давал участникам ощущение принадлежности к группе. Изоляция — главная профессиональная проблема психотерапевтов, ведущих частную практику, и они борются с ней, вступая в различные союзы: группы вроде этого семинара по контрпереносу, институты повышения квалификации, ассоциации сотрудников больниц и самые разные местные и общенациональные профессиональные организации.

Семинар по контрпереносу был страшно важен для Эрнеста, и он с нетерпением ждал занятий, происходивших каждую вторую неделю — не только ради встречи с друзьями, но и ради консультации. В прошлом году он перестал ходить к ортодоксальному психоаналитику Маршалу Страйдеру, под чьим наблюдением работал довольно долго, и семинар остался единственным местом, где Эрнест мог обсудить своих пациентов с коллегами. Официальной целью группы было исследование внутренней жизни терапевта, а не собственно терапии, но обсуждения неминуемо влияли и на ход терапии. Само знание, что ты собираешься рассказывать об этом пациенте на семинаре, не могло не влиять на процесс терапии. А сегодня во время встречи с Мерной Эрнест, обдумывая объяснения своей давешней грубости, представил себе, как участники семинара молча сидят и смотрят на него. Эрнест очень старался не сказать ничего такого, чего не мог бы потом повторить на семинаре.

— Мерна, я знаю, что сердился на тебя на прошлой встрече, когда нагрубил тебе. Но не совсем понимаю, почему это произошло. Мне казалось, что ты упрямишься. У меня было ощущение, что я стучу в твою дверь, стучу и стучу, а ты не открываешь.

— Я делала все, что могу.

— Наверное, до меня это не дошло. Мне казалось, что ты знаешь, почему важно сосредоточиться на «здесь и сейчас», на наших отношениях, но все равно притворяешься, что не знаешь. Видит Бог, я тебе уже столько раз пытался это объяснить. Помнишь, на первой встрече мы говорили про твоих предыдущих терапевтов? Ты сказала, они были далекие, холодные, отстраненные. А я тебе сказал, что буду рядом с тобой, что нашей главной задачей будет исследование наших отношений. И ты сказала, что тебя это очень радует.

— Ерунда какая-то. Вы думаете, я нарочно сопротивляюсь. Тогда зачем, по-вашему, я сюда езжу, раз за разом, в такую даль, да еще плачу полторы сотни в час? Сто пятьдесят долларов — может, для вас это мелочь, а для меня — нет.

— На каком-то уровне это не имеет смысла, а на другом — вполне. Вот как я это вижу. Ты недовольна своей жизнью, одинока, чувствуешь, что тебя никто не любит, что тебя вообще нельзя любить. Ты приходишь ко мне за помощью — прилагаешь усилия, ездишь действительно издалека. И тратишь много денег, да-да, я слышу, когда ты об этом говоришь. Но в этот момент что-то происходит — я думаю, дело в страхе. Я думаю, что близость другого человека тебя пугает, и ты сдаешь назад, закрываешься, выискиваешь у меня недостатки, высмеиваешь то, чем мы занимаемся. Я не говорю, что ты это нарочно делаешь.

— Если вы меня так хорошо понимаете, почему тогда сказали про майку? Вы так и не ответили.

— Ответил, когда сказал, что рассердился на тебя.

— Не похоже на ответ.

Эрнест опять принялся рассматривать свою пациентку и подумал: «Да знаю ли я ее на самом деле? Откуда этот порыв прямоты? Но это долгожданный, бодрящий ветер — и уж всяко лучше того, чем мы до сих пор занимались. Я постараюсь поймать его в свои паруса и проплыть как можно больше.»

— Мерна, ты права. Моя острота насчет майки ни в какие ворота не лезет. Это глупое замечание. И грубое. Прости меня. Не знаю, что меня толкнуло. Я бы очень хотел знать причины.

— Я помню по записи…

— А я думал, ты ее не слушала.

— Я этого не говорила. Я сказала, что забыла ее принести, но я ее слушала дома. Вы сказали про майку сразу после того, как я захотела познакомиться с кем-нибудь из ваших богатых и неженатых пациентов.

— Верно, верно, я вспомнил. Мерна, я поражен. Мне почему-то казалось, что наши сеансы для тебя не имеют никакого значения, и ты не запоминаешь, что на них происходит. Давай вернемся к моим чувствам на прошлой встрече. Одно я точно помню — то замечание насчет богатых пациентов меня по-настоящему задело. Кажется, как раз перед этим я спросил, чем бы мог тебе помочь, а это был твой ответ. Я почувствовал себя униженным; твое замечание меня обидело. Я должен быть выше этого, но и у меня есть свои слабые места… и слепые пятна тоже.

— Обидело? Что это мы такие нежные? Я просто пошутила.

— Может быть. А может быть, не просто. Может быть, ты таким образом выразила ощущение, что тебе от меня никакого толку — в лучшем случае я гожусь на то, чтобы тебя с кем-то познакомить. Поэтому я почувствовал себя невидимым. Лишенным ценности. И, наверное, именно поэтому я тебе нагрубил.

— Бедняжка! — пробормотала Мерна.

— Что?

— Ничего… еще одна шутка.

— Я не позволю себя отпугнуть такого рода замечаниями. По правде сказать, я думаю, не стоит ли нам перейти на две встречи в неделю. Но на сегодня наше время кончилось. Мы уже заехали в следующий час. Давай начнем с этого места через неделю.

Эрнест был рад, когда Мернин час кончился. Но по иным причинам, чем всегда: ему не было скучно, она его не раздражала — он вымотался. Его «вело», как боксера, получившего сильный удар в голову. Он шатался. Висел на канатах.

Но Мерна еще не закончила с ударами.

— Я вам не очень симпатична, а? — заметила она, беря сумочку и начиная подниматься со стула.

— Наоборот, — ответил Эрнест, полный решимости продолжать работу. — На этой сессии я чувствовал, что мы особенно близки. Сегодня было страшно и тяжело, но мы отлично поработали.

— Я не об этом спросила.

— Но я чувствую именно это. Иногда я чувствую себя дальше от тебя; а иногда — ближе.

— Но я вам на самом деле не нравлюсь?

— «Нравиться» — неоднозначное понятие. Иногда ты делаешь что-то такое, что мне не нравится; иногда некоторые твои черты мне очень нравятся.

Ага, ага. Например, большие сиськи и шорох колготок, подумала Мерна, доставая ключи от машины. В дверях Эрнест, как обычно, протянул ей руку. Мерне стало противно. Ей совершенно не хотелось вступать с ним в физический контакт, но отказаться она не могла. Она едва коснулась его руки, быстро отпустила и вышла не оглядываясь.

Той ночью Мерна никак не могла заснуть. Она лежала без сна, не в силах выкинуть из головы то, что доктор Лэш наговорил о ней на пленке. «Ноет», «скучная», «острые углы», «узость», «вульгарна» — эти слова без устали крутились у нее в мозгу. Ужасные слова, но больнее всего было замечание о том, что она никогда не сказала ничего интересного или красивого. А от его желания, чтобы она писала стихи, у нее на глаза навернулись злые слезы.

Она вспомнила давно забытый случай. Лет в десять или одиннадцать она писала много стихов, но втайне ото всех, особенно от сердитого, вечно всем недовольного отца. Его еще до рождения Мерны выгнали из хирургической ординатуры за пьянство, и он влачил остаток жизни разочарованным, сильно пьющим доктором в мелком городишке. Он принимал больных у себя дома и проводил вечера перед телевизором, со стаканом бурбона «Олд Грэнддэд». Мерне так и не удалось пробудить в нем интерес. Отец ни разу в жизни не выразил любви к дочери.

Ребенком Мерна была страшно любопытна. Как-то раз, когда отец ушел по вызовам, она перерыла верхние отделения и ящики отцовского стола с убирающимся верхом и нашла под стопкой медкарт пациентов пачку пожелтевших любовных писем. Одни были от ее матери, другие — от женщины по имени Кристина. Под письмами Мерна с удивлением обнаружила кое-какие свои стихи. Бумага, на которой они были написаны, на ощупь была странно влажной. Мерна забрала их назад и, повинуясь внезапному импульсу, стянула заодно письма Кристины. Через несколько недель, в облачный осенний день, она запихала их вместе со всеми остальными своими стихами в кучу сухих платановых листьев и подожгла. Весь вечер она сидела и смотрела, как ветер забавляется пеплом ее стихов.

С тех пор между нею и отцом упал занавес молчания. Непроницаемый. Отец так и не признался, что вторгся в ее личную тайну. Мерна тоже не призналась. Он ни разу не упомянул о пропавших письмах, а она — о пропавших стихах. Мерна больше не написала ни единого стихотворения, но не переставала гадать, почему отец хранил ее стихи, и почему страницы были мокрые. Иногда она представляла себе, как он читает ее стихи и рыдает над их красотой. Несколько лет назад Мерне позвонила мать и сказала, что у отца удар. Мерна бросилась в аэропорт, успела на первый самолет домой, но по прибытии в больницу увидела только пустую палату и голый матрас под прозрачным полиэтиленом. Санитары унесли тело всего несколько минут назад.

В свою первую встречу с доктором Лэшем Мерна вздрогнула, увидев, что у него в кабинете стоит антикварный стол с убирающимся верхом. У отца был такой же. Очень часто во время долгих пауз на сессиях Мерна ловила себя на том, что разглядывает стол. Она так и не рассказала доктору Лэшу ни о столе и его тайнах, ни о своих стихах, ни о долгом молчании между ней и отцом.

Эрнест той ночью тоже плохо спал. Он снова и снова прокручивал в голове свой доклад про Мерну, прочитанный на семинаре по контрпереносу два дня назад. Группа встречалась в комнате для групповой терапии, при кабинете одного из участников, на «Улице Кушеток», как прозвали верхнюю часть Сакраменто-стрит. Вначале у семинара не было руководителя, но дискуссии стали такими жаркими, и спорщики так часто переходили на личности, что пару месяцев назад группа наняла консультанта, доктора Фрица Вернера — пожилого психоаналитика, автора множества глубоких статей по контрпереносу. Рассказ Эрнеста про Мерну вызвал особенно оживленную дискуссию. Доктор Вернер похвалил Эрнеста за готовность открыться перед группой, но подверг резкой критике его терапию, особенно замечание насчет майки.

— Откуда такое нетерпение? — спросил доктор Вернер, выскребая пепел из трубки и набивая ее резко пахнущим балканским табаком «Собрание». Когда его приглашали, он специально оговорил свое право на курение трубки.

— Говорите, она повторяется? — продолжил он. — Ноет? Требует от вас невозможного? Критикует вас и ведет себя не так, как положено порядочной, благодарной пациентке? Господи, юноша, она к вам ходит только четыре месяца! Это сколько — четырнадцать или шестнадцать встреч? А вот ко мне сейчас ходит пациентка, которая весь первый год — четыре раза в неделю, двести часов — говорила одно и то же. Снова и снова одни и те же жалобы — почему у нее не такие родители, не такие друзья, не такое лицо, не такое тело… одно и то же бесконечное нытье по тому, чего никогда не будет. В конце концов ей надоело себя слушать, надоело повторяться. Она сама поняла, что транжирит не только свое время у психотерапевта, но и всю свою жизнь. Вы не можете швырнуть правду в лицо пациенту; единственная настоящая правда — та, которую мы сами для себя открываем.

— Равномерное, взвешенное внимание, юноша, — твердо сказал он. — Вот что вы должны давать пациенту. Равномерное, взвешенное внимание; эти слова по сей день так же истинны, как в тот день, когда Фрейд произнес их впервые. Вот что от нас требуется — выслушивать пациента без предубежденности, без предвзятости, не позволяя личным реакциям сужать наш угол зрения. В этом — сердце и душа всей психоаналитики. Уберите это — и весь процесс окажется несостоятельным.

Тут группа взорвалась — все участники заговорили разом. Критика доктора Вернера в адрес Эрнеста сработала как громоотвод, притянув к себе все напряжение, копившееся в группе месяцами. Участников, собравшихся сюда с горячим желанием повысить свою квалификацию, рассердила явная, высокомерная элитарность пожилого консультанта. Они — измученные, заляпанные грязью солдаты с передовой. Каждый день им приходится работать во вредительских условиях, определяемых HMO, этой колесницей Джаггернаута. Явное равнодушие доктора Вернера к реальности психотерапевтической практики их страшно разозлило. Он был одним из немногих счастливчиков, не пострадавших от этой чумы — управляемого здравоохранения: он не работал со страховками; он по-прежнему вел богатых пациентов, встречаясь с ними по четыре раза в неделю, и мог себе позволить не торопиться, подождать, пока сопротивление пациента выдохнется и ослабеет. Участники семинара ощетинились из-за его бескомпромиссного подхода к стратегии психотерапии. И еще — его уверенности, самодовольства, некритичного приятия возведенной в закон догмы; это тоже разозлило собравшихся, наполнив их всегдашней желчью и завистью беспокойных скептиков к жизнерадостным верующим.

— Как вы можете говорить, что Эрнест видел ее только четырнадцать раз? — спросил один участник. — Да я счастлив, если HMO дает мне восемь сессий! И только если я вытащу из пациента волшебное слово — самоубийство, месть, поджог, убийство — только тогда есть шанс выклянчить еще несколько сессий. У какого-нибудь менеджера, ничего не смыслящего в клинической практике, которому платят за отказы на просьбы вроде моей.

Другой воскликнул:

— Доктор Вернер, я не уверен, что Эрнест допустил ошибку. Может быть, его острота насчет майки не была оплошностью. Может быть, именно это нужно было услышать пациентке. Мы же говорили о том, что час у психотерапевта — это микрокосм всей жизни пациента. Если эта пациентка наводит на Эрнеста тоску и уныние, она, несомненно, точно так же действует на всех окружающих. Может быть, Эрнест оказал ей услугу своей откровенностью. Может быть, он просто не может ждать двести часов, пока она сама себе надоест.

И еще один:

— Доктор Вернер, порой эти тончайшие аналитические процедуры — явный перебор. Они слишком тонки и слишком мало имеют отношения к реальности. Эта теория, что эмпатическое подсознание пациента всегда улавливает чувства терапевта — я в нее не верю. Мои пациенты обычно в кризисе. Они приходят раз в неделю, а не четыре, как ваши, и слишком сильно захлебываются собственными проблемами, чтобы улавливать нюансы моего настроения. Бессознательная настройка на чувства терапевта — у моих пациентов нет на это ни времени, ни желания!

Доктор Вернер не мог оставить это заявление без ответа.

— Я знаю, что этот семинар посвящен контрпереносу, а не психотерапии как таковой, но их невозможно разделить. Раз в неделю, семь раз в неделю — неважно. Работа с контрпереносом всегда влияет на ход терапии. В какой-то момент терапевт неизбежно передает пациенту свои чувства по отношению к нему. Я еще ни разу не видел, чтобы этого не случилось! — и он взмахнул трубкой, чтобы подчеркнуть это утверждение. — И поэтому мы обязаны понять — и проработать — свои невротические реакции на пациентов.

— Но здесь, в этой ситуации с… с майкой, — продолжал доктор Вернер, — речь идет даже не о нюансах; мы имеем дело не с тонкостями восприятия пациентом чувств терапевта. Доктор Лэш открыто оскорбил пациентку — никаких тонкостей, никаких догадок здесь не было. Я бы халатно отнесся к своим обязанностям, если бы не заклеймил это поведение как вопиющую терапевтическую ошибку — ошибку, угрожающую самим основам терапевтического союза. Не позволяйте калифорнийской расхлябанности тлетворно влиять на терапию. Анархия и терапия несовместимы. Какой первый шаг в терапии? Вы должны построить надежный каркас. Я вас спрашиваю — как пациентка доктора Лэша может теперь заниматься свободными ассоциациями? Как она может быть уверена, что терапевт примет ее слова с равномерным, взвешенным вниманием?

— Разве любой терапевт способен на равномерное, взвешенное внимание? — спросил Рон, внимательный терапевт с окладистой бородой, один из близких друзей Эрнеста; еще со студенческих лет их связывала общая склонность к ниспровержению авторитетов. — Фрейд, например, не был способен. Посмотрите на истории его пациентов — Доры, человека с крысами, маленького Ганса. Фрейд всегда входил в жизнь своих пациентов. Я считаю, что занимать полностью нейтральную позицию — не в человеческих силах. Именно это утверждается в новой книге Дональда Спенса. Вы в принципе не можете ощутить то, что реально переживает пациент.

— Тем не менее, вы должны стараться слушать пациента, не допуская, чтобы ваши личные чувства замутняли восприятие, — ответил доктор Вернер. — Чем более вы нейтральны, тем ближе вы подойдете к подлинному смыслу, вкладываемому пациентом.

— Подлинному смыслу? Нельзя воспринять подлинный смысл переживаний другого человека, это самообман, — отпарировал Рон. — Посмотрите, сколько утечек происходит в процессе общения. Сначала пациент превращает некоторые из своих переживаний в произвольные образы, а потом эти образы — в выбранные им слова…

— Почему «некоторые»? — прервал его доктор Вернер.

— Потому что многие чувства пациент не может выразить. Но позвольте мне закончить. Я говорил о том, что пациенты превращают образы в слова. Даже этот процесс не является чистым — на выбор слов очень сильно влияют отношения пациента со слушателями, существующие в его воображении. И это лишь та часть, которая относится к передаче. Потом происходит обратный процесс: если терапевт хочет понять значение слов пациента, он должен перевести эти слова в свои собственные, личные образы, а потом — в свои собственные чувства. К концу этого процесса сохранилось ли какое-то подобие первоначальных чувств? Какова вероятность, что один человек действительно поймет переживания другого? Или, иными словами, что двое, слушая третьего, поймут его одинаково?

— Это как игра в испорченный телефон, — встрял Эрнест. — Один шепчет фразу на ухо другому, другой третьему, и так по кругу. Когда фраза возвращается к тому месту, откуда вышла, она уже ничего общего не имеет с первоначальным вариантом.

— А это означает, что слушать — не значит регистрировать, — сказал Рон, выделяя голосом каждое слово. — Слушание — творческий процесс. Потому меня всегда раздражает утверждение, что психоанализ — наука. Он не может быть наукой, потому что наука требует точного измерения достоверных внешних данных. В терапии это невозможно, потому что слушание — творческий процесс. Мозг терапевта, измеряя, искажает.

— Мы все знаем, что можем ошибаться, — радостно перебил его Эрнест, — если только не впадаем в глупое заблуждение — веру в непорочное восприятие.

Эрнест где-то вычитал эту фразу несколько недель назад, и ему не терпелось ввернуть ее в разговоре.

Доктор Вернер был не из тех, кто старается избежать дискуссий. Его не смутил такой отпор учеников, и он невозмутимо ответил:

— Не следует стремиться к ложной цели — абсолютной идентичности между мыслями говорящего и восприятием слушающего. В лучшем случае можно надеяться на приблизительную картину. Но скажите, кто-нибудь из присутствующих — включая хулиганствующий дуэт Макса и Морица, — он кивнул на Эрнеста и Рона, — сомневается, что хорошо интегрированная личность точнее воспримет намерения говорящего, чем, скажем, параноик, который вычитывает опасность для себя в каждой фразе собеседника? Лично я считаю, что мы себя недооцениваем, когда оплакиваем свою неспособность подлинно понять другого человека или воссоздать его прошлое. Это излишнее смирение привело вас, доктор Лэш, к сомнительной тактике — вы чересчур полагаетесь на принцип «здесь и сейчас».

— Как это? — хладнокровно спросил Эрнест.

— Потому что вы наиболее скептически из всех участников семинара относитесь к возможности точно вспомнить и ко всему процессу реконструкции истории пациента. И я думаю, что у вас это зашло так далеко, что вы запутали и пациента. Разумеется, прошлое зыбко, оно меняется в зависимости от настроения пациента, и, конечно, наши теоретические убеждения влияют на воспоминания, но я все равно верю, что в самой основе лежит правдивый подтекст, подлинный ответ на вопрос: «Правда ли, что мой брат меня ударил, когда мне было три года?»

— Правдивый подтекст — это устаревшая иллюзия, — отпарировал Эрнест. — Истинный ответ на этот вопрос невозможен. Его контекст — ударил ли вас брат со злобой или в игре, просто хлопнул ладонью или сбил с ног — навсегда утерян.

— Верно, — подхватил Рон. — Или он дал сдачи, потому что вы его ударили за секунду до того? Или он защищал вашу сестру? Или он вас ударил, потому что мать только что наказала его за шалость, совершенную вами?

— Подлинного подтекста не существует, — повторил Эрнест. — Все — интерпретация. Ницше это знал уже сто лет назад.

— По-моему, мы уклонились от цели нашего собрания, — вмешалась Барбара, одна из двух женщин — участниц группы. — Насколько я помню, оно задумывалось как семинар по контрпереносу.

Она посмотрела на доктора Вернера.

— У меня замечание к порядку ведения. Эрнест делает именно то, для чего мы здесь собрались — рассказывает о своих самых сокровенных чувствах по отношению к пациенту — а его за это сравнивают с землей. Что это вдруг?

— Верно, верно! — отозвался доктор Вернер. Его серо-голубые глаза блестели, он явно наслаждался этим бунтом, ситуацией, в которой подросшие дети, отложив соперничество, дружно поднимают руку на отца. По правде сказать, доктор Вернер был счастлив. Боже мой, думал он, только представьте себе! Фрейдовская первобытная орда, в полный рост, на Сакраменто-стрит! На мгновение он поколебался, не предложить ли группе эту интерпретацию, но передумал. Дети к этому еще не готовы. Может быть, позже.

Вместо этого он ответил:

— Но не забывайте: я не критиковал чувства доктора Лэша по поводу Мерны. Да любой терапевт переживал такое по отношению к неприятному пациенту! Нет, я не критикую его мысли. Я критикую только его несдержанность, его неумение держать свои чувства при себе.

Это спровоцировало еще один взрыв протестов. Некоторые защищали решение Эрнеста — открыто выразить свои чувства. Другие критиковали доктора Вернера за то, что он не строит доверительные отношения среди участников семинара. Участники хотят чувствовать себя в безопасности. Они не хотят уворачиваться от шпилек в адрес их терапевтических приемов, особенно если критика основана на традиционном психоаналитическом подходе, невозможном в обстановке нынешней медицины.

Наконец сам Эрнест заявил, что дискуссия стала непродуктивной, и предложил группе вернуться к теме его контрпереноса. Несколько участников рассказали о похожих пациентах, которые изматывают и истощают их, но самым интересным Эрнесту показалось замечание Барбары.

— Это не похоже на обычное сопротивление пациента, — сказала она. — Вы говорите, что она достает вас как никто другой, и вы раньше никогда так не грубили пациенту.

— Да, это правда, а почему так — я не знаю, — ответил Эрнест. — В ней есть черточки, которые меня бесят. Я злюсь из-за ее постоянных напоминаний о том, что она мне платит. Она все время пытается превратить наш процесс в куплю-продажу.

— А что, это не купля-продажа? — вмешался доктор Вернер. — С каких это пор? Вы оказываете ей услугу, она вручает вам чек. С виду похоже.

— Прихожане дают деньги на церковь, но церковная служба от этого не становится актом купли-продажи, — ответил Эрнест.

— Именно что становится! — не отступил доктор Вернер. — Только утонченной, завуалированной. Почитайте мелкий шрифт в конце молитвенника: не будет десятины — не будет, в конечном итоге, и мессы.

— Типичный аналитический редукционизм — все сводится к самому низкому уровню, — сказал Эрнест. — Я не принимаю этой теории. Терапия — не коммерция, и я не купец. Я не потому выбрал эту профессию. Если бы дело было в деньгах, я бы пошел в юристы, в инвестиционные банкиры, или в одну из богатых медицинских специальностей типа офтальмологии или рентгенологии. Терапия для меня нечто другое — можете называть ее проявлением caritas[16]. Я дал обет пожизненно служить людям. За мою службу, по счастливому совпадению, мне платят деньги. Но моя пациентка все время бьет меня этими деньгами по лицу.

— Вы даете и даете, — проворковал доктор Вернер самым профессиональным, мелодичным, утешительным голосом. — Но она ничего не дает в ответ.

Эрнест кивнул.

— Точно! Она ничего не дает в ответ.

— Вы даете и даете, — повторил доктор Вернер. — Вы даете ей лучшее, на что способны, а она все требует: «Дай мне наконец хоть что-нибудь стоящее».

— Именно это я и ощущаю, — уже мягче сказал Эрнест.

Этот обмен репликами прошел так гладко, что никто из присутствующих, за исключением, может быть, самого доктора Вернера, не заметил ни его переключения на завораживающий профессиональный голос, ни готовности Эрнеста уютно укутаться в предлагаемое теплое терапевтическое одеяльце.

— Вы сказали — в ней есть что-то от вашей матери, — заметила Барбара.

— Я и от нее почти ничего не получал.

— Ее призрак влияет на ваши чувства к Мерне?

— С матерью было по-другому. Это я держался от нее подальше. Я ее стеснялся. Мне не нравилось думать, что это она меня родила. Когда я был маленький — в восемь или девять лет — стоило матери подойти поближе, и мне казалось, что я задыхаюсь. Я как-то сказал своему психоаналитику, что моя мать «вытягивает из комнаты весь кислород». Эта фраза стала девизом, главным мотивом моего анализа. Мой аналитик все время к ней возвращался. Я помню, как смотрел на мать и думал: я должен ее любить, потому что она моя мать, но если бы она была посторонней женщиной, мне все в ней было бы неприятно.

— Итак, — сказал доктор Вернер, — мы выяснили кое-что важное о вашем контрпереносе. Вы уговариваете пациентку подойти поближе, но непреднамеренно подаете ей сигнал «не приближайся». Если она подойдет слишком близко, то вытянет весь воздух. И, без сомнения, она воспринимает второй сигнал и слушается его. И позвольте мне еще раз повторить: мы не можем скрыть эти чувства от пациента. Повторю еще раз: мы не можем скрыть эти чувства от пациента. В этом состоит наш сегодняшний урок. Сколько бы раз я это ни повторял, все равно будет мало. Никакой опытный терапевт не может сомневаться в существовании бессознательной эмпатии.

— И еще, — сказала Барбара, — в вашей сексуальной тяге к ней тоже есть элемент амбивалентности. Меня поразила ваша реакция на ее грудь — и желание, и отвращение. Вам нравится, что у нее на блузке пуговицы трещат, но в то же время это — неприятное воспоминание о мамочке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.