Немецкая Европа?

Немецкая Европа?

Ульрих Бек не без некоторой нотки провокации заявил: «Европа стала немецкой… На фоне грозящего крахом евро мощь немецкой экономики постепенно и в политическом плане стала важнейшей в Европе инстанцией принятия решений… Покорный ученик сделался наставником Европы»[171]. Это наблюдение не лишено оснований. Генри Киссинджер некогда иронически вопрошал: «А по какому номеру звонить в Европу?» Сегодня на его вопрос появился ответ: это телефон Ангелы Меркель. Именно так китайцы, русские и американцы смотрят на Европу: прежде всего через призму Германии.

Как через семьдесят лет после краха 1945 г. судьба Германии могла так радикально перемениться? Джон Адамс, второй президент США, когда-то писал: «Есть два пути, как покорить и поработить нацию. Первый – с помощью оружия, второй – с помощью долгов». Именно к этому парадоксальным образом привела единая валюта: она не только позволила немецкой промышленности окончательно захватить европейский рынок и создала Германии колоссальный торговый профицит по отношению ко всей еврозоне (за строго бухгалтерским исключением Нидерландов), но и способствовала тому, что из-за чрезвычайно низкой в начале процентной ставки, государства, фирмы и граждане по всей Европе оказались по уши в долгах.

Конечно, в словах Ульриха Бека есть доля преувеличения: Европа вовсе не стала немецкой. Разве она, как без обиняков заявил председатель фракции ХДС/ХСС в Бундестаге Фолькер Каудер, действительно «говорит по-немецки»? Европа волей-неволей подчиняется правилам бюджетной дисциплины и «культуре стабильности», которую госпожа канцлер навязала ей с помощью финансовых рынков. На фоне тех колоссальных (частных и государственных) долгов, в которые неосмотрительно залезли почти все ее европейские партнеры, Германии достаточно сохранить свою кредитоспособность, чтобы в глазах рынков стать ключевой силой в Европе (даже если она к этому не стремится). Германия оказывается главным гарантом единой валюты, проект которой она в 1989–1991 гг. согласилась принять, хотя никогда за него и не ратовала. Если бы это было в ее власти, дата введения евро была бы отложена на неопределенный срок. Конечно, именно Германия сформулировала правила, по которым работает единая валюта, но календарь ее запуска (1997 г., самое позднее – 1999 г.) был ценой, которую ей в 1990 г. пришлось заплатить за свое объединение. Французам вряд ли стоит ей это ставить в вину.

Германия не стремилась вновь вернуть себе доминирующее положение, но как только в 2009–2010 гг. финансовые рынки убедились в структурной уязвимости евро, сама экономическая стратегия заставила ФРГ взять на себя эту роль.

Ульрих Бек пишет о том, что «невозможность контролировать ход событий была изначально заложена в систему в политических целей»[172]. Таково было «пари Паскаля» о «постнациональной Европе», предложенное Франсуа Миттераном и принятое Гельмутом Колем[173]. Крах этой затеи был предсказуем. Ульрих Бек пытается нас убедить, будто структурные изъяны единой валюты можно было бы скорректировать, создав «институты, призванные вести мониторинг и эффективно координировать экономическую и финансовую политику европейских стран»[174], иначе говоря, если бы Европа превратилась в федерацию, т. е. единую нацию. Очевидно, что в 1991 г. Европа, несмотря на красивые речи, была к этому не готова. И тому есть несомненные доказательства: Маастрихтский договор запрещает ЕЦБ выделять какие-либо кредиты правительствам (пункт о «невозмещении») и не предусматривает никакой финансовой солидарности между государствами. Редактор текста договора Карл-Отто Пёль и Гельмут Коль проявили предусмотрительность: они стремились заранее обезопасить себя от того, что у некоторых государств может возникнуть искушение сыграть в «зайцев», т. е. набрать дешевых кредитов, а потом возложить тяготы по выплатам долга на самых состоятельных «подписантов», начиная с Германии.

Кризис 2008–2009 гг. привел во всех странах к обмелению налоговых поступлений и росту бюджетного дефицита. «Фанатичные европеисты»[175] не желают понять, что изначальный порок «единой валюты состоит не в рассогласованности бюджетной и даже экономической политики, а прежде всего в радикальной неоднородности экономик, которые, как порой говорят, “делят между собой евро”». Скорее, стоило бы сказать, что они «вместе несут бремя этого выбора», который как минимум был изначально рискован, поскольку основывался на магической вере в способность Европы однажды превратиться в единую нацию.

Вот к чему мы пришли: Германия, благодаря тому что ее финансовые ресурсы далеко опережают все остальные страны, сегодня принимает решения за других; однако она не готова согласиться на масштабные финансовые трансферты, которые бы потребовало превращение Европы в настоящую федерацию. А вот это Ульрих Бек, как и прочие «фанатичные федералисты», видеть отказывается.