Глава 2. СЕМЕЙНЫЙ РОМАН ВЕЛИКИХ ЛЮДЕЙ

Глава 2. СЕМЕЙНЫЙ РОМАН ВЕЛИКИХ ЛЮДЕЙ

I

Напрашивается один вопрос: чем психология великих людей отличается от психологии людей обычных? Все сравнения, к которым обращались в течение долгого времени, ни К чему не привели, и это почти не удивляет. Ни ум, ни дар слова, ни сила не отличают их от большинства смертных. Мы прибегнем к указанию менее точному и более социальному. Им воспользовался антрополог Марсель Мосс, чтобы противопоставить homo duplex, человека разделенного, homo simplex, человеку единому и тотальному. Первому его сепарированное сознание позволяет овладеть своими инстинктами И встретить лицом к лицу внешний мир. У второго разум и чувства остаются спаянными, и он реагирует обобщенно во всех ситуациях.

С одной стороны, "это в самом деле единственный, — пишет Марсель Мосс, — цивилизованный человек из высших каст наших цивилизаций и малого числа других, предшествующих, восточных и отсталых., который умеет контролировать различные сферы своего сознания. Он отличается от остальных людей. Он специализирован, часто отличен наследственно благодаря разделению труда, которое тоже часто наследуется. Но особенно он разделен в своем собственном сознании, он сознателен. Он умеет сопротивляться инстинкту, он может благодаря своему воспитанию, взглядам и обдуманному выбору контролировать каждый из своих поступков".

И, с другой стороны, "человек обычный, который уже развернут и чувствует себя единой душой: но он не хозяин самому себе. Средний человек наших дней — а это особенно верно для женщин — и почти все люди архаических и отсталых обществ являются «тотальными»: все его существо становится жертвой малейшего из впечатлений или малейшего психического потрясения".

Вот портреты двух классов людей. Первый соответствует представлениям, которые мы имеем о человеке-индивиде в нашей цивилизации. Фауст, раздираемый своими двумя «душами», — пример этому. Второй представляет человека-массу; так, как его описывает психология. На данный момент кажется почти невозможным определить их лучше. Стоит дополнить их антропологические черты несколькими чертами психологическими. Можно предположить, что человек разделенный обладает очень отчетливым сверх-"Я" и «Я», очень любящим себя. Его основной интерес направлен на разговор с самим собой, а его умственная жизнь доставляет ему удовлетворение. Кроме того, он служит доказательством независимости и позволяет смутить себя. Это то, что мы слышим, когда говорят о ком-то обладающем волей и смелостью суждений. Подобный индивид, в частности, способен "быть поддержкой для других, взять на себя роль лидера и дать новый импульс культурному развитию или подвергнуть опасности существующий порядок вещей". У него есть черты фанатизма и упорство, которое выражает преобладание сверх-"Я". Отсюда смысл миссии, которая его характеризует и определяет как человека действия.

Рассмотрим теперь человека тотального. Определенно, он же должен обладать любовью к себе, эгоизмом, достаточным, чтобы занять свое место в обществе, где царит соперничество, где каждый должен уметь сопротивляться давлению, которое оказывается на него. Но у него доминирует эротические составляющая либидо. Любовь других для него главное, потеря этой любви — его огромная забота. Она делает его зависимым от тех, кто мог бы ему предложить свою любовь или, напротив, похитить ее. И он готов склониться перед требованиями своих влечений. Поиск удовлетворения тем самым окрашивает его существование. Эта комбинация любви к себе и любви к другим, нарциссического либидо и эротического "может быть именно та комбинация, которую мы должны рассматривать как наиболее общую из всех. Она объединяет противоположности, которые могут взаимно уравновеситься в ней".

По этой причине, даже если этот тип людей и понимает разницу между сознанием и аффектами, он тем не менее не разделяет и не противопоставляет их.

Мы также можем дополнить портрет этих двух категорий людей общей гипотезой, касающейся их психической конституции. Если бы мы захотели коротко охарактеризовать человека разделенного по Марселю Моссу, можно было бы сказать, что он разделен двумя противоположными силами: любовью и идентификацией. Эросом и Мимесисом. Он испытывает напряжение между крайним индивидуализмом и крайней общительностью, причем один стремится господствовать над другой. Это напряжение происходит оттого, что он полностью идентифицировал себя с какой-то идеей, с группой, с идеальной личностью и как следствие загипнотизирован ею, сказал бы Ле Бон. Голос сознания ему постоянно напоминает это и просит его отказаться от инстинкта. Он заклинает его стремиться исключительно к своей цели. Такой голос "порождает нескольких великих людей, много психопатов и много неврозов. Фрейд так объясняет свою мысль: "Ясновидцы, мистики, люди, подверженные иллюзиям, невротики и сумасшедшие во вес времена играли великую роль в истории человечества, и не только когда случайности рождения законно наделяли их властью. В основном они становились причиной бедствий, но не всегда. Подобные личности оказали глубокое влияние на свое время и на последующие времена, они дали импульс значительным культурным движениям и сделали великие открытия. Они сумели совершить подобные подвиги, с одной стороны, благодаря незатронутой части их личности, то есть. несмотря на их аномалию, но, с другой стороны, часто именно патологические черты их характера, их одностороннее развитие, аномальная гипертрофия определенных желаний, устремленность без критики и без тормозов к одной — единственной цели дают им возможность увлечь других по своим стопам и победить сопротивление мира".

Этот портрет напрасно кажется вам преувеличенным и шокирующим, его стоит иметь в виду. Он обычен в психологии толп — мы его уже встречали у Ле Бона и Тарда. И невозможно понять его, не признав этого. Даже если он представляет собой вымысел, то вымысел, не без связи с реальностью. Иначе, он не обладал бы такой эффективностью и не присутствовал бы в культурах. Как бы там ни было, этот портрет отчасти проливает свет на психологию толп, которые бывают безгранично преданны человеку, подобного склада.

Напротив, человек тотальный соединяет в себе два аспекта одинаковой силы: нарциссическое либидо и эротическое, так же, как притяжение и отталкивание выявляют в одном и том же теле два аспекта силы тяжести. Именно в этом смысле он прост: он сделан, если можно так сказать, из одного материала. Он повинуется законам единственной силы: любви. Другая сила, а именно, идентификация с какой-то личностью, с коллективной целью оказывает на него умеренное давление. Так что голос совести — сверх-"Я" в целом — требует от него лишь любви к себе и не обязывает его в отношении других. Это милосердный голос "для личности, которая дает ему приют, но он имеет то неудобство, что допускает развитие существа очень обычного". Но не думайте, что этот человек должен быть примитивным, его ум простым, а его внутренняя жизнь — бедной.

Такова линия разделения, которую мы разыскали. Она предполагает, что у человека разделенного. Эрос и Мимесис обосабливаются и противопоставляются. В случае конфликта последнее слово всегда принадлежит Мимесису. Напротив, у человека тотального царит гармония. Мимесис всегда уважает суверенитет Эроса, помогает избежать всякой крайности И чрезмерности. Поэтому такой человек может согласиться повиноваться в толпе лишь в той степени, в какой он получает от нее любовь. Но нам остается сделать самое трудное, а именно — объяснить генезис обсуждаемого разделения.

С этой целью я хочу заняться понятием — но действительно ли это понятие? — семейного романа. Обычно к нему проявляют мало интереса. Но, так как кажется, что оно играет большую роль в психологии толп, чем в психологии индивидов, и потому что нужно пускать в ход все средства, я, не колеблясь, приступаю к нему. О чем же идет речь?

II

Согласно психоанализу, ребенок, а точнее мальчик, желает свою мать и противопоставляет себя отцу. Его отец — соперник в любви, и он доходит до того, что желает его смерти. Это соперничество отмечает его жизнь и определяет эволюцию его личности. Поиск разрешения конфликта с родителями накладывает отпечаток на семейный, или Эдипов, комплекс и определяет их последующие отношения. В то же время, ребенок пытается бежать от этой ужасной напряженности. Это ему не удается в реальности, и он пытается сделать это в воображении. Поэтому он фабрикует себе другую семью. Он дает себе другого отца и другую мать, если не привязывается к своим бабушке и дедушке. (Как было в случае Стендаля, ненавидевшего своего отца и обожавшего деда.) Но разве множество взрослых не бегут также из их реального окружения, воздвигая себе идеальное окружение, населенное созданиями по сердцу?

Ребенок тоже создает себе другой мир, чтобы сопротивляться тому, в котором он заперт. Он черпает в нем силы, чтобы противиться приказам авторитета, который сам первый пренебрегает ими. В своем знаменитом Письме к отцу Франц Кафка рассказывает, что мир его детства был разделен на множество провинций, среди которых была одна, "где я, раб, жил по законам, изобретенным для меня одного, и которым я, не знаю почему, никогда не мог удовлетворять".

Когда он становится юношей, чувство несправедливости усиливается. Оно заставляет ребенка еще больше отвергать свое истинное родство и предпочесть ему родство заимствованное, своих химерических матерей и отцов. Раз уж так, то лучше, чтобы это были могущественные персонажи, способные оказать покровительство: короли, знаменитые художники, гении, признанные ученые. Но, помимо их роли бегства и покровительства, эти заимствованные родители, заменяющие в его сознании истинных, служат ему защитой против дилемм, выдвигаемых желаниями, которые он вынашивает по отношению к индивидам противоположного пола и которые ему запрещены: "Все невротики. — пишет Фрейд в 1898 г., — придумывают себе то, что называется семейным романом (который становится осознанным в паранойе). С одной стороны, этот роман потворствует мегаломании и образует защиту против инцеста. Если ваша сестра не дитя вашей матери, то существует больше поводов для упрека вам. (То же самое, когда вы сами — ребенок других родственников.)"

У ребенка существует тенденция к изобретению такого семенного романа, который идет из глубины его самого. Он разворачивается параллельно. Он дублирует семейный комплекс, ткань, которая служит завязкой и развязкой его действительной истории. Так же, некогда, эпопея, воспетая поэтами, дублировала действия и поступки воинов и королей и превращала их в героев. И он тоже продолжает борьбу на два фронта, реальности и вымысла, соединяет две жизни в одну единственную.

Наше понятие уточняется и становится более конкретным. Оно позволяет отыскать рядом с каждой коренной семьей, семьей реальных родителей, семью благородную, чужеземную и часто знатную, которую воображает ребенок и которой он себя уподобляет. Первая представляет место любви и ненависти к своему отцу, матери, братьям и сестрам. Андре Жид рисует атмосферу такой семьи в знаменитом обращении: "Семьи, я ненавижу вас, замкнутые очаги, закрытие двери, ревнивое обладание счастьем". Другая, наоборот, полностью состоит из людей, которыми восхищаются и которым подражают. Отношения с ними, скорее, отстраненны и абстрактны.

Большей частью она отвечает желанию ребенка иметь того же отца и ту же мать, что и дети, с которыми он себя идентифицирует и которые принадлежат к более высокому социальному кругу, чем его собственный. Он сравнивает своих родителей с родителями своих товарищей и обнаруживает, что его родители меньше преуспели, что они иностранцы, негры, евреи или бедняки, то есть не такие, "как положено", не похожие на таких, как положено, родителей, родителей его маленьких товарищей. По этой единственной причине подросток может стать критичным, даже враждебным и готовым пожертвовать своей родной семьей в пользу семьи благородной, которую он выбирает и наделяет всеми совершенствами.

Тем самым он расширяет свой семейный горизонт, интериоризирует масштаб отношений между социальными группами. Изобретение, иногда безудержное, романтической череды отцов развивает одновременно воображение, вскормленное ежедневными мечтами, и критическое чувство маленького человека в отношении взрослых.

"Но, по мере того как осуществляется интеллектуальный рост, ребенок не. может удержаться, чтобы нс обнаружить, к какому социальному слою принадлежат его родители. Он учится узнавать других родителей и сравнивать их со своими, получая, таким образом, право ставить под сом некие уникальные и несравненные качества, которые он ил приписывал. Небольшие инциденты в жизни ребенка, заставляющие его испытывать неудовлетворенность, с самого на чала провоцируют его критиковать своих родителей, позволяя ему использовать, чтобы укрепить свое критически отношение, знание, которое он получил о других родителях более предпочтительных в определенных отношениях".

Точно так же, как взрослые, которые много путешествовали по различным странам, возвращаясь домой, критически оценивают свою страну, открывая ее недостатки и ограничения. Некоторые доходят до того, что делают из страны, которой восхищаются, мерку для своей. Например, они восхищаются тем, что является американским, английским или немецким и становятся как бы гражданами Великобритании, Соединенных Штатов или Германии.

Подводя итог, скажем, что каждый ребенок проводит часть своей жизни между двух семей: первая — коренная, в которой господствуют Эрос, любовь; другая — благородная, основанная на идентификации с какой-нибудь группой, личностью, масштабом социальных ценностей, с идеей, которая его волнует. Конечно, не все фиктивно в этой последней; как и в любом романе, элементы пережитого опыта служат ей материалом. Первая находится рядом с реальностью, с историей ребенка, какова она есть на самом деле. Другая — рядом с идеалом, с историей ребенка, какой она должна была бы быть, согласно его желаниям.

В своем письме к Флиессу Фрейд говорит в связи с этим о "романтизации происхождения у параноиков — героев-основателей религий". Но никто не описал этих отношений тоньше, чем Пруст. В начале «Поиска» юный Марсель относится к Шарлю Свану с враждебностью: придя на ужин к родителям Свана, он мешает матери поцеловать сына. Потом Жильберта становится подругой его игр, а Сван для него — воображаемый отец. У Сванов все прекрасно — дом, еда, слуги; все, что они делают, хорошо, тогда как у родителей Марселя все ему кажется ниже качеством, старомодным, ничтожным. Затем его любовь к Жильберте и Сванам идет к упадку. Тогда Марсель переносит свое восхищение на герцога и герцогиню Германтов. Он создает себе новых родителей, вводящих его в мир, к которому он всегда стремился.

III

Генезис психологии великого человека — предположим, что она особая, — вписывается в эти рамки. Две истории входят в конфликт. Они поддерживают в каждом подобие гражданской войны между данным семейным комплексом и придуманным семейным романом. Пытаясь примирить их и обрести внутренний мир, большинство из нас, возможно, выберет в качестве решения самое легкое, больше всего соответствующее реальности. Оно заключается в уподоблении семейного романа семейному комплексу — в конце концов роман всего лишь роман — то есть в предпочтении одного двум, когда любовь настоящих родителей уподобляется признанию отдаленных и, кроме того, вымышленных личностей.

Но меньшинство детей, мы можем это предположить, достаточно нарциссических, даже асоциальных, чтобы верить в свою силу, упорствуют в своем стремлении во что бы то ни стало жить в своем романе, реализовывать свою мечту. Либо потому, что они считают свою истинную семью слишком невыносимой, каковой была семья для Флобера, либо потому, что иметь заимствованную семью — это единственный способ психического выживания для Кафки, например. У них в пользу семейного романа устанавливался очень нестабильный союз, образованный персонажами, с которыми они себя идентифицировали. Конкретно это проявляется, с одной стороны, в ослаблении любовной привязанности к родителям. С другой, в интериоризации вымышленного родства, которое включает великих людей, национальных героев, гениев науки или искусства и так далее. На самом деле разрешение конфликта генеалогий повинуется одной формуле, которая нам известна: либидо регрессирует, когда идентификация прогрессирует.

Преувеличивая, можно сказать, что, в отличие от большинства, такой индивид жертвует семейным комплексом, своими симпатиями в пользу честолюбивого желания царить, открывать, писать. Вспомните необычайную способность государственных деятелей, например, однажды отказаться от своих самых дорогих друзей, чтобы связать себя с другими лицами, или способность гениальных людей заниматься своим творчеством в ущерб всем семейным привязанностям (Перечитайте "Поиски абсолюта" Бальзака!), повторяя и возобновляя, таким образом, жертву, очень рано принесенную в жизни. Главное для них — быть похожими на высших существ, уравнять себя с их образцами.

Они хотят войти в мир элиты и отрываются от всего остального с решимостью выскочки, который прячет свои скромных родителей, потому что стыдится их. Однажды навсегда эта категория людей заменила коренную семью, которой они были зачаты, на семью избранную, или благородную, которую они зачали сами. Некогда на заре своего существования эта семья была лишь средством критики и бегства от реальности. У взрослого она становится мотивом действия, источником создания реальности. Тогда человек живет, как бы в своем романе.

В этом выборе решающую роль играют биографии исключительных людей: Ленина или Наполеона, Маркса ил Эйнштейна, Моисея или Христа. Эти биографии предоставляют интриги, эпизоды, примеры того, что могло бы быть удавшимся семейным романом, — роман человека, преуспевшего в жизни, того, кем хотели бы быть. Они стимулирую будущих революционеров, пророков, ученых и художнике! Они побуждают их покинуть свое обычное окружение, и вообразить окружение престижное, чтобы в нем жить и рабе тать. Они побуждают их рассматривать себя как сыновей этих духовных отцов, отвергая своих родных отцов, которые не выдерживают сравнения.

Таким образом, каждый очень рано строит свой меркантильный Пантеон, в котором он надеется занять однажды избранное место. Это очень наглядно выражено у художников, которые воздвигают себе музей еще при жизни, не пример Пикассо, Вазарели или Шагал — или у политических вождей: в каждом поступке, в каждой речи просматривается забота о том, что скажут о них историк будущего. Еще при жизни они готовят место, могилу и церемониал своего погребения. Тот факт, что эти люди живут с мыслью о памяти и некрологе; идентифицируют себя, с заранее установленной моделью, создают свою легенду — все это показывает силу семейного романа и доказывает какую решающую роль он сыграл в их карьере. Их усилия направлены, и весьма успешно, на то, чтобы превратит этот семейный роман в реальность, создать из него исторический роман.

Признаем, что в конечном счете психология "великих людей", вождей толп, хранит свои секреты. Однако мы все ж продвинулись вперед, поскольку в состоянии, по меньшей мере, изучить ее. Эта психология предполагает, и мы это видели, внутреннее разделение и овладение противоположными силами сверх-"Я" и «Я», идентификации и любви. Она связана с разделением семейного романа и семенного комплекса, с раздвоением истории ребенка, а затем юноши. Когда первый полностью господствует над вторым, способность идентифицировать себя с персонажем или идеей получает исключительное развитие. Сын своих родителей превращается в сына своих творений. Он получает еще одну душу. Удалось ли нам прояснить столько фактов, оставшихся без объяснения? Я только осмеливаюсь предположить, в чем состояло бы подобное объяснение, уповая на снисходительность читателей. Ведь в знании, если вспомнить слова Жореса, "человеческий прогресс измеряется снисхождением разумных к мечтам безумцев".

IV

"Если, с одной стороны, мы, таким образом, видим фигуру великого человека, которая увеличивается до невиданных пропорций, то, с другой стороны, мы все же должны вспомнить, что отец тоже когда-то был ребенком".

Легенды нам рассказывают об этом детстве. Нас поражает то, что они следуют по пути, который мы только что обнаружили. Они проецируют на экран психологии толп эпизоды семейного романа, которые восхваляют величие героя и объясняют, как он стал таким, каков он есть. Итак, Моисей.

Каково его происхождение? Библия, как мы знаем, говорит о том, что он родился у родителей-евреев, и рабов. Но Фрейд утверждает, что он появился на свет в семье египетских фараонов, то есть, что он не еврей. В связи с этим он ссылается на само имя Моисея, бесспорно, египетского происхождения. Но его основной аргумент опирается на анализ легенды о его рождении. Первое, что мы можем сделать, — констатировать, что эта легенда соответствует типичной канве, одинаковой для всех народов. Герой описывается как сын знатной или королевской четы. Его рождению предшествовало состояние кризиса, голода, войны. Тогда отец, чувствуя угрозу в связи с приходом наследника, который мог бы воспользоваться ситуацией или оказать услугу его противникам, приказывает бросить, подкинуть или убить его. Как к последнему из способов, он прибегает к детоубийству, чтобы предотвратить судьбу, которой он все же не сможет избежать.

Среди тех, кто был, согласно легендам, брошен, фигурируют Кир, Ромул, Геракл и, разумеется, Моисей. Но новорожденного, осужденного на смерть, счастливо спасает человек из народа. И он выживает, вскормленный бедной женщиной или самкой животного (волчица у Ромула). Доброта обездоленных мешает преступлению власть имущих и приходит на помощь судьбе.

Воспитанный этой заимствованной семьей, ребенок вырастает, становится сильным и смелым. Затем начинаете жизнь, полная опасностей и рискованных приключений, процессе которых раскрывается его героическая натура. итоге он заставляет истинную благородную семью признать себя. Потом он мстит своему отцу и вновь воссоединяется со своей родиной. Он поднимается на трон, который ему принадлежал с самого рождения. Именно потому, что сын бросает вызов отцу и побеждает его, он и становится героем. Его генеалогия одинакова во всех легендах: "первая из двух семей, та, где рождается ребенок, — это семья знатная, обычно королевская; вторая семья, та, что принимает ребенка, — скромная и бесправная, смотря по обстоятельствам, которые выдвигает интерпретация".

Однако столь типичный сценарий имеет два исключена Эдип и Моисей. Согласно эллинской традиции, Эдип, брошенный своими царственными родителями, попадает в семь также царственную. Все эпизоды его трагической жизни — инцест со своей матерью, изгнание своих детей — разворачиваются в этом золоченом кругу полубогов. Но идентичность двух семей лишает его всех испытаний, которые раскрывай исключительный характер, воспламеняют воображение и подчеркивают героическую природу великого человека.

В библейском тексте контраст между двумя семьями с шествует, но обратный. Моисей рождается в семье рабов, сыном презренных евреев. Не имея средств содержать его, семья делает то, что всегда делали бедняки: она бросает его. Новорожденного спасает египетская принцесса и воспитывает как своего собственного сына. Таково искажение легенды: вместо того, что первая семья была знатной, а вторая — скромной мы видим обратное. Моисей растет в кругу детей египетских фараонов. Становясь взрослым, он находит своих poдитeлeй. Вместо того, чтобы мстить им, он их спасает вместе со все еврейским народом, становясь его пророком и вождем. Все это хорошо известно.

Рождение и жизнь Моисея представляют собой исключение из правила: порядок вещей описан так, как если бы с развивался наоборот. Достаточно вернуть их к правилу, поставить на место, чтобы найти истину, распыленную в легенде. Это рассуждение Фрейда. Перемещая библейский мотив, серию аналогичных рассказов, он заключает: как все великие люди, Моисей должен родиться у царственных родителей, быть египтянином. Чтобы сделать из этого египтянина еврея, Библия прибегла к уловке инверсии: "Тогда как обычно герой, — пишет Фрейд, — в течение своей жизни поднимается над своими скромными истоками, героическая жизнь человека Моисея началась с того, что он спустился со своего высокого положения на уровень детей Израиля".

В сущности, израильтяне не бунтовали, они были освобождены. Их бунт пришел сверху, а не снизу. Придерживаясь мысли о том, что Моисей был египетским принцем, Фрейд говорит евреям: "На самом деле вы никогда не восставали против авторитета, это иллюзия. Вы просто последовали за египетским принцем и выполнили замысел фараона, вашего властелина. Вы реализовали идеал, перед которым его собственный народ потерпел поражение: приняли монотеистическую религию".

Бесполезно настаивать в очередной раз на хрупкости рассуждений Фрейда и данных, на которые он опирается. Переиначивая смысл библейского рассказа, который имеет исторический характер, не раскрывая истинности легенды, он создает другую легенду для двадцатого века: "В каждом поколении еврейского народа, — писал Ahad Haam, — пробуждается Моисей". На долю Фрейда выпало дать сигнал к пробуждению в его поколении.

Наступил момент представить наше предварительное заключение. Сначала мы констатировали, что для объяснения формирования героя легенда следует единому пути рождения и юности, отмеченных существованием двух семей, коренной и благородной, и испытаниями при переходе от одной к другой. Как машина, которая работает лишь тогда, когда есть разница между теплым и холодным источниками энергии, так и индивид выковывает свои качества, которые сделают из него исключительное существо, но только при условии существования разницы между социальными уровнями двух семей. Все должно разворачиваться таким образом. В истинной семье он рождается, в заимствованной семье он рождается вновь или заставляет себя рождаться в воображении. Не утверждают ли индийцы, что индивиды, принадлежащие к высшим кастам, "рождены дважды"?

То же мы можем сказать об исключительных индивидах. Только они рождаются дважды, не в одной и той же среде. Двойное родство делает из ребенка большого человека в его глазах и в глазах других.

"Одна из семей, — пишет Фрейд, — истинная, в ней действительно рождается великий человек, в ней он растет. Другая — вымышленная, изобретенная мифом для потребностей в новации. Вообще скромная семья должна быть истинной, а благородная — воображаемой".

Приближение ограничено, но оно высвечивает то, чем отличается этот человек и что делает из него человека разделенного.

Затем нужно поинтересоваться теми двумя исключениями, которые были указаны в типичной схеме легенды (об Эдипе и легенды о Моисее). Первый рождается и взрослеет в двух семьях, между которыми нет никакой разницы в уроне: одна, как и другая, королевская. Напротив, второй, согласно Ветхому завету, рождается у бедных родителей, а затем его усыновляют высокопоставленные родители. Сын рабов возрождается в мире своих властелинов.

Оба эти исключения предлагают нам в воображаемой форме, постольку, поскольку они касались уникальных людей, решения, которым мы придаем общий психологический смысл. Вот они. В самом деле, каждое из этих решений может рассматриваться как аналогия одного из исходов, которые я наметил выше по отношению к семейному роману. одной стороны, роман поглощается семейным комплексом, идеальный вымысел сведен к реальности. С другой стороны происходит обратное: изобретение человека навязываете формирует его реальную жизнь и стремится стать правде Аналогия делает из Эдипа пример человека тотального simplex, а из Моисея — пример человека разделенного duplex.

Первому известен риск нарушения социальных запрете инцеста, отцеубийства, но он не знает драмы разрыва, противостояния между двумя человеческими мирами. Эдип — наследник: он восстанавливает и продолжает. Второй живет в этом разрыве, он формирует себя сквозь напряжение двух противоречивых миров, верхов и низов общества. Принадлежит ли он к знатной семье или нет, он будет мятежником узурпатором, чужим среди своих. А всякая узурпация есть подмена: молодой мстит и заменяет старика, раб — хозяина. Чтобы узаконить себя, он должен изобрести себе надлежащее родство, стать избранником богов, если он пророк, сыном короля или императора, если он политический вождь, и так далее. Моисей — основатель народов и символических структур. Эдип — это другое. Сюда добавляется новый элемент. Развязка в пользу семейного романа, торжествующего над семейным комплексом, равноценна сдвигу от духовности к чувственности. Эдип известен очевидностью чувств, а Моисей — созданием духа, основанного на дедукции и наблюдении.

Легенды и исключения из них обеспечивают различным народам именно то, в чем они нуждаются, чтобы объяснить, почему они состоят из двух классов людей, и оправдать различия между ними.