Вот мать твоя. Не погуби ее!

Вот мать твоя. Не погуби ее!

Нездоровый миф о матери как прислуге для ребенка опирается на изначально здоровый психологический принцип. В начале и конце жизни любой человек представляет собой сгусток потребностей, поэтому ему, конечно, необходимы обслуживание и преданность. В традиционных сексистских обществах забота о младенцах, стариках и больных считается базовой; будучи безвозмездной и, как правило, незаметной, она делегируется женщинам. Благодарности не требуется. В качестве бонуса женщину иногда возводят в ранг Мадонны, но большую часть времени она унижена. Традиционное мировоззрение также ставит знак равенства между биологической матерью и архетипической Великой Матерью, что вынуждает каждую женщину, вынашивающую ребенка, принимать на себя архетипическую роль, неважно, обладает ли она даром материнства и хочет ли быть матерью. Первый шаг к деконструкции дисфункционального мифа о матери состоит в отделении материнских функций от гендера.

Я знаю одного инженера на пенсии, который выполняет материнскую роль в отношении троих своих внуков намного лучше, чем его дочь. В большом и удобном доме деда детьми больше занимаются, их лучше кормят, они чувствуют себя более счастливыми и защищенными, чем в шумной квартире их матери, где вечно царит хаос. Они проводят будни под добросовестным присмотром дедушки, а выходные с матерью. Она очень занятая женщина, деятельная, молодая, социально и сексуально активная. Ее отец – человек добрый, домашний, с серьезным подходом к воспитанию. Эта негласная договоренность по поводу взращивания детей удовлетворяет всех. При этом мать все-таки чувствует себя виноватой, потому что и ее психотерапевт, и школьный психолог, и ее по други говорят ей, что ее детям, наверное, ее не хватает, даже если они никак этого не показывают. Это неверно: ее дети получили бы меньше материнской заботы, если бы больше времени проводили со своей биологической матерью, а не с дедом.

Подмена архетипа биологической ролью может дорого обойтись обществу, особенно в культуре вроде нашей, когда остро ощущается недостаток материнской способности, а цена на его восполнение постоянно растет. Слишком тесная привязка архетипической роли к биологии приводит к пустой растрате усилий и неоправданному чувству вины. Мы легко забываем, что архетип матери (как и любой архетип) не зависит от пола. Когда в отношениях архетипы смешиваются с гендерной идентичностью, становится сложно даже говорить о какой-либо динамике. Как можно сформулировать следующее: «Моя мама на самом деле – папа, а мой папа – он скорее мама?» То же самое относится и к парам. Если мы исходим из того, что архетип следует за стереотипом, понять динамику может быть непросто, как это описано в следующем примере.

На самом деле тебе нужен не любимый, тебе нужна мать

Моя девушка постоянно просит меня о помощи. Я должен помогать ей в быту, поддерживать ее финансово, эмоционально, решать за нее различные задачи. Она говорит, что ей нужен сильный мужчина, потому что сама она хочет быть женственной. Загвоздка в этой истории состоит в том, что я не чувствую, что ей нужен сильный мужчина; я чувствую, что она хочет, чтобы я стал ей мамой, которая балует ее и дает все, что она попросит. Поначалу я думал, что я угодил на роль «хорошего папочки». Но все оказалось гораздо хуже: на самом деле ей нужна «хорошая мамочка»! Секс между нами не похож на секс. Это объятия матери и младенца.

Психологическая сделка между «хорошим папочкой» и его подружкой зиждется на деньгах. Это давняя история, в которой обе стороны обычно хорошо знают, что именно покупается и продается. Сделка между «хорошей мамочкой» и ее ребенком-любовником получила меньше внимания, потому что это скорее психологическое, чем финансовое, соглашение: позволь мне оставаться инфантильным, я отдам тебе контроль, и никто не будет об этом знать. Это срабатывает до тех пор, пока в этой игре есть игроки и пока роль Матери не признается архетипической ролью, не зависящей от пола.

Однажды ко мне обратилась за помощью молодая, изможденная и подавленная мать троих детей. На первой терапевтической сессии я задала ей вопрос: «Вы чувствуете, что это ваша семья навязывает вам роль прислуги, или вам кажется, что в этом есть и ваш вклад? Меня удивил ее ясный ответ: «Мои дети, похоже, знают, что во мне есть слабость. Они уверены, что я возьмусь за любое дело. Более того, я думаю, они чувствуют (и это в самом деле так), что я должна делать все эти дела, чтобы выглядеть, как человек, у которого в жизни есть смысл». Она сказала, что не знает, откуда взялась эта слабость, потому что в детстве она была независимой и сильной. Она знает только, когда это началось – когда она стала матерью. Она чувствует, как разрушается ее любовь к детям и мужу.

Следующий пример – история, рассказанная с позиции взрослого мужчины, который предпочел бы, чтобы его мать не была во власти роли матери-прислуги.

Мать украла мое либидо

Я сын женщины, воплощающей живое противоречие. С одной стороны, она состоявшийся профессионал: она бухгалтер и прекрасно справляется со своей работой. Она считает, что разделяет позиции феминисток. С другой стороны, она – агнец на алтаре материнства. Однажды на ужин нам попался жесткий кусок мяса. Я увидел, как она взяла тарелку моего отца и порезала ему мясо на мелкие кусочки, как это обычно делают для детей. Я буквально видел, как отец потерял всякий интерес к еде и отстранился от участия в семейном ужине.

В другой раз я услышал, как моя двадцатилетняя сестра скомандовала матери: «Я устала, приготовь мне ванну». Я не понимаю, почему моя мать – высококлассный специалист на работе – у себя дома ведет себя, как прислуга. Она берет на себя ответственность за все, ее как будто не волнует ничто, кроме семьи и дома. Она создала для своих детей нечто такое, что трудно выразить словами. Она как будто лишила нас способности испытывать желания. Наш дом был похож на отдел по работе с претензиями покупателей в магазине, а мать была в нем менеджером. Мы были приучены приходить к ней с любой самой незначительной проблемой, как будто она могла все исправить и оградить нас от жизненных трудностей.

После того как я покинул родительский дом, я познал радости, которые прежде не осознавал: радость от создания уютной обстановки дома, от приготовления еды, радость переживания любви и заботы своей жены. Когда я получал все это от своей слишком щедрой матери, я не испытывал радости. Скорее, это было необходимой предпосылкой для того, чтобы начать радоваться жизни. У нас были все предварительные условия: комфорт, безопасность, хорошая еда, хороший дом, хорошая одежда, всего в достатке, но нам никогда не удавалось достичь того состояния, когда действительно наслаждаешься тем, что у тебя есть. Чтобы почувствовать волю к жизни, мне пришлось научиться делать вещи самому и получать удовольствие от этого процесса. Пока я жил с родителями, моя личность строилась вокруг единственного переживания, которое дозволяла нам мать, – переживания потребности в ней.

В детстве я и обе мои сестры стали первыми в школе, кому купили мобильные телефоны. Телефоны были нужны, чтобы звонить маме, если нам что-нибудь потребуется. Она отвечала на каждый звонок, не щадя себя в своем стремлении услужить нам. Обе мои сестры не могут поддерживать отношения с бойфрендами дольше месяца; у обеих нет друзей; обе страдают депрессией. Моя старшая сестра, кажется, думает, что любовь заключается в том, чтобы имитировать рабское поведение нашей матери. Как только она влюбляется в мужчину, она предлагает ему себя в качестве домашней рабыни. Она нравится хорошим парням, но очень скоро они сбегают, потому что их отталкивает ее представление о любви. Она следует модели отношений, которой ее наделила мать.

Моя младшая сестра пошла в противоположном направлении, но результат не лучше. Она хочет во что бы то ни стало быть не как мама. Типичная контрзависимая реакция. Она думает, что может защитить себя от рабства, не давая мужчине ничего, кроме секса, который для нее является прежде всего предметом торга. Она предлагает свое тело, но в мужчине она ищет не любовника, а кого-то, кто станет ей служить, как ее мать. «Приготовь мне ванну, купи мне это, сделай то, сделай это, иди сюда, уходи отсюда, приди обратно».

Любовь в ее понимании – это раб с мобильником в руках, кто-то, кому она может позвонить, как только ей что-то «понадобится».

Что касается меня, то после двух попыток самоубийства меня заставили пойти на психоанализ. Именно это дало мне мужество сбежать из прогнившего рая нашей чересчур щедрой матери. Я не хотел идти по стопам своих сестер или отца. Он жил как заключенный, зажатый между двух страхов: страха потерять мою мать, от которой он полностью зависел, и страха продолжать жить с ней, поскольку это подтверждало его зависимость.

Теперь, когда я обрел некоторую свободу, я вижу другую ловушку – начать видеть в себе героя-освободителя, способного спасти мать, отца и сестер. Я знаю, что мне это не под силу. Я внимательно слежу за тем, чтобы не попасть в миф о герое, заменив им миф о самопожертвовании, в котором живет моя мать. Пожелайте мне удачи! Пожелайте мне силы!

Как ни парадоксально, но чтобы избежать создания «прогнившего рая» удушающей материнской любви, у матери должно быть сильное либидо. Ей нужен собственный тайный (или не очень) сад. У нее должна быть еще какая-то цель в жизни, кроме создания земного рая для своих детей, должно быть много моментов, когда дети для нее не самое главное, моментов, когда нечто в ее жизни становится важнее требования молока с печеньем, внимания и заботы. Такие ситуации несут в себе ценное послание: в моем теле не только мать, но и женщина, живущая собственной жизнью. Я возлюбленная, подруга, профессионал, художница, жена, повар, а раньше я была вот такой девушкой, любившей танцы и плавание, да, впрочем, я и сейчас это люблю. Жизнь щедра, она дает вам одно тело, но множество сущностей.

У женщины из следующего примера была такая мать, и в возрасте шестидесяти лет она рассказывает о том важнейшем уроке, которым стала для нее способность матери не жить жертвенной жизнью.

Пойди поешь клубники

У моей матери было не очень много возможностей выбирать. Она всю жизнь работала, потому что рано овдовела и осталась с четырьмя дочерьми, о которых надо было заботиться. Она растила нас на свою зарплату, руководствуясь одним четким принципом: каждый сам делает свой выбор. Однажды летом, когда мне было восемь лет, я сильно ободрала себе колено. Она перевязала мне рану, но я не переставала плакать, и тогда она дала мне такой совет: «Пойди в сад и сорви сладкую, спелую, красную клубничину. Держи ее во рту, пока она не растает, и думай о том, какое это удивительное чудо – такая вкусная ягода. Потом возвращайся и расскажи мне, что победило – боль или удовольствие». Она назвала это «дать гореутоляющего». Мне это всегда помогало. Поскольку я была довольно задумчивым ребенком, мать часто отправляла меня помедитировать, глядя на облака, доверить им свои горести, чтобы они унесли их далеко-далеко. Убеждая в необходимости полагаться только на себя, моя мать открыла мне безграничность мира: вкус клубники, движение облаков, реки и дождя, мурлыканье кошек, песни ветра, кружево листвы папоротника. Она «отклеила» нас от себя, не принимала участия в наших драматичных ссорах. Дом, где жили четыре девочки, всегда был полон девичьего нытья, гормональных всплесков, потоков слез и сентиментальных драм. Мама обычно подавала нам носовой платок и говорила мягко: «Поплачь, поплачь, милая. Меньше будешь писать». Мне никогда не чудилось в ее словах сарказма или вульгарности. Для меня это означало, что слезы – это просто способ «избавиться от лишней жидкости», естественная функция, которое дает необходимое облегчение.

Когда мы выросли и наши переживания стали серьезнее, мама придумала более сложный ритуал. Она приводила нас в гостиную – комнату, которую она называла своим кабинетом. Она была учительницей. Там стоял ее письменный стол и находились ее книги. Она приглашала свою расстроенную дочь прилечь на наш чудесный, потемневший от времени викторианский диван со спинкой из красного дерева, украшенный резными розами, обитый бордовым бархатом, пухлый, как большой красный кит. Это был единственный стоящий предмет мебели во всем доме. Диван был накрыт шерстяным кашемировым пледом, сине-золотым с шелковой бахромой. Этот чудесный подарок мама получила на свадьбу. Плед назывался «плакательным». У нас было особое разрешение заворачиваться в него, когда сердечная тоска навевала на нас холод. Мама укутала меня этим покрывалом, когда я испытала первое любовное разочарование. Мне было четырнадцать, и мальчик, которого я хотела поцеловать, отказался. Когда я рассказала маме эту историю, она молча выслушала меня, кивая головой. Я склонилась на диван и плакала, и плакала – не меньше часа. Мама читала и пила чай. Я «избавлялась от лишней жидкости».

Когда мама умерла и пришло время разделить ее вещи между дочерьми, самым желанным наследством был «плакательный плед». Мы бросили жребий, и он достался мне. Два года назад я отдала его дочери моей сестры, у которой был тяжелый период в жизни. Этот плед был как утешение, полученное от покойной бабушки. Плакательный плед и сейчас выполняет свою роль поэмы с практическим смыслом. Это предмет, несущий в себе поэтическую силу и защиту великого предка.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.