4.2. Разлука в концлагере
4.2. Разлука в концлагере
На перроне Освенцима многие, проведшие дни и даже недели в тесноте вагонов для скота, виделись со своими близкими в последний раз. Семьи разделялись – на тех, кто считался работоспособным, и тех, кто таковым не считался. Выбор этот часто был абсолютно случайным. Примо Леви пишет о прибытии в Освенцим:
«Что произошло с ними – женщинами, детьми, стариками – мы не узнаем никогда: их просто поглотила ночь. Сегодня мы знаем, что путем случайного выбора каждый из нас оценивался как способный или неспособный работать на благо рейха; мы знаем… что из более пятисот человек спустя два дня в живых не осталось никого… Так, мгновенно, зверски были уничтожены наши жены, родители, дети. Почти ни у кого не было возможности проститься с ними. Мы видели их в течение лишь нескольких минут – темную массу, стоящую на другом конце перрона. Потом мы больше не видели ничего»
(Levi, 1992, с. 20).
Выжившие вновь и вновь повторяют, что сила жить дальше приходила, когда человек был не один. Вместе с кем-то из членов семьи или новым другом становилось возможным увидеть смысл в дальнейшей жизни. Так, мальчики собирались в компании, становившиеся им семьями. Внутри таких групп существовали четкие правила, и, насколько это было возможно, каждый защищал друга от враждебного мира.
«В этих своих „сообществах“ друзей и родственников они могли сохранять доверие, уважение и человеческое достоинство в условиях страшного разрушения, которое постоянно угрожало их жизни»
(Brenner, 1996, с. 111).
После исчезновения матери Леон Зельман и его брат, прежде чем их отправили в Освенцим, еще какое-то время оставались в гетто. Оглядываясь назад, на ситуацию, когда он остался со своим братом один, а все остальные родственники были потеряны, Зельман пишет:
«Четыре с половиной года я провел в гетто Лодзи. Я потерял мать и всех родных, кроме брата. Как было вынести все эти утраты? Мертвые стали спутниками нашей жизни. Эта вереница призраков сопровождала нас повсюду. Но мы не смотрели ни направо, ни налево, чтобы не сойти ума… И в самих себя мы старались не заглядывать. Иначе мы бы заметили, что у нас украли нашу юность, искалечили чувства, что не только вокруг нас, но и внутри нас был запущен процесс уничтожения… Можно ли было в таком положении ставить себе какие-то цели? У меня больше не было матери. У меня больше не было семьи. Но у меня был брат, и его нужно было защищать»
(Zelman, 1995, с. 79f).
Целью четырнадцатилетнего Леона стало быть отцом и матерью своему двенадцатилетнему брату. Но затем и брат, заболев и оставшись в бараке трудового лагеря, исчезает без прощания.
«Шайека больше не было. Это могло означать только, что Шайека больше не было. И больше ничего. Я отказывался думать, что он умер»(там же).
Остался лишь кусок хлеба. И хотя Леон и привык съедать хлеб, оставшийся после умерших, он не мог заставить себя съесть хлеб брата.
«Я был голоден! Все ели хлеб умерших! Да, это было так. Но Шайек не был мертв, и у меня не было права на его хлеб. Раз я не ел его хлеб, хотя мой желудок громко требовал этого, значит я не признавал его смерти»
(Zelman, 1995, с. 99).
После потери последнего родного человека Леон все больше сближается с одним своим другом-ровесником, с которым он был знаком раньше. Тот становится для Леона опорой, давая ему возможность жить дальше. Помимо этого, жива надежда, что близкие, находившиеся в других лагерях, выживут.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.