Специфические установки по отношению к смерти

Специфические установки по отношению к смерти

Реакция человека на то, что он смертен, может быть отличной от страха. В этом разделе мы продолжим описание реакции страха, наряду с некоторыми другими. Наша цель не дать их исчерпывающий перечень, а попытаться определить какие из них являются первичными или истинными установками, а какие декламируются или возникают под воздействием чего-то, или являются противофобными, или принадлежат поэтическому воображению.

Безразличие

Прежде всего, нужно спросить: на самом ли деле человек испытывает безразличие к своей собственной смерти? Middleton (127) сообщает, что большинство из 825 опрошенных студентов колледжей ответили, что они думают о своей смерти редко или от случая к случаю, а также, что мысли о смерти появляются у них только при определенных обстоятельствах. (Но даже в ходе этого опроса 12 % респондентов признали наличие у себя сильного страха смерти, а у 51 % процента были фантазии о своей гибели в результате несчастного случая.) Аналогичным образом, Bromberg и Schilder (30) пришли к заключению, что спонтанные мысли о смерти появляются сравнительно редко, но что эти мысли могут провоцироваться конкретными событиями, например, тем, что человек стал свидетелем несчастного случая с летальным исходом, или случайными ассоциациями. Конечно, это отсутствие беспокойства не обязательно означает подлинное безразличие к собственной смерти. Eissler (9) предполагает, что безразличие может означать не отрицание, а неспособность дифференцировать опыт во времени; когда время воспринимается как имеющее конкретное содержание, проблема смерти приобретает другой вид, так как в этот момент смерть также становится конкретной, из-за вопроса что произойдет, когда не останется времени жить. Также теоретически возможно, что человек может быть относительно свободен от беспокойства по поводу своей смерти по причине исключительно благоприятного опыта детства.

Возможно, существуют люди, неподверженные к страху смерти, но намного больше тех, кто притворяется таковыми. Исследования, в которых используются проективные методики, показывают, что очень немногие (если только таковые имеются вообще) проявляют подлинное безразличие. Meissner (128), например, применил метод словесных ассоциаций и психогальванических реакций при исследовании учащихся семинарии и обнаружил значительные различия в реакциях на слова, связанные и не связанные со смертью, показав тем самым, что символы смерти вызывают подсознательную аффективную реакцию. Используя ту же самую технику, Alexander и другие (129) установили, что испытуемые, студенты колледжа, реагировали на слова, связанные со смертью, более эмоционально, чем на нейтральные. Авторы обсуждают противоречие между наличием тревоги смерти, прослеживаемой в философии, религии, биологии и литературе, и мнимым безразличием, проявляемым индивидами. Очевидно, мы имеем дело с двумя уровнями: явными, открыто провозглашаемыми установками и менее осознанными процессами, которые можно обнаружить только при тестировании. У некоторых людей реакции на обоих уровнях совпадают, у некоторых – сильно различаются. В нашей культуре, где тема смерти подвергнута табу, обычно обнаруживаются различия.

В 1899 году Jacobs (130) писал: «Смерть, как мотив, сейчас умирает. Возможно, самой выдающейся чертой нашего времени является практическое исчезновение мыслей о смерти…. Смерть перестала ужасать». Weber (131) сообщает, что в 1917 году на симпозиуме Лондонского медицинского общества, посвященном страху, один из выступающих выразил мнение, что если человека тревожат мысли о собственной смерти, возможно, он страдает от душевного расстройства. В начале XX века вера в «умирание смерти», казалось, получила свое подтверждение в связи с перспективой сравнительной защищенности человека от опасностей, угрожавшим человеку в прошлом. Но после двух мировых войн, нацистского террора и угрозы всеобщего уничтожения, мы снова все больше осознаем непосредственную близость смерти в самый разгар жизни. Тем не менее, я не думаю, что тревога по поводу смерти тесно связана с ее реальной безотлагательностью. Тревога возникает изнутри. Относительно безопасная обстановка в начале XX века предоставила человеку возможность для рационалистического подавления страха смерти.

Рассматривая заслуживающие внимания установки по отношению к смерти, мы в начале обсудим страх и другие негативные реакции, затем определенные позитивные реакции и, в заключение, желание смерти. Конечно, все эти установки не являются взаимоисключающими, порой очень трудно выявить различия между «негативным» и «позитивным».

Негативные установки

Страх. Я использую термины страх смерти и танатическая тревога взаимозаменяемо[4]. Различие между страхом и тревогой, по мнению Фрейда, заключается в том, что страх связан с объектом, а тревога относится к аффекту и игнорирует объект. Объект наличествует всегда, меняется только степень подавления. Что касается смерти, объектом является не только естественное окончание жизни, но и катастрофическое уничтожение. Мы не знаем, может ли страх небытия существовать сам по себе, из-за угрозы смерти. Возможно, нас на самом деле мало тревожит мысль о полном прекращении существования, которое невозможно представить. Что действительно наводит ужас, так это всегда присутствующая угроза тяжелой, мучительной смерти. Среди составляющих значений этой угрозы – внешние агенты, враждебный мотив, деструктивная сила, наша собственная беззащитность и неизбежность гибели. Подавить можно не весь комплекс целиком, а только один или несколько его компонентов. Таким образом, один человек может страдать от ярко выраженного страха смерти без осознания его подразумевающихся катастрофических значений, в то время как другой человек может ощущать чувство беспомощности, как, например, при состояниях, связанных с тревогой, но быть неспособным определить объект этой тревоги. Страх перед насилием и чувство беспомощности обычно осознаются довольно легко; наиболее невыносимой и, следовательно, почти всегда диссоциированной, является идея о преднамеренном разрушительном влиянии какой-то силы, изначально человека, с которым когда-то связывали узы любви. У одного и того же индивида степень осознания страха смерти и его скрытого смысла может быть разным. У некоторых людей только встреча лицом к лицу со смертью способна вызвать страх или образы, ассоциирующиеся с ним; у других они пробуждаются просто из-за пасмурного дня, а у многих женщин из-за обычных телесных функций организма. Поворот от незнания к интенсивным опасениям в некоторых случаях кажется спонтанным. Термин танатофобия применим к неожиданным приступам тревоги на почве предчувствия надвигающейся гибели (а также к обсессиям, связанным со смертью), но я думаю, что его следует употреблять только для истинно фобийных образований, то есть в том случае, когда у тревоги другой источник. Когда осознанный страх естественной смерти является объективацией подсознательного страха катастрофической смерти, его можно назвать танатофобией.

Я не стремлюсь разделить умирание, смерть и загробное существование как объекты страха. Установка может иметь отношение к старению и процессу умирания, агонии, исчезновению себя как личности, вечному наказанию, но все это – фазы континуума и они психодинамически связаны. При жизни, при умирании и при мысленном переносе в будущее человек испытывает одни и те же страхи, питает одни и те же надежды. Катастрофическая концепция создает связь между ними. Она мешает жизни, делает мучительным умирание и бросает тень на вечность.

Вопрос о том, является ли страх смерти основным, неразложимым на отдельные элементы, страхом, рассматривается в главе 5. Нас может заинтересовать также, является ли он всеобщим. Choron (28) говорит, что большинство авторов, будь они поэтами, учеными или философами, считали страх естественным и вечным спутником смерти. Сенека писал: «Все люди, молодые, среднего возраста и преклонных лет, одинаково боятся смерти». Tillich (25) заявляет, что «тревога по поводу своей судьбы и смерти является основной, всеобщей и неизбежной… Человек любой цивилизации с тревогой осознает угрозу небытия». Hartland (132) утверждает, что «ужас смерти является всеобщим для человечества». Hocart (133) убежден, что этот ужас сильнее у цивилизованных людей, чем у язычников. Malinowski (134) делает заключение, что страх смерти так широко распространен, что может считаться практически всеобщим, а Caprio (135), который изучал этнологические установки по отношению к смерти, приходит к выводу, что «по-видимому, страх смерти универсален». Miller (136) уверен, что «все время, пока человек борется за выживание, то есть на протяжении всей своей жизни, он страдает от страха смерти». Мечников (137) убежден, что страх смерти заслуживает названия инстинктивного потому, что, по-видимому, он носит универсальный характер. Kallen (138) утверждает, что страх изначально находится внутри мысли о смерти и спрашивает: «Может ли не быть, что ужас перед пустотой[5] Гейне одинаково преследует всех нас?»

Психиатры и физиологи, писавшие обэтом предмете, склоняются к тому, что страх смерти не является индивидуализированным. Zilboorg (102) категорически утверждает: «Никто не свободен от страха смерти.» Chadwick (44) придерживается мнения, что тревогу по отношению к смерти можно найти в любом возрасте и у среди самых разных типов людей. Согласно Cappon (83), «тревога перед небытием присуща всему человеческому опыту, и всегда присутствует в подсознании, отражая вероятность смерти». Alexander и Adlerstein (123) опираясь на факт преобладания тревоги смерти в патологических состояниях, предполагают, что в латентном виде она присутствует у всех людей, а Greenberg и Alexander (138) полагают, что хотя смерть являлась источником тревоги во все времена, в большинстве случаев большинство людей с ней довольно успешно справляются. Наблюдения Klein (140), убедили ее в существовании подсознательного страха перед уничтожением. Она говорит, что если мы допускаем существование инстинкта смерти, то должны также допустить, что в самых глубинах мозга существует и ответная реакция на этот инстинкт. Так как борьба между инстинктом жизни и инстинктом смерти сохраняется на протяжении всей жизни, этот источник тревоги никогда не исчезает и является постоянным фактором всех ситуаций, ее вызывающих. Riviere (147) утверждает, что «интенсивный страх смерти является фундаментальным элементом нашей жизни, так же глубоко укоренившимся в нашем подсознании, как сама жизнь, и его осознанию препятствуют все известные защитные механизмы». Мой собственный клинический опыт подкрепляет впечатление о том, что тревога по отношению к смерти является всеобщей, но я бы принял во внимание возможные исключения. Помимо случаев дефицитарных состояний таких, как старческая деменция, к исключениям могут относиться личности с недифференцированным чувством времени, описанные Eissler (9), а также личности с нетравматическим опытом детства. При том, что являющийся результатом деятельности инстинктов смерти или самосохранения страх смерти может быть признан универсальным, в выраженности и проявлениях тревоги смерти, основанных на обстоятельствах жизни, наблюдаются значительные различия… Базирующаяся на инстинктах или экзистенциальная тревога, возможно, является неотъемлемой частью человеческого состояния, но все ли мы страдаем от основанной на опыте, или «невротической», тревоги? Kallen (138) говорит об «искренних и мужественно принимающих страдания душах, которые уверены, что смерть – это полное исчезновение, но не чувствуют страха, которые так беспечно относятся к смерти, что даже презирают ее». Но это сознательная установка, и чем глубже мы изучаем примеры провозглашаемого безразличия или другие реакции, помимо страха, тем яснее становится, что мы имеем дело с защитой от страха. Само существование табу по отношению к смерти и все эвфемизмы, ее обозначающие, магические установки, различные способы противостояния фобиям, бесполезные садистические и мазохистические защитные механизмы, потребность в религии, философские попытки найти «ответ» на смерть – все это доказывает, что тревога по поводу смерти вездезуща, и что она является чем-то большим, чем просто страхом небытия. Не столько сам факт смерти порождает все эти реакции, сколько угроза трагического исхода, сопряженного с травмами; тревога не возникает сама по себе или из инстинктов, она появляется благодаря индивидуальному опыту раннего возраста. Неважно, является ли страх катастрофической смерти универсальным. Так много людей страдает от него и его последствий, что можно считать этот страх силой первостепенной важности в определении судьбы индивида и всего мира.

Протест. Нет такого неприятного аффекта, который не могло бы быть отнесено к реакциям человека на свою смерть. Некоторые из них, такие как антипатия, сильная неприязнь, отвращение, омерзение, являются не более чем синонимами страха и берут в нем свое начало. Абсолютная тщетность протеста против неизбежности смерти вызывает чувство, о котором редко говорят, но которое часто находит отражение в стихах. Привожу часто цитируемые строки Dylan Thomas (142):

«Не умирай спокойно в эту прекрасную ночь…

Злись, злись на то, что свет уходит прочь».

А также строки Margaret Irish (143):

«Смерть не возмещается, она тщетна и горька,

И бесполезно громко рыдать, протестуя

С чувством ужасного горя, противясь ей

До самого последнего движенья и вздоха.

В отчаянной битве сознание и тело

Тщетно пытаются отдалить свою смерть».

Unamuno (29) восклицает:

«Если нас ожидает небытие, давайте считать это несправедливостью, давайте сражаться против назначенного нам удела, пусть даже и без надежды на победу; давайте, подобно Дон Кихоту, бороться с ним».

Такой вызов порожден отчаянием, как это мучительно ярко показано в книге «Трагический смысл жизни»; но если отвращение или вызов уменьшают чувство беспомощности, можно сказать, что они имеют позитивное значение.

Протест становится чем-то большим, чем просто яростное возмущение против неизбежного рока, когда он направлен против тех аспектов смертности, которых можно избежать. Он может быть направлен против войны, геноцида, высшей меры наказания и всех форм разрушительности, в отношению к человека. Эти переживания, вполне приемлемые сами по себе, могу быть проекцией страха и гнева из-за угрозы собственному существованию. И не обязательно отражают гуманистические тенденции. Негодование становится более объективным, когда дело касается несправедливости угрозы катастрофической смерти. В таком случае речь идет не только об этическом протесте, но и о мужественной решимости постичь значение угрозы, повернувшись к ней лицом. Коллективное понимание скорее, чем существующее общее отрицание, могло бы привести к совместным действиям в поисках всеобщего средства защиты.

Скорбь и сожаление. Установкой, независимой от страха смерти (хотя, конечно, она может сосуществовать с ним), является скорбь: скорбь о кратковременности жизни, когда человек оборачивается посмотреть на нее, и скорбь из-за утраты всех радостей и даже горестей, которые придавали ей индивидуальность. В преклонном возрасте горькая печаль посещает мысли о прекращении отношений, о разлуке с любимыми. Скорбь может смешиваться с сожалением и доходить до отчаяния у пожилых людей и особенно у умирающих: сожаление о постыдных поступках и не искупленных грехах, сожаление о неисполненных стремлениях и удовлетворении, в котором человеку было отказано или от которого он отказался сам. И отказывающееся поведение, и лишения могли быть навязаны страхом жизни, но уже поздно начинать все сначала. Это чувство сожаления чаще и острее испытывают женщины, чем мужчины.

Мазохизм. Мазохизм как установка по отношению к смерти есть часть мазохизма как установки по отношению к жизни. Для человека это основной способ реагирования на садизм других людей и свой собственный вызывающий садизм у других. Покорность, особенно с дополнительными значениями любви и сексуальности, гораздо больше присуща женщинам, чем мужчинам, как в жизни, так и в фантазиях о смерти.

Зависть к живым и досада. Хотя зависть к тем, кто продолжит существование после чьей-то смерти, и досада при мысли, что они смогут получить от нее какую-то выгоду, не являются установками в полном понимании этого слова, они могут очень сильно окрасить реакцию на умирание. Даже у детей доподросткового возраста, как обнаружил Caprio (246), «чувство зависти к тем, кто остается жить», является превалирующим. Malraux (147) говорит об умирающих людях, «исполненных злобой на своих собратьев, которые увидят следующий рассвет». А что касается мысли о том, что другие станут (или вообразят себе, что стали) богаче после нашей смерти, то Марк Аврелий в своих «Размышлениях» предлагает ее в качестве утешения – весьма сомнительного, на мой взгляд. Может возникнуть чувство удовлетворения от мысли о любой выгоде, которую получат любимые люди. Но может также возникнуть и горькое чувство обиды от мыслей о преимуществах, которые получат враги, которые могут состоять в родственной связи с умирающим человеком.

Отчаяние. К категории отчаяния мы можем отнести несколько установок, все пессимистические или «трагические» установки по отношению к жизни потому, что смерть – это завершение, и все реакции на мысль о собственной смерти, мучительные и полные жалости к себе. Человек может верить в счастливую загробную жизнь и в тоже время быть в отчаянии от приближающейся смерти. Я думаю, что такое пораженчество представляет собой провал защиты от трагических значений смерти.

Стыд и позор. В заключение можно упомянуть установки, которые, возможно, не так часто встречаются, но причиняют сильные страдания, например, стыд и позор. Сэр Thomas Browne говорит в своем труде Religio Medici: «Я не столько боюсь смерти, сколько стыжусь ее. Это позор и бесчестье нашей природы, что одно мгновение может так обезобразить нас, что наши ближайшие друзья, жена и дети будут испуганно и с содроганием смотреть на нас». Это «заставляет меня желать, чтобы пучина вод поглотила меня, и я бы погиб в ней, невидимый и не оплаканный, без любопытствующих глаз». Eissler (9) упоминает позор умирания, ужасное чувство, что ты избран для смерти, в то время как жизнь продолжается. Он рекомендует врачу сделать умирающему пациенту подарок, который символически означает часть жизни врача, и таким образом, позор превращается в умирание вместе.

Позитивные установки

Мужество. Могу откровенно сказать, что я считаю мужество единственной истинно позитивной установкой. Не мужество существовать вопреки небытию, а мужество совладать с тревогой катастрофической смерти. Это требует смелости вступить в конфронтацию с ее значениями. Религия не дарует истинной смелости; именно ее отсутствие и создает потребность в религии. Утешения философии и увещевания экзистенциалистов являются бесполезными перед лицом подсознательного страха смерти. (Schilder (63) называет заявления философов о смерти «бессмысленными».) В главе 6 я вернусь к тому, в чем заключается значение мужества и как его можно поощрять в психотерапии.

Стоицизм. Является ли стоицизм добродетелью, зависит от того, что именно понимать под этим словом. Если оно обозначает моральную силу духа, то имеет позитивное значение; если же оно обозначает пассивность, фатализм или апатию, то это мазохизм, отчаяние или чистейший самообман. Смирение при затяжном, приносящем боль недуге, или в утомительном преклонном возрасте может быть искренним, но при любых других обстоятельствах вряд ли может считаться позитивной установкой.

Фамильярность по отношению к смерти. Может ли практика существования с постоянными мыслями о кончине быть эффективным способом лишить смерть ее ужасов? Вот какого мнения придерживается Montaigne:

«Концом нашей гонки является смерть. Это необходимый объект нашей цели, который пугает нас, как можно сделать шаг без приступа дрожи? Лекарство, которое использует чернь, – не думать об этом; но из какой тупости происходит их слепота? …. Давайте разоружим ее [смерть], избавим ее от новизны и непривычности, давайте говорить о ней и держаться с ней накоротке, и пусть в наших мыслях она будет самым частым гостем».

Но Спиноза в своей «Этике» говорит «Свободный человек меньше всего думает о смерти; и мудрость заключается в размышлениях не о смерти, а о жизни». В реальности, как раздумья о смерти, так и игнорирование ее в своих мыслях, имеют мало отношения к свободе или мудрости. Исключение смерти из мыслей является ее отрицанием, в то время как задержка на ней – противофобией. Montaigne позднее сам осознал бесполезность озабоченности и советовал, что бы «жизнь не была потревожена беспокойством о смерти». Любой из этих путей является не установкой, а симптомом страха смерти.

Героизм. Желание принять геройскую смерть является позитивным мотивом. Исторически, смерть в битве считается благородной, а к мученической смерти относятся с благоговением. Насколько более желанной является жертвенная гибель за благородное дело, чем смерть от дряхлости или в автокатастрофе! Героическая смерть превращает необходимость в выбор, придает смысл бессмысленному событию и дарует бессмертие в глазах общества. Также может присутствовать скрытый мотив, например, такой, как противофобия или эксгибиционизм, и смерть только происходит при героических обстоятельствах, тогда как установка совсем другая. Возможно, мы меньше бы боялись смерти, если бы были уверены, что смерть наша вызовет восхищение, и мы не будем выглядеть жалкими и беспомощными перед лицом неизбежного рока. Смерть, имеющая цель, преодолевает угрозы катастрофической гибели.

Творческая жизнь. Противоположностью пессимистической установке по отношению к жизни является то, что можно назвать установкой творчества. Обе берут начало в тревоге перед смертью; но только одна из них является пораженческой, в то время как другая – утверждающая. (Я не имею в виду, что творческая деятельность есть ничто иное, как ответ на смерть.) Согласно описанию Choron (28), креативная установка состоит не в том, чтобы использовать дарованную жизнь для псевдо-эпикурейского погружения в чувственные удовольствия, а в том, чтобы жить полной жизнью. Он цитирует Гете, который верил в то, что для деятельного человека смерть теряет свой пугающий аспект, и что осознание своей смертности не оказывает парализующее воздействие на человека, а, наоборот, стимулирует его. Мы можем усомниться в том, насколько эффективной является творческая жизнь для преодоления тревоги, так как мы знаем, что сам Гете и многие другие исторические личности страдали от «танатофобии»[6]. Подобно религии, продуктивная жизнь может быть мотивирована потребностью избежать тревоги, но она не является лекарством. Даже если бы творческая деятельность в любой форме смягчала бы страх, сравнительно небольшое количество людей способно на нее, а простая активность – напрасна. Коллективное стремление к повышению благосостояния и удовольствиям, а также деятельность ради нее самой, – характеристика культур с высоким уровнем тревоги по отношению к смерти; в восточных культурах можно встретить большее принятие смерти и меньшую агрессивность. Более того, творческие усилия должны поддерживаться постоянно, и период творческого кризиса, ухудшение качества или нетрудоспособность способны привести к отчаянию.

Восхваление смерти. В эту категорию можно отнести романтические чувства – любовь к смерти, гимны, восхваляющие ее, радостное принятие ее, и так далее. Нет необходимости исследовать каждое чувство в отдельности, так как, после того, как мы уберем тот или иной из трех факторов: 1) избавление от страха перед жизнью или отвращение к ней, 2) ожидание рая, или 3) отрицание страха смерти (последний, несомненно, решающий), от первичного мотива почти ничего не останется. Выражаемые установки настолько далеки от единства, настолько нереальны, что могут рассматриваться как реакционные образования. Сами поэты-романтики обнаруживали страх смерти. Шелли (Shelley), который искал смерть (150), сказал «В человеке есть нечто враждебное небытию и смерти», а Китс (Keats), который «был наполовину влюблен в смерть, приносящую покой», также писал: «Когда страшусь, что смерть прервет мой труд … Тогда один на берегу вселенной стою, стою и думаю – и вновь в Ничто уходят Слава и Любовь.» Я не знаю, какая извращенность может заставить человека видеть «высшую красоту в красоте, которую обвиняют». (151) «Смерть и Любовь, подобно сестрам, были до такой степени схожи для поэтов-романтиков, что стали единым двуликим целым, исполненным разложения и грусти, и смертельным в своей красоте, – красоте, у которой чем горше вкус, тем сильнее наслаждение». Но я знаю, что «агония» романтиков неискренна. Я согласен с Сhoron (28), что такие установки отражают неспособность взглянуть в лицо реальности, и та часть реальности, к которой невозможно повернуться лицом, и есть сама смерть. Я также не верю радостному принятию смерти потому, что жизнь вознаграждает (152); жизненные радости (и горести) призывают нас к жизни.

Не следует смешивать любовь к смерти и смерть в качестве любви. Многие женщины воспринимают смерть в роли возлюбленного, а акт умирания становится для них осуществлением акта любви. Можно считать искренними строки Elizabeth Barret Browning из ее Португальских Сонетов:

«Догадайся, кто держит тебя в объятиях?»

«Смерть» – отвечала я; но прозвенел

серебряным звоном ответ:

«Нет, не Смерть, а Любовь».

Смерть также может быть актом милосердия, – не просто прекращением страданий, но как представляет себе это Thomas Wolfe (153) в следующих строках:

«Прикасалась ли ты к чему-либо без любви и сострадания. Смерть? Гордая Смерть, где бы мы не встречались с тобой, ты всегда приходила с милосердием, любовью и состраданием, Смерть, и приносила всем нам свои слова жалости, прощения и избавления … Разве не предлагала ты нам пищу, чтобы утолить наш голод, возросший до безумия, разве не давала ты нам цель, которую мы искали и не могли найти, уверенность, покой, которого так жаждали наши измученные души, разве не уготовила ты в своем темном доме конец всем мучительным блужданиям и волнениям, всегда терзающим нас?»

Желание смерти

Желание умереть является не просто реакцией, вызванной неблагоприятными обстоятельствами, но частью основной амбивалентности, включающей в себя страх смерти, желание смерти других людей, садистские импульсы, желание быть убитым и мазохистские импульсы. На этом настаивают те, кто согласен с идеей об инстинкте смерти и с тем, что желание смерти есть ничто иное, как прямое выражение этого инстинкта (154, 155). Но это невозможно доказать, потому что инстинкт смерти, согласно определению Фрейда, действует внутри организма и либо сливается с инстинктом жизни, либо выражается через агрессию. Не было описано ни одного случая, в котором про желание смерти можно было бы сказать, что оно отражает инстинктивные стремления. Даже если перед нами то, что кажется желанием смерти, независимым от жизненного опыта, как у женщины, о которой сообщил Hall (115)[7], мы не знаем, что могла бы обнаружить психотерапия, и было ли желание предметом уничтожения. Jones (156) замечает, что анализ желания смерти доказывает, что оно является ничем иным, как артефактом в развитии индивидуума, а Menninger (157), поддерживающий идею о инстинкте смерти, говорит, что сознательное желание смерти никогда не является открытым проявлением инстинкта.

Хотя стремление к смерти основано на опыте, оно является глубоко укоренившимся и почти таким же всеобщим, как страх смерти. На самом деле, можно прийти к выводу, что страх – это реакция на желание. Стремление к матери, если не для того, чтобы вернуться в ее лоно, то в поисках питания, всегда сопровождается боязнью уничтожения. Но именно угроза немедленной смерти создает тенденцию к регрессии. Вопрос не в том, что является первичным; желание и страх составляют амбивалентное чувство. Желание смерти следует отличать от пассивной покорности деструктивным импульсам другого человека, что, по моему убеждению, встречается не так уж редко и является основным определяющим фактором самоубийства.

Философы-пессимисты и поэты-романтики не высказывают отчетливо желание смерти. Тем не менее, в произведениях художественной литературы можно найти намеки или интуитивное понимание. Можно упомянуть несколько романов: «Спаркенброк» Чарльза Моргана (40), «Смерть в Венеции и Волшебная Гора» Томаса Манна (158) (159), «Лорд Джим» Конрада (160), «Лавка Древностей» и «Тайна Эдвина Друда» Чарльза Диккенса (161). Романы Хэмингуэя и поэзия Т.С. Эллиота содержат более завуалированное желание смерти, в то время как в некоторых произведениях Джона Донна оно становится почти откровенным (162). Автобиографические работы могут выражать это желание очень ярко (163), (164).

Желание смерти может быть обнаружено во многих повседневных видах деятельности, в подсознательном выборе, в способах приспособления, в антиобщественном поведении, в реакциях на стресс, в подверженности несчастным случаям, в пагубных привычках (аддикциях), в неврозах и в депрессивных состояниях, в определенных психосоматических недомоганиях и органических болезнях. Hallman (49) приводит длинный перечень его проявлений:

«Желание смерти принимает много разных форм. Это инертность, которая наваливается на нас, притягательность бездействия. Оно становится побегом от боли и страдания, ненадежности и напряжения, это уход от процесса роста, это жертва. Это неспособность к интеграции. … Это желание покоя для разума, прекращения суматохи. Это потеря автономности и энергии. Оно действует как консервативная жизненная тенденция: платоническое влечение к чему-то неизменному, постоянному, абсолютному. И диаметрально противополое: это инфантильное желание самопоглощения, это инцест, это Фаустовское желание полного удовлетворения».

Для того, чтобы проследить за всеми ответвлениями страха смерти и желания смерти, потребовалось бы изложение динамической психологии и долгий экскурс в область антропологии, социологии и органической медицины.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.