2

2

В марте 1726 года пришел приказ: привезти его в Лондон.

Питер проделал длительное путешествие сначала по суше, а потом морем; путешествие, которое трудно было бы вообразить для человека, еще несколько месяцев назад не видевшего ничего, кроме леса. Таким образом ему была оказана честь, доступная немногим, разве что наиболее респектабельным жителям его деревни, — возможность увидеть крупнейший и могущественнейший европейский город. Далее путь его пролегал к центру города, к самому его сердцу — к воротам Сент-Джеймсского дворца. Сент-Джеймс на самом деле не всегда был дворцом: изначально он использовался как приют для прокаженных женщин, но с годами превратился во вполне комфортабельную королевскую резиденцию. Именно здесь Георг предпочитал проводить зимние лондонские месяцы.

К этому времени Питера уже приучили ходить более или менее прямо, а не на четырех конечностях — именно так он передвигался, когда его нашли. Одетый подобающе для королевского двора, мальчик-дикарь с сопровождающими последовал за вооруженным охранником через внутренний дворик, по главной лестнице и затем через комнату гвардейцев в зал, служивший для приема послов. Питер, однако, был столь загадочным послом недоочеловеченной страны, что его решили перевести в Большую гостиную, являющуюся истинным центром придворной жизни. Почти ежедневно аристократы и министры, собравшись здесь, ожидали благосклонного внимания королевской семьи. Кроме того, это было самое лучшее место, где можно было оценить новых посетителей, поэтому именно Большую гостиную использовали для встреч с аристократами, разными необычными людьми, чужестранцами — членами королевских дворов. Правда, такую диковину, как бессловесный мальчик, придворные могли представить себе с трудом.

5 апреля лондонская газета «Вис Леттер» так сообщала о том, как Питера принимали при дворе:

В прошлую пятницу <Питера> представили Его Величеству и знати. Ему, как предполагается, около тринадцати лет, но он при этом не имеет ни малейшего представления о целом ряде вещей. Тем не менее, он уделил больше всего внимания Его Величеству и Принцессе, давшей ему свою перчатку, которую он попытался надеть на руку. Это мальчика, похоже, очень развеселило, так же как и золотые часы, которые он пытался пристроить на уши. Он был одет в синюю одежду; но ему, казалось, тяжело было выносить какую бы то ни было одежду вообще… Как нам стало известно, он будет передан под опеку д-ра Эрбатнота с тем, чтобы врач постарался сделать из дикаря социальное существо и научил его использовать речь.

Некоторым из придворных особенно «повезло» в тот вечер благодаря манере Питера выворачивать карманы окружающих в поисках угощения. Впоследствии предпринимались попытки «предупредить всех леди и джентльменов, желающих встретиться с Дикарем, ничего не носить в карманах во избежание неприятностей в будущем».

«Окультуривание» такого ребенка — задача, требовавшая большого таланта, поэтому король вверил судьбу мальчика в умелые руки доктора Эрбатнота, которого высоко ценил. Нужно было обладать недюжинными способностями, чтобы получить работу при дворе: достаточно сказать, что придворным композитором являлся не кто иной, как Георг Гендель. Питер стал жить в городском доме Эрбатнота, и невозможно было бы придумать лучшего места и времени для погружения впечатлительного мальчика в гущу лондонской жизни. Коллегами Эрбатнота по Королевскому научному обществу были Эдмонд Хэлли[4] и престарелый Исаак Ньютон. Кроме того, Эрбатнот считался одним из лучших лондонских литературных остряков и основал «Клуб бумагомарателей», куда входили его близкие друзья Джонатан Свифт и Александр Поуп[5]. Оба частенько появлялись в радушном докторском доме. Все эти незаурядные персоны, события лондонской жизни — в том числе и драматичное появление Питера — находились под постоянным наблюдательным взором Даниеля Дефо и эссеистов Эдисона[6] и Стила[7]. Мальчик из Черного леса, таким образом, приземлился аккурат в центр интеллектуальной вселенной той эпохи.

16 апреля Джонатан Свифт писал в восхищении своему другу Томасу Тикеллу[8]: «Сегодня я видел дикого мальчика, чье появление стало поводом для доброй половины наших разговоров в последние две недели. Он живет на попечении доктора Эрбатнота, но Король и двор настолько заинтересовались им, что Принцесса до сих пор хотела бы получить его себе». Королевская невестка принцесса Каролина с самого начала воспылала такими чувствами к молчаливому безответному мальчику (это именно ее часы Питер пытался нацепить на уши, и именно ее черное бархатное платье с бриллиантами так ему понравилось), что она просила у короля разрешения ввести мальчика в круг ее приближенных. И в самом деле, перспектива увидеть мальчика-дикаря приводила в состояние возбужденного интереса всех придворных дам, о чем также в весьма едких выражениях писал Свифт:

Это столь юное существо стало поводом для разочарования придворных дам, собравшихся в гостиной, которые ожидали покушения на свою честь и невинность. Так и есть, он попытался поцеловать юную леди В-ль — ей сразу стал завидовать весь круг приближенных: как же, ведь в нем — сама Природа, в своей высшей красоте…

Его Величество не остался равнодушен к тому впечатлению, которое произвела «сама Природа» на жену его первого министра Уолпола. Король решил, что его юного подопечного совершенно необходимо цивилизовать. Первый шаг навстречу цивилизации был хорошо отработан империей в процессе колонизации иностранных земель: 5 июля в саду доктора Эрбатнота Дикого Питера крестили.

— Давай! — кричу я. — Все готово!

Еще разок, на всякий случай, проверяю рукой температуру воды. Мы уже все перепробовали: играть с ним в ванне, читать книжки про купание, самим мыться на его глазах, чтобы он убедился, что ничего страшного в этом нет, и что-то еще… Не сработало ничего. Он это ненавидит, он этого боится, и у нас получается искупать его только вдвоем. Приходится просто сгребать его в охапку и делать все как можно быстрее.

Дверь ванной открывается, Дженнифер вносит Моргана. Он извивается вокруг ее тела, цепляясь за одежду.

— Ну вот, Морган, сейчас будешь чистенький.

— Ну пойдем, дружок, — говорит она ему. — Давай же. Отпусти ты мамину рубашку. Давай-давай-давай.

Он хнычет и смотрит вверх со страхом.

— Все хорошо, все в порядке. Сейчас будешь чистый-чистый. Мы быстренько.

— Все в порядке, малыш, все в порядке.

Морган переходит от мамы ко мне и теперь цепляется уже за меня. Над его голеньким телом журчит вода, и он начинает хныкать громче, пряча голову у меня на плече.

— Сейчас-сейчас, Морган, — я держу его голову, направляя воду на волосы. — Надо только смочить твои волосики. Вот так.

Дженнифер выдавливает немного детского шампуня. «Шам-пунь-чик, шам-пунь-чик», — напевает она. Мыльная пена стекает по его лицу.

— А-а-аааааа! — Морган кричит и молотит руками. Он уперся в угол ванной ногами и упрямо держит там оборону; мы вываливаемся из ванной на Дженнифер, стоящую чуть поодаль, а она пытается втолкнуть нашу расползающуюся массу обратно.

— Тс-с-сс, Морган, успокойся.

— Сейчас, малыш, только быстренько прополощем, и все…

Он всхлипывает, одновременно пытается меня оттолкнуть и прижимается ко мне, а я продолжаю его крепко удерживать — другого пути все равно нет.

А через пять минут он в дикой радости прыгает на нашей кровати, как на трамплине, тряся мокрыми волосами, и поет, подражая Большой Птице из детской телепередачи: «Джи! Эйч! Ай! Джей! Кей![9]»

Он уже забыл про свои страдания в ванной.

К нам домой никогда не приходил ни один госслужащий, поэтому неудивительно, что к этому визиту мы приводили в порядок себя и весь дом — так, будто нас всех непременно закуют в кандалы, угляди она пыль под кроватями.

— Скажи, так когда она… — я на секунду останавливаю движение веника. — Опять забыл ее имя…

Дженнифер споласкивает тарелки:

— Минди.

— Когда она снова будет у нас?

— Да прямо сейчас, — отвечает Дженнифер, взглянув на часы.

— Ага, — я ускоряю темп подметания, — Так я и думал.

«И-идьа! А-аху!» — раздаются вопли Моргана с заднего двора.

Он сидит на плечах у Марка, подпрыгивая и подгоняя его.

«А-а-ахха!»

Марк замечает меня через стекло, поднимает глаза на Моргана и пожимает плечами с выражением принужденного веселья.

Дженнифер заканчивает с тарелками и начинает укладывать в шкаф груды своих подрамников и холстов; я же хватаю потускневший старый серебряный чайник — фамильную вещь ее бабушки, — втискиваю в него цветы и пытаюсь все это красиво расположить в гостиной. Вода у меня проливается на стол. И тут раздается звонок. Я торопливо запихиваю в карман отвалившиеся лепестки и вытираю воду рукавом.

— Откроешь дверь, дорогой? — кричит Дженнифер.

— М-м-мм…

— Пекос Билл![10]

— Сейчас открою.

Минди и Морган входят одновременно — она с улицы, он с заднего дворика, — и я оказываюсь между ними, совершенно не готовый к этому.

— Здравствуйте, я — Минди, — она пожимает руку Дженнифер, затем мне. Рукава у меня мокрые. — Мы виделись на прошлой неделе на тестировании.

— Помню-помню, — улыбаюсь я. — Здравствуйте.

Между нами пушечным ядром пролетает Морган. «Йе-е-ехоо!»

— А вот и он! — щебечет она и присаживается на корточки. — Привет, Морган! Здравствуй!

Он галлопирует по комнате, полностью игнорируя ее.

— Он играл во дворе, оседлав дядю Марка, — объясняет Дженнифер.

— Дядя Марк — это что-то вроде няни?

— Йо-х-хоо!

— Ну да, — киваю я, хотя слова «няня» и «бэби-ситтер» не очень соответствуют той роли, которую играет Марк, не слишком удачливый художник, у которого в этюднике теперь непременно лежат детские салфетки и коробочка сока.

— Скажите, Морган с ним хорошо контактирует?

— О, у них чудесные отношения. Морган знает Марка с рождения.

Практически так оно и есть. В день, когда Морган должен был появиться на свет, Марк отпросился с работы (работал он в магазине для художников) и отправился в клинику — там-то и начался его настоящий рабочий день. Вылезать на свет Божий Морган не хотел. Это тянулось и тянулось, вечер перешел в ночь, и мы уговорили Марка пойти домой хоть немного поспать. Однако и дальше дело было плохо: данные наблюдения за состоянием плода становились все более тревожными, мы с доктором ждали, ребенок никак не мог родиться, и Дженнифер ничего не могла поделать, а я думал: вот сейчас мне придется увидеть своими глазами смерть моего сына, даже еще не рожденного сына, а я не смогу ей об этом сказать — ведь ей надо продолжать тужиться… Впрочем, к часу ночи ее перевели в операционную и стали готовить к кесареву сечению.

Поздним утром, когда Марк снова оказался в клинике, Дженнифер и Морган были живы-здоровы и счастливо спали. А я свернулся калачиком в кресле в вестибюле. Когда я открыл глаза — увидел небо, деревья за окном. И услышал пение птиц.

Больше всего Питеру нравились солнце и свежий воздух. Сент-Джеймсский дворец окружали прекрасные сады, где можно было вдоволь полазить. Позднее в том же году, как обычно, придворная жизнь переместилась в Кенсингтонский дворец, и Питер полюбил прогулки, во время которых он мог порезвиться на деревьях и дорожках обширного парка, окружавшего дворец. Здесь, на просторе, мальчика-дикаря показывали публике; возможно, и слишком много показывали, поскольку парк был любимым местечком для прогулок продажных женщин. Мальчику, однако, не было дела до женского внимания; да по правде сказать, ему практически не было дела ни до чего, что происходило вокруг. И уж точно — нисколько его не занимало то впечатление, которое производило на людей его лазание по деревьям.

Между тем, присутствие Питера в парке нарушало спокойствие добропорядочных граждан. В те годы среди богатых леди было модно держать обезьянок и прочую экзотическую живность; но наблюдать дикого ребенка — это было совсем другое дело. Один француз-аристократ, по имени Сесар де Соссюр, писал своей семье домой:

Я был поражен его внешностью. Я заметил, что одежда стесняет его движения. Шляпу на голове он носить не желал, а сбрасывал ее на землю. Взгляд у него был измученный, не останавливающийся ни на одном предмете, а выглядел он так дико и странно, что я вообще не могу подобрать слов, чтобы описать впечатление от него. Он напугал меня.

Возможно, Питер и выглядел угрожающе, но на самом деле едва ли представлял опасность для других людей, чье присутствие вообще редко удостаивал вниманием. А вот присматривать за ним нужно было очень пристально. В первый раз, когда его взяли на прогулку в Сент-Джеймсский парк, радость от воссоединения с лесом настолько переполнила его, что он вырвался от своих сопровождающих и, забравшись на самое высокое дерево, снова отказался слезать вниз.

За всем этим с возрастающим вниманием следили лондонские интеллектуалы. Еще за несколько недель до прибытия Питер стал темой для статей в столичных газетах; теперь же он был везде. Один лондонский аптекарь оперативно опубликовал памфлет с описанием мальчика и рассуждениями, откуда же он взялся. Автор предположил, что мальчик смог пережить зиму в лесу благодаря помощи медведя. «Медведи дольше всех животных кормят детенышей грудью и заботятся о потомстве любых живых существ, — рассуждал он. — По этой причине медведь мог ухаживать за ребенком вполне естественно». В статье аптекаря, однако, больше внимания уделялось не Питеру, а рекламе чудодейственного лосьона «для излечения от секретной болезни… сопровождающейся болью при мочеиспускании», а также особому «химическому» средству с гарантированным действием: «На бумажке, вставленной в бутылочку, написано, что использование средства не сопровождается зудом».

В общем, этому аптекарю удалось интуитивно определить, что же будет занимать умы многих сограждан в ближайшие месяцы. Газета «Эдинбург Ивнинг Курант» рассуждала о «мальчике, ставшем одной из самых больших диковин мира со времен Адама… Как он обеспечивал себя в условиях такого одиночества — это в настоящее время предмет обсуждения многих ученых». Даниель Дефо отозвался собственной статьей про Питера, озаглавленной «Заметки о незамутненной природе». Для автора «Робинзона Крузо» тема самообеспечения одиночки в отсутствие цивилизации не была чуждой. Другие предпочитали выставлять историю мальчика-дикаря как повод для сатиры: за насмешливым памфлетом «Самое чудесное чудо, когда-либо удивлявшее английскую нацию» неизбежно последовала контрсатира под названием «Наигрубейшая ошибка». Первая статья изобиловала указаниями на анонимных членов королевского двора, и автор выразил готовность раскрыть их настоящие имена, если только «кто-либо выдаст автору компенсацию в размере 900 миллионов фунтов». Следующую работу автор обещал назвать «Диссертацией о мочеиспускании».

Джонатан Свифт, лично познакомившись с мальчиком, анонимно выпустил собственную сатиру «Дождя быть не может, но он идет». Среди прочих шуток наподобие «Теперь появится новая секта травоедов, члены которой ринутся в поля вслед за ним» автор рассуждал и о том, что «радость он выражает ржанием… а это более благородный способ, нежели смех». Возможно, предположил Свифт, «он послужит посредником между нами и другими животными». Автора настолько захватила загадка дикости Питера, что он вскоре снова вернулся к этой теме: на этот раз он описал разумных ржущих лошадей и необузданных человеческих существ в сатирической истории, которая была послана издателю анонимно в том же году. Своих людей-животных Свифт назвал Йеху, а историю — «Путешествия Гулливера».

Любопытно, что единственным писателем, хранящим молчание, был сам доктор Эрбатнот. В общем, это и не удивительно — ведь он своими собственными руками взращивал дикого мальчика. Сначала даже простое одевание его было нелегкой задачей. Питер не мог вынести ни головного убора, ни почти никакой одежды, хотя при этом, как и обычный ребенок, очаровывался красивыми нарядами: он любил мягкую ткань и все блестящее. Вскоре, однако, обнаружилось, что дикий мальчик из леса по доброй воле носит костюм из зеленой ткани. Он даже стал гордиться этим нарядом и носить его постоянно.

А всего важнее было то, что Эрбатноту удалось кое-чего добиться в обучении мальчика речи — хотя Питер от этих занятий явно не получал никакой радости. Не помогали и диктуемые тем веком способы педагогического воздействия: периодически сечь ученика ремнем, дабы «держать его в трепете». Все же, при необходимой помощи, Питера можно было заставить повторить буквы, свое имя, несколько односложных слов. Надо отметить, что он при этом не пользовался языком, как все люди, — для выражения своих нужд и желаний. Слова «выдавливались» из него, а дальнейшие попытки вовлечь себя в разговор он игнорировал. Он был дружелюбен, мог подражать, явно не страдал снижением слуха; он просто не хотел разговаривать.

— Морган! Морган? — допытывается специалист. — Какая у тебя любимая игрушка?

Он убегает в спальню. Оттуда доносятся слова — ни к кому не обращенные, похожие на запоздало пришедшую в голову мысль: «Элм — старый пастух…».

Минди поворачивается к нам:

— Что ж, давайте я понаблюдаю за ним в его домашнем окружении, — она обводит рукой комнату, — и за его взаимодействием с вами. А потом мы… Ух ты, какие у вас чудесные старинные книги!

Она кивает в сторону пианино; на крышке сложена угрожающая развалиться пирамида из древних викторианских томов. Они выглядят так, словно принадлежат библиотеке Родерика Ашера[11]. В середине, корешком к нам — том под названием «Обретенные манускрипты чудака».

— Да уж, заросли мы хламом, — отвечаю я, взглянув на пианино и груду книг на нем. — Боюсь, что через годик мы просто провалимся в подвал под грузом всего этого.

Морган возвращается в комнату, перемешивая в руках колоду арифметических карт. Он любит раскладывать и перераскладывать карточки. Мы все время покупаем ему новые; в каждое наше посещение супермаркета или книжного он просто сгребает их с полки, разрывает упаковку — и они наши.

— Семь, — решительно объявляет он, взяв одну карточку. Ухватившись за мою руку, указывает ею на подушки старого уютного кресла.

— Хочешь, чтобы я посидел здесь с тобой?

Я усаживаюсь, а он устраивается у меня на коленях, продолжая исследовать карточки с цифрами.

— Морган, — спрашивает она, — что это у тебя? На что ты смотришь?

— Четыре.

— Что это? — она настаивает. — Это карточка?

— Четыре, — снова шепчет он.

Я опускаю взгляд на карточку:

«3 + 1»

Поднимаю глаза, но Дженнифер уже показывает Минди комнату Моргана.

— Ты умница, — шепчу я ему на ухо, взлохмачивая его волосы.

Мне нравится представлять, что в один прекрасный день мы вдвоем сможем освоить разные веселые трюки с человеческим мышлением, — и тогда, словно выдавая острый удар в яростном споре, покажем, что математика не такая уж безукоризненно точная наука:

Пусть х = у.

Тогда х² = ху.

Следовательно, х² — у² = ху — у².

Тогда (х + у) (х — у) = х (х — у).

Из этого следует: х + у = у.

То есть 2у = у.

Таким образом, 2 = 1.

— Четыр-ре, — повторяет он и убирает карточку в стопку.

Морган лежит на коврике в своей комнате, подняв ноги вверх под прямым углом к туловищу, и рассматривает стикеры с названиями музыкальных инструментов. Мы наблюдаем за происходящим, сидя на его кровати.

— Тебе нравится музыка, Морган?

— Музыка.

Он отлепляет стикер от основы.

— Туба, — добавляет он рассеянно.

— Правильно! — Минди излучает радость. — Это туба. Нравится тебе туба? Она делает бум-бум-бум.

Мы с Дженнифер переглядываемся, Морган тем временем вылетает из комнаты, а Минди спешит за ним. «Бум?» — беззвучно повторяю я. Дженнифер пожимает плечами и закатывает глаза. Требуется несколько минут, чтобы до меня дошло: ах, да, она же тестирует его. Когда мы появляемся в гостиной, Морган скачет вокруг в нетерпении — ожидает, когда же загрузится его компьютер.

— Равнобедренный треугольник! — Морган проносится мимо нас. — Ромб!

Он как раз проходит через геометрический этап. Легко вспрыгивает на диван, карабкается на его валики, со спинки спрыгивает вниз, потом снова на пол и рикошетом — на вращающийся стул. Здесь он начинает раскачиваться, виртуозно сохраняя равновесие.

— Мы думали покрыть весь дом гимнастическими матами, — признаюсь я.

— И часто он так, по мебели лазает? Как в данный момент?

— Ну, как сказать… Вроде бы не особенно. Он повсюду карабкается. Просто любит лазить и прыгать.

— Ва-а-а! — вопит Морган. Вытаскивает из-под пианино подставку для ног и забирается на нее. Тканевая обивка уже порвана от такой его гимнастики; под ней видно старую, выцветшую. Морган ловко спрыгивает со скамеечки: скок!

— А моторных проблем нет никаких? Неловкости, неуклюжести? А эпилепсии?

— Да что вы, нет. Все с ним в порядке.

В порядке… для нас в порядке. Но мы всегда чувствовали себя так, будто наша вполне обычная родительская гордость получала подтверждение и одобрение со стороны всего внешнего мира. Еще малышом, в Сан-Франциско, он был таким хорошеньким, что его выделил из толпы рекламный фотограф, работавший для фирмы «GAP». Были ли мы рады возможности поучаствовать в фоторекламе? Нет, мы сразу отнеслись к этому очень настороженно и уж точно нисколько не были обольщены такой возможностью. Что-то тревожное было в самой идее — сделать нашего ребенка моделью, пусть даже для пижамок с зайчиками… Но в то же время беспокоиться вроде было и не о чем. Дженнифер поехала с ним в студию, но фотосессия все никак не могла начаться. Морган улыбался, следуя собственным побуждениям, — и не улыбался, когда его просили об этом. Ему хотелось потрогать оборудование; сам фотограф при этом его нисколько не интересовал. Морган не растягивал рот в улыбке, не смотрел в объектив «на птичку», не обращал внимания на игрушки и погремушки, которыми изо всех сил трясли перед ним ассистенты. Фотограф и его команда были озадачены.

«Уж простите, — сказала им Дженнифер, когда ей деликатно указали на дверь, — ему не очень интересно среди людей».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.