Мотивационное ядро личности

Мотивационное ядро личности

Каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет.

Марк Аврелий

Признавая ключевую роль потребностей в поведении человека, мы не располагаем их обоснованной классификацией, традиционно ограничиваясь делением потребностей на материальные и духовные, на естественные (биологические) и культурные (исторические). Для попыток дать их подробное и детальное перечисление характерны произвольность и отсутствие четко сформулированного принципа. Стоит ли удивляться, что каждый автор называет свое число потребностей: у Маслоу их 15, у Мак-Дауголла — 18, у Меррейи Пьерона — 20.

По-видимому, перечисление и классификация всех потребностей человека — дело совершенно бесплодное, потому что исходные (первичные) потребности трансформируются в бесконечное множество производных. Психолог Курт Левин назвал их квазипотребностями. Например, биологическая потребность сохранения определенной температуры тела порождает потребность в одежде; та в свою очередь формирует потребность в производстве материалов для изготовления этой одежды, в создании соответствующей технологии, в организации производства и т. д., и т. п. Значит, мы должны ограничиться только теми потребностями, которые не выводимы друг из друга и не заменяют друг друга в том смысле, что любая степень удовлетворенности одной группы потребностей не означает автоматического удовлетворения других. Объяснение подобной незаменимости мы усматриваем в представлениях В. П. Вернадского об освоении живым окружающего мира, которое включает в себя: 1) физическое заселение путем роста и размножения (место в геосфере); 2) необходимость занимать определенную позицию среди других живых существ своего и чужих видов (место в биосфере, которое на уровне человека становится местом в социосфере); 3) интеллектуальное освоение мира путем присвоения уже имеющихся культурных ценностей и познания неизвестного предшествующим поколениям (место в ноосфере). Соответственно потребности человека можно разделить на три главные исходные группы — на биологические, социальные и идеальные.

Биологические (витальные) потребности призваны обеспечить индивидуальное и видовое существование человека, принадлежащего живой природе на высшей стадии ее развития. Они порождают множество материальных квазипотребностей в пище, одежде, жилище, в технике, необходимой для производства материальных благ, в средствах защиты от вредных воздействий и т. д.

К числу биологических относится и потребность экономии сил, побуждающая человека искать наиболее короткий, легкий и простой путь к достижению своих целей. Потребность в экономии сил близка потребности в вооружении (которую нам предстоит рассмотреть специально), но это две разные потребности, хотя на уровне человека они постоянно дополняют, поддерживают и даже питают одна другую.

Принцип экономии сил лежит в основе изобретательства и совершенствования навыков, но может приобрести и самодовлеющее значение, трансформировавшись в лень. Экономия сил обнаруживается уже у животных: если им предложить два рычага для добывания одной и той же порции пищи, животное предпочтет рычаг, нажим на который требует меньших усилий. Более того, разные животные одного и того же вида (крысы, обезьяны) обладают индивидуально различной склонностью к манипулированию рычагом. Одни из них производят большое число нажатий, в то время как другие предпочитают подбирать пищу, добытую «манипуляторами». Только после удаления всех «манипуляторов» из экспериментальной клетки «потребители» начинают работать с рычагом. Если же оставить в клетке одних «манипуляторов», некоторые из них вскоре становятся «потребителями». В случае прекращения подачи пищи «потребители» очень быстро перестают надавливать на рычаг, а «манипуляторы» продолжают пользоваться рычагом сравнительно длительное время, несмотря на отсутствие подкрепления.

Социальные потребности мы выделяем в особую группу, памятуя, что социально детерминированы и все другие побуждения человека. Однако в данном случае речь идет о социальных потребностях в узком и собственном смысле слова. Это потребность принадлежать к социальной группе и занимать в ней определенное место, пользоваться привязанностью и вниманием окружающих, быть объектом их уважения и любви. Попытки свести все многообразие социальных потребностей к «жажде власти» безнадежно устарели. Потребность лидерства — лишь одна из многочисленных разновидностей этой группы мотиваций, причем потребность быть «ведомым» нередко перекрывает по силе и остроте желание быть лидером.

«Занимать место» в социальной среде — это выражение, в сущности, образно-метафорическое. Содержание социальных потребностей состоит в принадлежности к человеческому обществу, а она требует какого-то реального проявления. Сюда и входит, в частности, уважение, привязанность, любовь окружающих, как знаки признания этой принадлежности. Сама же она заключается в связях человека с окружающими людьми взаимными правами и обязанностями. Человеку исходно необходимы эти взаимосвязи с обществом себе подобных, права и обязанности по отношению друг к другу. Двойственность этих сложных взаимосвязей выступает, ощущается, оценивается и функционирует как потребность в справедливости. Она — сущность и основа исходных социальных потребностей человека. «Место в обществе, место в умах других», уважение, любовь и т. д., и т. п. — все это включает в себя представление о справедливости, о том, что должно принадлежать субъекту как должное и признаваемое другими. «Коммунальные страсти часто называют мещанскими. Ерунда! Какие же они мещанские? Пусть порожденные малыми причинами, но сами страсти — высокие, благородные, можно даже сказать: аристократические. Каждый борется не за себя, а за высокую справедливость... В нашей квартире все были за справедливость, но каждый понимал ее по-своему. И каждый по-своему был прав. Одно из самых тяжелых убеждений, вынесенных мною из жизни: каждый человек внутри себя прав»[20].

Вероятно, нет двух людей, у которых представления о справедливости по отношению к себе были бы тождественны. Но человеческое общество распалось бы, если бы члены его не находили общности в своих представлениях о справедливости, несмотря на их разнообразие. Эта общность есть. Она проявляется прежде всего в самом признании наличия прав и обязанностей в человеческих взаимоотношениях. Далее неизбежно возникает общность в представлениях о содержании того и другого, хотя тут же обнаруживается и все разнообразие оттенков.

Наиболее значительные расхождения сводятся к соотношению между правами и обязанностями. В их основе лежит взаимодействие двух разновидностей социальных потребностей. Одна ветвь ведет к трансформациям социальных потребностей, настаивающих на своих правах, другая — на выполнении своих обязанностей. Первую разновидность мы условно называем социальными потребностями «для себя», вторую — социальными потребностями «для других». Обе присущи всем людям, но одни из них считают, что в поисках справедливости недостает соблюдения «моих» прав. Другие видят упущение в выполнении «своих» обязанностей. В обоих случаях имеется в виду социальное окружение, более или менее обширное — от соседей по квартире до человечества в целом. Во взаимодействии с этим окружением я либо выполняю свои обязанности, либо настаиваю на своих правах, что зависит от силы моих потребностей «для других» и «для себя». Силы той и другой потребности, контролируются общественно-историческими нормами их удовлетворения. К общественно-историческим нормам нам придется возвращаться еще не раз, поскольку они касаются удовлетворения всех человеческих потребностей, каждого отдельного человека и человечества в целом.

Теперь понятно, почему среди социальных потребностей мы хотим особо выделить потребность следовать нормам, принятым в данном обществе. Это очень важная мотивация, поскольку без соблюдения норм существование социальных систем оказалось бы вообще невозможным. Нормы формируются в результате сложнейшего взаимодействия исторических, экономических, национальных и других факторов, они получают отражение в общественном сознании и закрепляются господствующей идеологией. Но соблюдение этих норм базируется на присущей членам сообщества социальной потребности следовать поведенческим, нравственным, эстетическим и тому подобным эталонам.

Можно ли считать социальные потребности первичными (исходными) или они представляют квазипотребности, производные от материально-биологических? Мы полагаем, что можно минимум по двум причинам.

Во-первых, они имеют самостоятельную предысторию на дочеловеческих этапах эволюции. Например, у обезьян подход к пище и контакты с самками строго регламентируются положением данного самца в стадной иерархии. Один из эффективнейших способов получения экспериментального невроза с симптомами гипертонии и предынфарктного состояния заключается в том, что «лидера» группы начинают кормить в последнюю очередь, а к его самке подсаживают другого, «подчиненного» самца. Обратите внимание, что дело заключается не в лишении пищи и не в сексуальном голодании: самец-«лидер» получает любое количество самого вкусного корма и может общаться с самками. Нарушен только его зоосоциальный статус, и этого оказывается достаточно для катастрофического нервного срыва. Знаменитое «любовь и голод правят миром» оказывается несправедливым даже по отношению к животным.

Попытка найти в головном мозге «центры» стадного поведения, приурочив их к определенным структурам (например, к древней коре и передним отделам новой коры, как это сделал американский нейрофизиолог П. Мак-Лин), вряд ли правомерны. Вместе с тем в мозге имеются образования, повреждение которых сказывается особенно сильно на зоосоциальном поведении. К их числу относятся лобные и теменные области новой коры, миндалина, перегородка и латеральный гипоталамус. По-видимому, нервные элементы этих отделов мозга, объединяясь под влиянием генетических и средовых факторов в сложные «функциональные органы», как их назвал А. А. Ухтомский, и образуют нейрофизиологическую основу группового поведения. Прижизненному индивидуальному опыту здесь принадлежит особо важная роль. Например, эксперименты показывают, что формирование «лидера» обусловлено не столько его исходными задатками, сколько подчиненным поведением других членов группы.

Обезьяны способны инструментализировать конкуренцию за место в групповой иерархии. В специальной литературе описан случай, когда молодой шимпанзе стал «лидером», запугивая других членов стада ударами палки по пустой канистре из-под бензина. Как только экспериментаторы отняли у него канистру, в группе восстановились прежние отношения, и бывший «лидер» оказался на сравнительно низкой ступени зоосоциального соподчинения. В свете последних данных науки о групповом поведении животных можно предположить, что в процессе антропогенеза элементы истинной социализации, связанные с изобретением орудий труда, с присвоением его продуктов, наложились на достаточно сложную структуру стадной организации. По мнению Ф. Энгельса, «общественный инстинкт был одним из важнейших рычагов развития человека из обезьяны»[21].

Вторым свидетельством самостоятельного происхождения социальных потребностей служит развитие ребенка. Тщательные наблюдения показали, что актуализируемая в процессе общения потребность, обусловливающая привязанность и боязнь одиночества, не является производной ни от потребности в пище, ни от ранней сексуальности, как предполагал 3. Фрейд. Более того, если функции удовлетворения биологических потребностей (кормление, уход, смена пеленок и т. д.). и общение в виде улыбок, «разговора», игры с ребенком разделить между двумя лицами, ребенок больше привязывается к тому человеку, который вступает с ним в контакт. В то же время он остается равнодушным к взрослому, бесстрастно удовлетворяющему его первейшие жизненные нужды.

Незаменимость удовлетворения социальных потребностей красочно описал Паскаль: «Чем бы человек ни обладал на земле — прекрасным здоровьем, любыми благами жизни, он все-таки недоволен, если не пользуется почетом у людей... Имея все возможные преимущества, он не чувствует себя удовлетворенным, если не занимает выгодного места в умах... Ничто не может отвлечь его от этой цели... Даже презирающие род людской, третирующие людей, как скотов, и те хотят, чтобы люди поклонялись и верили им...».

Третью и последнюю группу исходных потребностей составляют идеальные потребности познания в самом широком смысле: познания окружающего мира в целом, в его отдельных частностях и своего места в нем, познания смысла и назначения своего существования на земле.

Без твердого представления, для чего ему жить, писал Ф. М. Достоевский, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы (т. е. материальные блага). Так называемая эстетическая потребность, побуждающая людей создавать произведения искусства и обращаться к ним, безусловно, относится к данной группе.

И снова мы должны подчеркнуть, что потребность познания не является производной от биологических и социальных, хотя, разумеется, вторично связана с ними самым тесным образом. Потребность познания ведет свое происхождение от универсальной потребности в информации, изначально присущей всему живому, наряду с потребностью в притоке вещества и энергии. Удовлетворение любой потребности требует информации о путях и способах достижения цели. Вместе с тем существует потребность в информации как стремление к новому, ранее неизвестному, безотносительно к его прагматическому значению в смысле удовлетворения каких-либо биологических и социальных нужд. Филогенетические предпосылки этой потребности обнаруживаются уже у животных.

Вот один из многочисленных экспериментов, подтверждающих справедливость нашего вывода. В левый рукав лабиринта помещают пищу или воду. В правом нет ничего, кроме постоянно изменяющихся освещения, цвета пола, раскраски стен, рычагов и кнопок, нажим на которые никогда не ведет к появлению пищи и воды. Оказалось, что новизна служит не менее привлекательным стимулом, чем пища. Только очень голодное или жаждущее животное начинает явно предпочитать рукав с кормушкой и поилкой рукаву с «новизной». Опыты с выращиванием животных в «обедненной» (изоляция, неизменная обстановка) и в «обогащенной» (другие особи, предметы для исследования и игры) средах показали, что вес мозга, его строение и химизм существенно различны у этих двух групп животных. Эти эффекты не связаны ни с питанием, ни с двигательной активностью, а зависят исключительно от информационных характеристик внешней среды. В самое последнее время появились данные, в известной мере объясняющие внутренний механизм привлекательности новизны. Было установлено, что новизна повышает содержание в мозгу эндогенных эндорфинов — вырабатываемых мозгом веществ, похожих по своему строению и действию на морфий. Иными словами, удовольствие от новизны имеет свою химическую основу.

Впрочем, новое и непонятное привлекательно лишь в определенных пределах. Слишком новое пугает, а чрезмерная неопределенность становится тягостной. Таким образом, потребность в информации — это стремление животного не только познакомиться с новым, но и «упорядочить» среду, устранить присущую ей неопределенность.

На уровне человека ориентировочно-исследовательское поведение приобретает качественно новый характер познания окружающей действительности, уяснения правил и закономерностей, которым подчинен окружающий мир. Его загадочность так трудно переносится человеком, что он готов навязать миру мифическое, фантастическое объяснение, лишь бы избавиться от бремени непонимания, даже если это непонимание не грозит человеку какими-либо конкретными бедами: голодом, лишениями, опасностью для жизни. Постигая закономерности окружающего, человек кладет эти законы в основу создаваемых им моделей мира, будь то научные теории или произведения искусства. Художник не только обнаруживает в мире гармонию и открывает ее людям, писал А. Блок, он сам вносит гармонию в мир.

Выделенные нами три группы потребностей инициируют соответствующие виды деятельности, среди которых различаются материальная (производственная) деятельность, социально-политическая и духовная[22].

Биологические, социальные и идеальные (познавательные) потребности в свою очередь делятся на две разновидности: на потребности сохранения и развития. А. Маслоу и Г. Олпорт называют их потребностями «нужды» и «роста». Эти две разновидности потребностей репрезентируют на уровне индивидуального поведения диалектически противоречивый характер процесса самодвижения живой природы, где развиваться, усложняться и совершенствоваться может лишь то, что способно себя сохранить. Вместе с тем процесс самодвижения не сводится к одной лишь «борьбе за выживание», к уравновешиванию с окружающей средой, но предполагает освоение этой среды во все расширяющихся пространственно-временных масштабах. Освоение новых сред, все более отдаляющихся от первоначальной среды, в которой обитали предки, в сущности, является одним из главных Критериев прогресса биологической эволюции.

Тенденции сохранения и развития можно обнаружить во всех трех основных группах потребностей человека, но в каждой из групп они обладают своими особенностями. Общее основание для их различения — это отношение к господствующей общественно-исторической норме удовлетворения. Потребности сохранения удовлетворяются в пределах норм; потребности развития превышают норму. Чем больше такое притязание на превышение существующих норм, тем ярче потребность развития. В идеальных потребностях норма — это достигнутое к настоящему времени знание, поэтому, казалось бы, все идеальные потребности суть потребности развития. В действительности все оказывается сложнее. Ученый едва ли заслуживает своего названия, если его потребность познавать ограничена какой бы то ни было существующей нормой. Мир безграничен, и познание его безгранично. В идеальных потребностях нормы — лишь ступеньки бесконечной лестницы.

В группе социальных потребностей картина не менее сложна. Здесь норм столько, сколько существует хотя бы относительно устойчивых структур общественных отношений. Чаще всего субъект стремится улучшить свое общественное положение, в чем проявляется потребность развития «для себя». Потребность развития «для других» требует совершенствования самих норм либо улучшения положения какой-либо социальной группы. Социальная потребность сохранения, как правило, свидетельствует о том, что она занимает подчиненное положение в иерархии потребностей данного субъекта, что она чрезвычайно скромна. Впрочем, социальная потребность сохранения бывает характерна и для тех лиц, которые уже занимают достаточно высокое общественное положение и не расположены его менять.

Основные нормы удовлетворения биологических потребностей хорошо известны современной медицине. Их превышение чаще всего ведет к патологии. Но к биологическим потребностям относится и продолжение рода — размножение и забота о потомстве. Здесь потребность развития проявляется иногда с чрезвычайной силой, со стремлением опрокинуть все существующие нормы. Такова потребность в сохранении, благополучии, развитии и процветании своих близких исключительно вследствие кровного родства. Эта потребность похожа на социальную потребность «для других», но ее природа иная. Социальная потребность «для других» есть потребность в справедливости к другим, она в каждом случае нуждается в разумных логических обоснованиях, сознательной аргументации. Биологическая потребность «для других», как и остальные биологические потребности, ни в обосновании, ни в логике, ни в сознании не нуждается. Родственная связь — вот ее единственное, достаточное и категорическое обоснование. Попытки логических обоснований родственных привязанностей демонстрируют, в сущности, их отсутствие. Социальная биологическая потребность развития «для других» выступает поэтому как семейный эгоизм, в отличие от социальной потребности «для других», которая проявляется в качестве альтруизма.

Именно двойственность потребностей сохранения и развития породила две основные формы эмоций — отрицательные и положительные. Механизм сохранения не нуждается в положительных эмоциях, он может работать за счет одних отрицательных, где само устранение тягостного состояния, например голода, путем удовлетворения соответствующей потребности есть награда для действующего субъекта. Удовольствие, получаемое от пищи, с необходимостью требует ее разнообразия, поиска новых питательных веществ, их новых комбинаций и способов приготовления. Иными словами, даже на элементарном уровне пищевой потребности положительные эмоции играют творчески-поисковую роль, содействуют освоению новых сфер окружающей действительности. Не случайно значение положительных эмоций возрастает по мере перехода ко все более сложным формам мотиваций.

Особая «приращенность» положительных эмоций к потребностям развития давно отмечена народной наблюдательностью в известной поговорке о том, что «охота пуще неволи», т. е. что стремление к награде сильнее стремления избежать наказания. Эксперименты на животных и наблюдения за детьми показали, что наказание за совершение какого-либо действия не исключает возможности его повторного воспроизведения в будущем. Для надежного предотвращения нежелательных действий необходимо, чтобы эти действия утратили свою привлекательность для субъекта, перестали вызывать у него положительные эмоции.

Близость положительных эмоций к потребностям развития объясняется тем, что для их повторного переживания субъект вынужден активно нарушать достигнутое равновесие, искать неудовлетворенную потребность в от полноты информированности идти в неизвестность, где вновь достигнутое может превысить ранее существовавший прогноз.

Поскольку положительные эмоции отражают влечения человека к тому, чего он еще не достиг, но к чему стремится, они ярче и полнее отрицательных выражают индивидуальность человека — своеобразие его личных качеств, его, если можно так выразиться, «позитивную программу». Одним из ее внешних проявлений служит смех, на природе которого мы специально остановимся позднее.

Преимущественная (не абсолютная) связь потребностей развития с положительными эмоциями, а потребностей сохранения — с отрицательными не исключает вторичного распространения этих эмоций на соседние группы мотивов. Но и в этом случае качество потребности накладывает свой отпечаток на характер эмоционального состояния. Отрицательная эмоция, возникающая при угрозе неудовлетворения потребностей сохранения, переживается как тревога, а неудовлетворенность потребностей развития порождает так называемую фрустрацию. Оба состояния отрицательны, тягостны для субъекта, от обоих он стремится избавиться, но это — разные состояния. В первом случае субъект испытывает ощущение нависшей угрозы, боязнь наказания, во втором — раздражение и тоску, порожденные отсутствием удач.

Нам важно подчеркнуть, что выраженность и соотношение потребностей сохранения или развития индивидуально варьируют у разных людей. Экспериментальные исследования «уровня притязаний», о котором мы говорили выше, позволили выявить две категории людей: тех, кто преимущественно стремится к успеху, рискуя утратить достигнутое им раньше, и тех, кто главным образом страшится неудач.

Идеальная потребность не имеет вариантов «для себя» и «для других». Она удовлетворяется познанием истины, которая по определению одна. Потребность познания удовлетворяют наука и искусство, и их происхождение из общего источника представляется единственным, что их связывает, объединяет, уподобляет друг другу. Проявления бескорыстной любознательности, лежащей в основе науки, бесчисленны и разнообразны, их можно видеть в поведении любого человека от раннего дошкольного возраста до глубокой старости. Но тяготение человека к искусству также сопровождает его всю жизнь.

Различие сфер науки и искусства яснее всего обнаруживается в истории того и другого. Сфера науки — накопление знаний, поэтому не существует науки «вообще», а существуют конкретные науки (математика, физика, биология) и их число в наше время стремительно множится. Наука определенно тяготеет к количественному анализу познаваемых явлений, что отличает ее от принципиальной «неизмеряемости» искусства, воссоздающего качественную картину целостного в своем единстве мира.

Нам представляется, что родственность науки и искусства, равно как и различия, между ними, хорошо выражается сходством и различием смысла русских слов «истина» и «правда». К истине можно лишь постепенно приближаться и невозможно вполне овладеть ею. Правда непосредственно видима, слышима, но непереводима на язык понятий. Она нужна как свидетельство существования истины, ускользающей от теоретического анализа, как воплощение единства всех явлений мироздания, его стройности. Диалектика объекта и субъекта в познании действительности членит потребность познания на две ветви с акцентом на «истине» или на «правде».

Двойственная природа человека как индивидуума и члена социальной группы (сообщества) лежит в основе деления биологических и социальных потребностей на мотивы «для себя» и «для других». Филогенетическими предпосылками потребности «для других», по-видимому, являются родительский инстинкт, групповая забота о молодняке и способность к так называемому эмоциональному резонансу, т. е. способность реагировать на сигналы эмоционального состояния другого живого существа. Знаменательно, что забота о потомстве коррелирует с уровнем зоосоциальной организации данного вида. Так, гиеновые собаки более социализированные чем гиены, — их группы более постоянны, они легче объединяются при добывании пищи и защите территории. У гиеновых собак молодняк кормят все члены группы, у гиен — только мать. В результате у гиеновых собак выживает 35% молодняка, а у гиен — 5—10%. Иными словами, развитие «альтруизма» (потребности «для других») явилось важным фактором биологической эволюции.

Вместе с тем эта потребность индивидуально варьирует у представителей одного и того же вида. В опытах с обезьянами один рычаг подавал пищу только нажимавшей на него особи, второй рычаг одновременно снабжал пищей двух животных. Все исследованные обезьяны разделились на три группы. Представители первой предпочитали кормить и себя, и партнера. Представители второй — только себя. Поведение обезьян третьей группы зависело от размеров «личного вознаграждения»: они кормили партнера в том случае, если рычаг «для двоих» подавал работающей особи больше пищи, чем рычаг «для одного». Таким образом, даже на уровне животных необходимо различать истинный «альтруизм» от «лично выгодного альтруизма».

Столь же индивидуально вариабельна способность животных избегать действий, причиняющих боль другой особи того же вида. Систематические эксперименты на крысах, собаках и обезьянах показали, что такой способностью обладает примерно треть исследованных животных. Около 50% начинают избегать болевого раздражения другой особи после того, как сами подвергнутся болевому воздействию. Приблизительно 20% остаются нечувствительными к сигналам боли (крик, движения, выделение специфических пахучих веществ и т. д.), даже испытав на себе действие болевого раздражителя.

Среди мозговых образований, сохранность которых особенно важна для «эмоционального резонанса», укажем на центральное серое вещество. После повреждения этого отдела мозга все крысы, ранее хорошо реагировавшие на крик боли партнера, резко ухудшили реакцию избегания. По данным ряда исследователей, центральное серое вещество связано с проведением болевой афферентации и с интеграцией реакций на эмоционально отрицательные (аверсивные) стимулы: звуки, запахи и т. д. Можно предположить, что в процессе эволюции естественный отбор «использовал» для реагирования на сигналы отрицательного эмоционального состояния другой особи те же мозговые механизмы, которые связаны с восприятием аверсивных, в том числе болевых, стимулов, адресованных самому субъекту. Эти данные, полученные в опытах на животных, помогают понять механизм того явления, когда человек, став свидетелем страданий другого, испытывает почти физическое недомогание: сжатие в области сердца, «комок в горле», тошноту и тому подобные соматические симптомы.

Чувствительность к состоянию другого индивидуально варьирует и у человека. М. Н. Валуева и И. Н. Грызлова регистрировали изменения слуховых порогов и частоты сердцебиений в двух сериях экспериментов, причем в одном случае пропуск звукового сигнала сопровождался неприятным электрокожным раздражением запястья руки наблюдателя, а в другом случае — раздражением его партнера по опыту. В опытах участвовали 47 человек. Если судить о степени эмоционального напряжения по частоте сердечных сокращений, то примерно две трети обследованных лиц обнаружили большую степень тревоги в ситуации, когда «наказание» угрожало им самим.

Даже в этих сравнительно элементарных ситуациях выступила чрезвычайная сложность зависимости финальных физиологических сдвигов (изменения порогов восприятия звуковых сигналов, частоты сердцебиений) от всей совокупности личностных факторов, определяющих реакцию субъекта. Так, сравнение результатов измерения порогов с анализом обследованных лиц по вопроснику Р. Б. Кетела показало, что субъекты, наиболее восприимчивые к ситуации наказания партнера за допущенные ими ошибки, а) хорошо контролируют свое поведение, б) адекватно ориентируются в среде, в) заботятся о своей репутации, г) неукоснительно выполняют социальные требования, д) обнаруживают высокую степень тревожности и предрасположенности к социально детерминированной фрустрации[23].

Исходя из этих данных, мы склонны дать свою трактовку опытам Э. А. Костандова, где пороги опознания эмоционально значимых слов у лиц, совершивших противоправные действия, оказались в двух третях случаев выше, а в трети случае ниже, чем пороги опознания словесных эмоционально нейтральных стимулов[24]. Мы предполагаем, что решающее значение для смещения порога в ту или иную сторону имел характер мотивации, на базе которой возникло эмоциональное напряжение. Преобладание мотивов «для себя», боязни разоблачения и наказания включало механизмы «психологической защиты» с характерным для них повышением порогов восприятия. Если же у субъекта доминировали мотивы тревоги «за других» людей, чувства раскаяния и вины, это сопровождалось обострением чувствительности и понижением порогов. Нередкое сосуществование мотивов первого и второго типов делает вполне возможным колебание порогов в обе стороны у одного и того же субъекта на протяжении одного и того же опыта. Мы полагаем, что в получивших широкую известность опытах С. Милгрэма две трети студентов продолжали усиливать раздражение током партнера несмотря на имитацию этими партнерами «криков боли» не в силу какой-то особой склонности к жестокости, а вследствие характера инструкции, где подчеркивались добровольность опытов, их важность для науки и т. п.[25] И все же знакомое нам распределение 1:2 заслуживает, чтобы его отметить.

Противопоставление «эгоизма» «альтруизму» требует большой осторожности. Дело в том, что на протяжении миллионов лет эволюции сосуществование этих двух тенденций было совершенно необходимым. Само выживание вида в некоторых экстремальных ситуациях (голод, стихийные бедствия и т. п.) оказывалось подчас возможным только потому, что особи-«эгоисты» сохранялись и давали жизнь следующим поколениям за счет гибели определенной части популяции. «Альтруизм, так же как и его альтернатива — эгоизм и антиальтруизм, в разных условиях жизни нравственно неразвитого общества имели разную адаптивную ценность, но поскольку условия жизни постоянно менялись, то они оказались вовлеченными в сферу группового отбора, а лежащие в их основе генные системы оказались включенными в генофонд человека»[26].

Абстрактный альтруизм способен обернуться своей диалектической противоположностью. «Жертвенность, тем более затяжная, редко бывает бескорыстной. Она одаривает, но за это обязательно когда-нибудь потребует благодарности... почему это никто не замечает, почему не воздают должное?»[27] «Если человек может любить только других, он вообще неспособен любить»[28]. Совокупность исторических классовых макро- и микросоциальных факторов формирует исторически изменчивую норму удовлетворения потребности «для других», которая усваивается индивидуальным человеком как присущая лично ему совесть. По всему происхождению совесть есть память общества, усвояемая отдельным лицом, утверждал Л. Н. Толстой. «Как принадлежащий к этой общине, как член этого племени, этого народа, этой эпохи, я не обладаю в своей совести никаким особенным и уголовным уставом... Я упрекаю себя только в том, в чем упрекает меня другой»[29]. Однако, будучи усвоена субъектом, социальная по своему происхождению норма обретает новое качество, становясь внутренним регулятором поведения. «Презирать суд людей нетрудно; презирать суд собственный невозможно» (А. С. Пушкин). «Когда никто не увидит и никто не узнает, а я все-таки не сделаю, — вот что такое совесть!» (В. Г. Короленко). На базе потребности «для других» в зависимости от ее удовлетворения или неудовлетворения возникают отрицательные эмоции «угрызения совести» или положительно окрашенное чувство удовлетворения своим поступком «по совести». «Две вещи наполняют душу все новым и нарастающим удивлением и благоговением, тем чаще, чем продолжительнее мы размышляем о них, — звездное небо надо мной и моральный закон во мне» (И. Кант). Хорошо упроченным нормам свойственно уходить в подсознание — приобретать черты автоматизма и функционировать без размышлений и доказательств, как нечто само собой разумеющееся. Самые высокие представления идеального порядка обнаруживают себя в поступке, во взаимодействии людей чуть ли не рефлекторно, когда их значение и источник едва осознаются.

Каждый человек наделен всеми тремя группами основных потребностей — биологическими, социальными и идеальными — в их разнообразнейших комбинациях, причем для подавляющего большинства характерно преобладание социальных. Явное преобладание биологических потребностей граничит с патологией. Даже в экстремальных ситуациях люди, как правило, сохраняют над ними социальный контроль. Абсолютное доминирование идеальных потребностей при полном игнорировании биологических и социальных встречается исключительно редко. Поэтому говорить о том, что одни из них «лучше», а другие «хуже», по меньшей мере, ненаучно. Общество оценивает набор и иерархию потребностей, присущих каждой отдельной личности, соотнося их с нормами удовлетворения этих потребностей, сложившимися в данной социальной среде. «Размер так называемых необходимых потребностей, равно как и способы их удовлетворения, сами представляют собой продукт истории»[30]. Конкретное общество (класс, социальная группа) нормирует и соотношение потребностей друг с другом, размеры удовлетворения каждой из них в зависимости от размеров удовлетворения всех остальных.

Вместе с тем многообразие и изменчивость норм не означают их равноценности перед историей, потому что на каждом ее этапе наибольшую объективную ценность представляют такие нормы и способы удовлетворения потребностей, которые в наибольшей степени содействуют развитию общества в целом, а следовательно, смене норм и развитию составляющих это общество личностей. Вот почему в устных и литературных памятниках почти всех эпох человечество отдавало предпочтение тем из своих сынов, у которых потребности «для других» и тенденции развития, по крайней мере, не уступали потребностям «для себя» и мотивациям самосохранения. Количество такого типа личностей в популяции — величина крайне изменчивая, она колеблется в зависимости от множества условий, но в любом случае на протяжении веков такие личности привлекают симпатии если не современников, то потомков.

Различные потребности характеризуются разным диапазоном удаленности целей, т. е. предельными сроками их удовлетворения. Биологические потребности не могут быть отложены на сколько-нибудь продолжительное время. Удовлетворение социальных потребностей ограничено сроками человеческой жизни. Достижение идеальных целей может быть отнесено и к отдаленному будущему. Я всю жизнь работал над тем, говорил Э. К. Циолковский, что не давало мне ни хлеба, ни силы, потому что был уверен, что в будущем мои работы принесут людям горы хлеба и бездну могущества. Шкала удаленности целей («личных перспектив» — по А. С. Макаренко) получила отражение в обыденном сознании как «размеры души», которая может быть и большой, и мелкой. Мы называем человека малодушным, если он отказывается от достижения удаленной цели в пользу ближайшей, продиктованной, как правило, потребностями сохранения своего личного благополучия, социального статуса, общепринятой нормы. Великодушен тот, кто, напротив, отклоняет легко достижимую цель (скажем, месть обидчику) ради удовлетворения более высокой потребности, например восстановить у обидчика веру в людей, вызвать у него сожаление о совершенном поступке.

Самый лучший человек тот, говорил Л. Н. Толстой, кто живет преимущественно своими мыслями и чужими чувствами, самый худший сорт человека — который живет чужими мыслями и своими чувствами... Из различных сочетаний этих четырех основ, мотивов деятельности— все различие людей[31].

Если перевести эту классификацию на язык потребностей, то лучшим вариантом окажется социальная потребность «для других» в сочетании с потребностью познания, свободной от побочных влияний и не довольствующейся механически усвоенной нормой. Самый худший — эгоистически ориентирован на себя, а свои суждения подчиняет не объективной истине, но заимствованным и утилитарно выгодным для него взглядам. Заметьте, что Толстой говорит о наличии «четырех основ», из которых складывается «все различие людей». Иными словами, он выделяет не типы, а параметры их оценки, систему координат, совпадающую с координатами четырех вариантов потребностей — «мотивов деятельности». «Одно из величайших заблуждений при суждениях о человеке в том, — писал Толстой, — что мы называем, определяем человека умным, глупым, добрым, злым, сильным, слабым, а человек есть все: все возможности, есть текущее вещество... Как бы хорошо написать художественное произведение, в котором было ясно высказать текучесть человека, то, что он один и тот же, то злодей, то ангел, то мудрец, то идиот, то силач, то бессильнейшее существо»[32].

Для того чтобы потребность трансформировалась в действие, в поступок, недостаточно самого факта ее актуализации. Потребность должна быть вооружена и усилена волей. Если выраженность и соподчинение основных потребностей (биологических, социальных, идеальных с их подразделением на потребности сохранения и развития, для себя и для других) представляет «ядро» личности человека, то в действиях обнаруживается его характер.