V. Личное и коллективное (или трансличное) бессознательное

V. Личное и коллективное (или трансличное) бессознательное

И вот мы приступаем к новому этапу в процессе реализации. Мы продолжали анализ инфантильных фантазий переноса до тех пор, пока пациенту не стало достаточно ясно, что он сделал из своего врача отца и мать, дядю, опекуна и учителя или другую фигуру родительского авторитета. Однако, как вновь и вновь показывает опыт, возникают еще и другие фантазии, представляющие доктора в качестве Спасителя или богоподобного существа, разумеется, в полном противоречии со здравым рассудочным сознанием. Кроме того, оказывается, что их божественные атрибуты выходят далеко за рамки христианского мировоззрения, в атмосфере которого мы выросли; они принимают языческие черты и очень часто появляются в животной форме.

Перенос сам по себе есть не более чем та или иная проекция бессознательных содержаний. Сначала проецируются так называемые поверхностные содержания бессознательного, что видно из симптомов, сновидений и фантазий. В этом состоянии доктор вызывает интерес в качестве возможного возлюбленного (вроде того молодого итальянца в описанном нами случае). Затем он выступает в большей степени в качестве отца: либо хорошего, добродушного, либо «грозного» в соответствии с теми качествами, которыми обладал в глазах пациента его действительный отец. Иногда доктор обретает для пациента и материнские черты, что выглядит уже несколько странно, но все же находится в пределах возможного. Все эти проекции фантазий основаны на личных воспоминаниях.

Наконец, могут появиться фантазии, носящие экстравагантный характер. Тогда доктор наделяется сверхъестественными свойствами, выступая, скажем, в качестве колдуна или злого, опасного демона или же олицетворяя благо в качестве Спасителя. Вполне возможно и смешение того и другого. Разумеется, сознание пациента вовсе не обязательно воспринимает его в таком виде, а просто на поверхность выступают фантазии, наделяющие врача некими чертами. Таким пациентам часто очень трудно бывает понять, что фактически их фантазии исходят от них самих и, по сути дела, не имеют ничего или имеют очень мало общего с характером доктора. Это заблуждение происходит оттого, что для этого вида проекций личных оснований в памяти нет. При случае можно продемонстрировать, что похожие фантазии имелись в детстве и были связаны с отцом или матерью, хотя ни отец, ни мать на самом деле не давали к ним никакого повода.

В одной небольшой работе Фрейд[44] показал, какое влияние на Леонардо да Винчи оказавал тот факт, что у него было две матери. Факт наличия двух матерей, или двойного происхождения, был в случае Леонардо вполне реальным, но он играл также некую роль и в жизни других художников. Так, у Бенвенуто Челлини была фантазия о своем двойном происхождении. В общем это мифологический мотив. Многие легендарные герои в сказаниях и сагах имели двух матерей. Подобная фантазия проистекает не столько из действительного факта, сколько из общераспространенного, «изначального» образа, принадлежащего не к области личных воспоминаний, а к тайнам ментальной истории человечества.

У каждого отдельного человека, помимо личных воспоминаний, существуют великие «изначальные» образы, как их однажды весьма метко назвал Якоб Буркхардт, т. е. унаследованные возможности человеческих представлений, существующих испокон веков. Факт такого унаследования объясняет странные по сути явления: что известные мотивы из мифов и сказаний повторяются повсеместно на планете в одинаковых формах. Он объясняет далее, отчего, к примеру, наши душевнобольные могут в точности репродуцировать образы и взаимосвязи, которые нам известны из старинных текстов. Некоторые примеры подобного рода я привел в своей книге «Символы трансформации»[45].

При этом я вовсе не утверждаю, что наследуются идеи или представления, по наследству передается лишь сама возможность идей или представлений, что совсем не одно и то же.

И вот на этой дальнейшей стадии лечения, когда воспроизводятся фантазии, уже не основывающиеся на личных воспоминаниях, речь идет о проявлениях более глубокого слоя бессознательного, где дремлют общечеловеческие, изначальные образы. Эти образы или мотивы я назвал «архетипами», а также «доминантами» бессознательного. С целью более детального разъяснения этой идеи я должен отослать читателя к соответствующей литературе[46].

Это открытие означает дальнейший шаг вперед в нашем понимании: признание наличия в бессознательном двух слоев. Мы должны различать личное и безличное (или трансличное) бессознательное. Последнее мы называем также коллективным бессознательным[47] именно потому, что оно отделено от личного и является абсолютно универсальным, и потому, что его содержания могут быть обнаружены повсюду, чего как раз нельзя сказать о личных содержаниях. Личное бессознательное содержит утраченные воспоминания, болезненные вытесненные (т. е. намеренно забытые) мысли, подпороговые (сублиминальные) восприятия, т. е. чувственные перцепции, которые оказались недостаточно сильными для того, чтобы достичь сознания, и, наконец, содержания, которые еще не созрели для сознания. Оно соответствует фигуре тени, столь часто встречающейся в сновидениях[48].

Изначальные образы – это наиболее древние и наиболее всеобщие «мыслеформы» человечества. Они в равной мере представляют собой как чувства, так и мысли; они даже ведут свою собственную, самостоятельную жизнь на манер парциальных душ[49], что легко можно обнаружить в тех философских или гностических системах, которые опираются на осознание бессознательного как на источник знания. Представление об ангелах, архангелах, «тронах и господствах» у Павла, архонтах у гностиков, небесной иерархии у Дионисия Ареопагита – все это происходит из восприятия относительной автономии архетипов.

Итак, мы обнаружили тот объект, который избирает либидо, после того как оно оказывается высвобожденным из личностной инфантильной формы переноса. Оно следует своему собственному градиенту или уклону, погружается в глубины бессознательного и пробуждает там то, что до сих пор дремало. Оно обнаруживает спрятанное сокровище, из которого всегда черпало человечество, из которого оно извлекло своих богов и демонов и все те убедительные и могущественные мысли, без которых человек перестает быть человеком.

Возьмем, к примеру, одну из величайших мыслей, порожденных XIX в., – идею сохранения энергии. Роберт Майер – подлинный создатель этой идеи – был врачом, а вовсе не физиком или натурфилософом, хотя выдвинутые им идеи скорее более свойственны последним. Однако весьма важно понять, что идея Майера, строго говоря, не была «создана». Не могла она появиться и в результате слияния существовавших тогда представлений или научных гипотез; она взросла в сознании своего творца, подобно растению. По этому поводу Майер в 1844 г. писал Гризингеру следующее:

«Эту теорию я вовсе не высидел за письменным столом… [Далее он сообщает о некоторых физиологических наблюдениях, которые он сделал в 1840/1841 гг. в качестве судового врача.] Для прояснения физиологических аспектов необходимо знать кое-что о физических процессах, если вы не предпочитаете рассматривать суть дела с метафизической точки зрения: последняя лично мне внушает бесконечное отвращение. Поэтому я придерживался физики и с такой страстью отдавался своему предмету, что – хотя многие из-за этого могут посмеяться надо мной – мало интересовался тем далеким местом на Земле, на котором мы пребывали, а предпочитал оставаться на борту, где мог работать без перерыва и где в некоторые часы чувствовал себя как бы вдохновленным настолько, что не могу припомнить ничего подобного ни до, ни после. Некоторые мысли, как молнии пронзившие мое сознание (это было на рейде в Сурабайе), я подвергал немедленному тщательному исследованию, что в свою очередь приводило меня к новым предметам. Прошло немало времени, однако спокойное размышление над тем, что тогда проявилось во мне, привело меня к выводу, что это – истина, которую не только можно чувствовать субъективно, но которую можно также объективно доказать; но может ли это сделать столь мало сведущий в физике человек – этот вопрос я, естественно, должен оставить открытым»[50]

В своей книге по энергетике Хельм выражает мнение, что «новая мысль Роберта Майера выделилась из традиционного понятия силы не постепенно, в результате глубокого продумывания, а принадлежит тем интуитивно постигаемым идеям, которые, вытекая из других сфер духовного труда, как бы застигают мышление врасплох и принуждают его в соответствии с ними преобразовывать традиционные понятия»[51].

Здесь возникает вопрос: каково происхождение той новой идеи, которая навязала себя сознанию, подобно стихии, которая смогла настолько его захватить, что полностью отвлекла его от всех многообразных впечатлений первого путешествия по тропикам? На эти вопросы ответить вовсе не легко. Но если мы применим к этому случаю нашу теорию, то объяснение может быть следующим: идея энергии и ее сохранения должна быть изначальным образом, дремлющим в коллективном бессознательном. Этот вывод требует, естественно, доказательства, что такого рода изначальный образ действительно существовал в ментальной истории человечества и был действенным на протяжении тысячелетий. Подобное доказательство совсем не трудно привести: древние религии в самых различных уголках Земли базируются на этом образе. Это – так называемые динамистические религии, единственная и определяющая мысль которых заключается в том, что повсюду существует разлитая магическая сила[52], вокруг которой вращается все. Тэйлор, известный английский исследователь, а также Фрэзер неверно воспринимали эту идею как анимизм. В действительности же первобытные люди со своим понятием силы вовсе не имели в виду души или духов, а подразумевали нечто, что американский исследователь Лавджой[53] весьма метко обозначил как «первобытная энергетика». Это понятие соответствует идее души, духа, Бога, здоровья, телесной силы, плодородия, магии, влияния, власти, авторитета, медицины, а также идее известных чувственных состояний, характеризующихся аффектами. Для некоторых полинезийцев мулунгу именно это первобытное понятие силы-энергии означает: дух, душа, демонизм, магия, авторитет; и когда происходит что-либо необычное, то люди кричат: «Мулунгу!» Это понятие силы является также самой ранней формой образа Бога у первобытных людей. На протяжении истории этот образ получал развитие во все новых и новых вариациях. В Ветхом Завете магическая сила высвечивается в пылающем терновом кусте и в лице Моисея; в Евангелиях – в образе Святого Духа в виде исходящих с неба огненных языков. У Гераклита она выступает как мировая энергия, как «вечно живущий огонь»; у персов это огненный блеск «хаомы», божественной благодати; у стоиков – изначальное тепло, сила судьбы. В средневековой легенде она выступает как аура или halo, ореол святости, и в виде пламени вырывается из-под крыши шатра, где в экстазе лежит святой. Святые, галлюцинируя, воспринимают эту силу как Солнце, полноту света. В соответствии с древним воззрением сама душа есть эта сила; в идее бессмертия души заключено представление о ее сохранении, а в буддийском и первобытном представлении о метемпсихозе заключено видение ее неограниченной способности к превращениям при неизменном сохранении.

Эта идея, таким образом, запечатлелась в человеческом мозгу уже миллионы лет назад. Поэтому она в готовом виде заложена в бессознательном каждого. Требуются лишь определенные условия для того, чтобы снова заставить ее проявиться. Эти условия в случае Роберта Майера, очевидно, оказались выполненными. Величайшие и наилучшие мысли человечества формируются на базе этих изначальных образов, выступающих в качестве первичного клише или рисунка. Меня часто спрашивают о том, каково же происхождение этих архетипов, или первообразов. Мне кажется, что их происхождение может быть объяснено лишь при допущении того, что они представляют собой отражение постоянно повторяющегося опыта человечества. Одно из самых обычных и вместе с тем самых впечатляющих переживаний, данных человеческому опыту, – это ежедневное являющееся глазу движение солнца. Мы во всяком случае не можем обнаружить в бессознательном ничего имеющего к этому отношения до тех пор, пока речь идет об известном нам физическом процессе. Однако мы обнаруживаем миф о солнечном герое во всех его бесчисленных вариациях. И именно миф, а не физический процесс есть реальность, образующая архетип Солнца. То же самое можно сказать о фазах Луны. Архетип есть своего рода готовность снова и снова репродуцировать те же самые или сходные мифические идеи. Следовательно, дело обстоит так, что запечатлеваемое в бессознательном является исключительно субъективным представлением фантазии, вызванным физическим процессом. Можно было бы поэтому предположить, что архетипы суть многократно повторяющиеся отпечатки субъективных реакций[54]. Естественно, это допущение только уводит от решения проблемы. Ничто не мешает нам предположить, что некоторые архетипы существуют уже у животных и что они, следовательно, основываются на особенностях живого организма вообще и, таким образом, представляют непосредственное выражение жизни, природа которой уже не поддается дальнейшему объяснению. Как представляется, архетипы – это не только отпечатки постоянно повторяющихся сходных переживаний, но вместе с тем они эмпирически ведут себя как силы или тенденции к повторению тех же самых переживаний. Дело в том, что всегда, когда некоторый архетип появляется в сновидении, в фантазии или в жизни, он приносит с собой некоторое особое «влияние» или силу, благодаря которой его воздействие имеет нуминозный, т. е. зачаровывающий либо побуждающий к действиям эффект.

Показав на этом примере, как новые идеи появляются из сокровищницы изначальных образов, продолжим изложение процесса переноса. Мы видели, что именно в таких, по видимости, нелепых и странных фантазиях либидо обрело свой новый объект – содержание коллективного бессознательного. Как я уже говорил, проекция изначальных образов на доктора является опасной для дальнейшего лечения, и ее нельзя недооценивать на этой стадии лечения. Эти образы содержат в себе не только все самое прекрасное и великое, что когда-либо мыслило и чувствовало человечество, но также и все те наихудшие подлости и всевозможную дьявольщину, на которые только способны люди. Благодаря своей специфической энергии – поскольку эти образы соотносятся как заряженные силой автономные центры – они оказывают зачаровывающее, захватывающее воздействие на разум и вследствие этого могут производить в субъекте сильные изменения. Это можно наблюдать в религиозных обращениях (конверсиях), в случаях суггестивного воздействия и в особенности при возникновении определенных форм шизофрении[55]. Так что если пациент не может отличить личность врача от этих проекций, то в конечном счете теряется всякая возможность взаимопонимания и человеческие отношения оказываются невозможными. Но, если пациент избегает этой Харибды, он терпит крушение у Сциллы, интроецируя эти образы; другими словами, он приписывает их свойства не доктору, а себе самому. Это также разрушительно. В случае проекции он колеблется между эктравагантным и болезненным обожествлением своего доктора и презрением, ненавистью к нему. В случае интроекции он впадает в смешное самообожествление или моральное самоуничижение. Эта ошибка, которую он совершает в обоих случаях, исходит из приписывания той или иной личности содержаний коллективного бессознательного. Таким образом, он превращает другого или себя самого в бога или дьявола. Здесь проявляется характерное действие архетипа: он захватывает психическое своеобразной первобытной силой и вынуждает ее выйти за пределы человеческого. Он вызывает утрату чувства меры, инфляционную установку (напыщенность, раздутость, потерю свободного волеизъявления, манию, иллюзию и энтузиазм как в положительном, так и в отрицательном смысле). Это та самая причина, по которой люди всегда нуждались в демонах и не могли жить без богов, за исключением некоторых особенно умных видов типа homo occidentalis[56] вчерашнего и позавчерашнего дня, сверхчеловеков, у которых «бог умер», поскольку они сами сделались богами, хотя и крошечными божками, с крепкими черепами и холодными сердцами. Ведь идея бога – совершенно необходимая психологическая функция иррациональной природы, которая вообще не имеет отношения к вопросу о существовании бога. Человеческий интеллект никогда не сможет ответить на этот вопрос; еще менее он способен дать какое-либо доказательство бытия бога. Кроме того, само такое доказательство излишне, так как идея всемогущего, божественного бытия наличествует повсюду, если не осознанно, то по крайней мере бессознательно, ибо она есть некоторый архетип. В нашем психическом есть нечто от высшей власти – и если это не осознанный бог, тогда, по крайней мере, это – «чрево», как говорит апостол Павел. Поэтому я считаю более мудрым осознанно признать идею бога; ибо в противном случае богом просто становится нечто другое, как правило, нечто весьма неудовлетворительное и глупое, что бы там ни выдавливал из себя «просвещенный» интеллект. Наш разум уже давным-давно знает, что мы не можем правильно мыслить бога, не говоря уже о том, чтобы представить его в той или иной существующей форме. Раз и навсегда нужно признать, что существование бога – это такой вопрос, на который нельзя ответить. Но в consensus gentium[57] извечно возникала мысль о богах и будет возникать о них и впредь. Сколь бы прекрасным и совершенным по праву ни считал человек свой разум, он всегда вправе быть также уверенным, что разум – это всего лишь одна из возможных ментальных функций, соответствующая лишь одной стороне феноменального мира. Со всех сторон нас окружает иррациональное, не согласующееся с разумом. И это иррациональное также есть психологическая функция, другими словами, коллективное бессознательное, тогда как рациональное, по существу, связано с сознательным разумом. Сознание должно обладать разумом, чтобы перво-наперво открывать некоторый порядок в хаосе неупорядоченных индивидуальных событий в мире, а затем – по крайней мере в человеческих делах – соблюдать этот порядок. Мы несем в себе похвальное и полезное стремление к тому, чтобы по возможности искоренить в нас и вне нас хаос иррационального. По-видимому, этот процесс идет довольно успешно. Один душевнобольной мне однажды сказал: «Господин доктор, сегодня ночью я продезинфицировал сулемой все небо и при этом не обнаружил никакого бога». Нечто подобное происходило и с нами.

Старик Гераклит, будучи действительно великим мудрецом, открыл самый поразительный из всех психологических законов: регулятивную (упорядоченную) функцию противоположностей. Он назвал ее энантиодромией (Enantюdromia=бегущий навстречу), имея в виду, что все переходит в свою противоположность. (Я напомню здесь рассмотренный выше случай американского бизнесмена, прекрасно демонстрирующий, что такое энантиодромия.) Так, рациональная культурная установка необходимо переходит в свою противоположность, а именно в иррациональное культурное опустошение[58]. Мы никогда не должны идентифицировать себя с разумом, ибо человек не является и не будет являться порождением одного только разума. На это следует обратить внимание всем школьным наставникам. Иррациональное не может и не должно быть искоренено. Боги не могут и не должны умереть. Я только что сказал, что в человеческой психике, по-видимому, всегда присутствует нечто подобное некоторой высшей власти, и если это не идея бога, то тогда это «чрево». Я хочу отметить, что тот или другой базовый инстинкт или комплекс идей неизменно концентрирует на себе максимальную сумму психической энергии, тем самым принуждая Эго служить ему. Обычно Эго настолько втягивается этим энергетическим фокусом, что идентифицирует себя с ним, и ему кажется, будто оно вообще ничего другого не желает и ни в чем другом не нуждается. Так возникает мания, мономания, или одержимость, сильнейшая односторонность, грозящая серьезнейшим образом нарушить психическое равновесие. Без сомнения, в способности к такой односторонности кроется тайна определенных успехов, почему цивилизация и стремится усердно культивировать подобные односторонности. Страсть, т. е. концентрация энергии, заключающаяся в таких мономаниях, есть то, что древние называли тем или иным «богом», и в обыденной речи мы поступаем точно так же. Разве мы не говорим: «Он делает бога из того или из этого»? Человек думает, что он еще совершает волевые акты и выбирает и не замечает, что он уже одержим, что его интерес уже стал его господином, надменно присвоившим себе всю власть. Такие интересы становятся своего рода богами, которые, если они признаны многими, постепенно образуют «церковь» и собирают вокруг себя общину верующих. Тогда это называется «организацией». За организацией следует дезорганизующая реакция, стремящаяся «вышибить дьявола Вельзевулом», то есть вышибить клин клином. Собственно, энантиодромия, угрожающая всегда, когда движение достигло несомненной власти, не дает решения проблемы, она столь же слепа в своей дезорганизации, как и в своей организации.

Единственный, кто ускользает от жестокого закона энантиодромии, – это тот, кто умеет отличать себя от бессознательного не с помощью вытеснения, ибо тогда бессознательное просто овладевает таким человеком исподволь, а ставя его непосредственно перед собой и делая видимым как нечто отличающееся от него.

Тем самым уже готовится разрешение той проблемы Сциллы и Харибды, которую я описал выше. Пациент должен научиться различать, что есть Эго и что есть не-Эго, т. е. коллективное психическое. Тем самым он получает материал, с которым ему с этого момента еще долго предстоит разбираться. Его энергия, которая раньше была заключена в негодных, патологических формах, нашла теперь свою подобающую сферу. При дифференциации Эго от не-Эго существенным является укоренность человека в своей Эго-функции, т. е. в исполнении своего долга по отношению к жизни, в том, что он во всех аспектах есть жизнеспособный член человеческого общины. Все то, чем он в этом отношении пренебрегает, приходится на долю бессознательного и усиливает позицию последнего, так что он подвергается опасности быть поглощенным бессознательным. Но за это полагаются тяжелые наказания. Как намекает Синесий, именно «вдохновенная душа» (шеицатжр фихр) становится богом и демоном и в качестве таковой претерпевает в этом состоянии божественные наказания, подобно Загрею. Нечто подобное испытал и Ницше в начале своей душевной болезни. Энантиодромия есть разорванность на пары противоположностей, которые являются атрибутами бога и, следовательно, обожествленного человека, который благодаря богоподобности преодолевает своих богов. Коль скоро мы говорим о коллективном бессознательном, мы находимся в такой сфере и на такой ступени проблемы, которая вначале не принимается во внимание при практическом анализе в применении к молодым людям или тем, кто слишком долго пребывает на инфантильной стадии. Там, где имаго отца и матери еще предстоит преодолеть, где еще предстоит овладеть некоторой частью внешней жизни, которой естественным образом обладает обычный средний человек, там мы предпочитаем не говорить о коллективном бессознательном и о проблеме противоположности. Но в тех случаях, когда переносы образов родителей и юношеские иллюзии преодолены или по крайней мере созрели для преодоления, мы должны говорить о проблеме противоположности и о коллективном бессознательном. Здесь мы находимся за пределами значимости редукций Фрейда и Адлера; ибо здесь нас уже не занимает вопрос, как можем мы устранить все то, что мешает человеку осуществлять свою профессиональную деятельность, или вступать в брак, или делать нечто такое, что означает развитие жизни, но перед нами стоит задача найти тот смысл, который делает возможным продолжение жизни вообще, поскольку жизнь должна быть чем-то большим, чем только лишь покорность, смирение и печальный взгляд в прошлое.

Наша жизнь напоминает движение Солнца. Утром оно непрерывно набирает силу до тех пор, пока, наконец, лучистое и горячее, не достигает зенита. Тогда наступает энантиодромия. Его непрерывное движение вперед уже означает не прибавление силы, а убавление. Таким образом, когда речь идет о молодом человеке, задача стоит иная, нежели в случае человека стареющего. В первом случае достаточно устранить все препятствия, мешающие развитию и подъему; во втором мы должны стимулировать все то, что оказывает поддержку при спуске. По-юношески неопытный человек, возможно, думает, что пожилых можно оставить в покое, что с ними уже все равно ничего больше не случается, что жизнь у них позади и они годятся еще лишь на то, чтобы служить окаменелыми опорами прошлого. Но было бы большим заблуждением полагать, что, например, жизнь женщины исчерпана с наступлением менопаузы. Вторая, послеполуденная половина человеческой жизни столь же богата смыслом, как и первая; только ее смысл и замысел совсем иные[59]. Человек имеет две цели; первая – природная, порождение потомства и все дела, связанные с заботой о нем, к которым относятся также материальное и социальное положение. Если эта цель исчерпана, то начинается другая фаза – культурная цель. В достижении первой цели помогает природа и, кроме того, воспитание и образование; в достижении последней цели нам помогает очень немногое или даже совсем ничто. Часто господствует даже ложное тщеславие, требующее, чтобы старец был подобен юноше или чтобы он, по крайней мере, действовал подобным образом, хотя внутренне он уже и не способен на это. Поэтому для столь многих людей переход от природной к культурной фазе оказывается бесконечно тяжелым и горьким; они цепляются за юношеские иллюзии или же за своих детей, чтобы таким образом спасти еще хоть кусочек юности. Мы наблюдаем это у матерей, которые видят смысл своей жизни исключительно в детях и думают, что жизнь их превратится в беспочвенное ничто, если им придется расстаться с детьми. Поэтому нет ничего удивительного в том, что многие тяжелые неврозы возникают в начале послеполуденного периода жизни. Это – своего рода второй пубертатный период или второй период бури и натиска, нередко сопровождающийся всеми взрывами страстей, – «опасный возраст». Однако проблемы, встающие в этом возрасте, уже нельзя решить с помощью старых рецептов, стрелку этих часов нельзя перевести назад. То, что молодежь находила и должна была находить снаружи, человек послеполуденного периода должен найти внутри. Здесь перед нами встают новые проблемы, которые нередко заставляют доктора основательно поломать голову.

Переход от утра к послеполуденному периоду означает переоценку прежних ценностей. У человека возникает настоятельная необходимость признать ценность того, что составляло противоположность его прежних идеалов, убедиться в ошибочности прежних убеждений, признать неистинность прежней истины и почувствовать, сколько сопротивления и даже враждебности заключало в себе то, что прежде называлось любовью. Многие из тех, кто оказался втянутым в конфликты проблемы противоположности, отбрасывают все то, что они раньше считали благим и достойным стремления, и пытаются продолжать жизнь в полной противоположности к своему прежнему Эго. Смена профессии, разводы, религиозные обращения, разные виды отступничества являются симптомами этого резкого перемещения в противоположность. Отрицательным моментом в столь радикальном переходе в противоположность является то, что прежняя жизнь вытесняется и тем самым порождается столь же несбалансированное состояние, какое было, и то прежнее состояние, когда противоположности сознательных добродетелей и ценностей были еще подавленными и бессознательными. Подобно тому как раньше невротические нарушения происходили, возможно, вследствие бессознательности противоположных фантазий, так и теперь опять-таки возникают нарушения благодаря вытеснению прежних идолов. Конечно, было бы большим заблуждением полагать, что если мы распознаем в некоторых ценностях отсутствие подлинной ценности или видим в некоторой истине не-истину, то в таком случае ценность или истина перестают существовать. Они делаются относительными. Все человеческое относительно, потому что все основывается на внутренней противоположности, ибо все есть явление энергии. Энергия же по необходимости основывается на некоторой прежней противоположности, без которой никакая энергия невозможна. Всегда должны быть высокое и низкое, горячее и холодное и т. д., чтобы мог иметь место процесс выравнивания, который и представляет собой энергия. Поэтому стремление к отрицанию всех ценностей в пользу их противоположности – это такое же преувеличение, как и прежняя односторонность. И так как речь идет об общепринятых и несомненных ценностях, которые отныне отвергаются, то результатом оказывается фатальная потеря. Кто действует подобным образом, тот вместе со своими ценностями выбрасывает за борт и самого себя, как уже сказал об этом Ницше.

Вопрос заключается не в переходе в противоположность, а в сохранении прежних ценностей наряду с признанием их противоположности. Естественно, это означает конфликт и разлад с самим собой. Понятно, что люди избегают этого как на философском уровне, так и по моральным соображениям; поэтому чаще они пытаются искать выход в судорожном отстаивании предшествующей установки, чем переходить в противоположность. Следует признать, что в случае старения людей в этом действительно весьма несимпатичном явлении все же заключено и нечто положительное; они, по крайней мере, не становятся ренегатами, продолжают стоять прямо и не впадают в растерянность; они не становятся банкротами, а остаются лишь отмирающими деревьями или, говоря более деликатно, «опорами прошлого». Вместе с тем сопутствующие симптомы – косность, суженность сознания, ограниченность, нежелание этих «ревнителей старины» идти в ногу со временем – безрадостны, если не сказать вредоносны; ибо тот способ, каким они отстаивают некоторую истину или какую-либо ценность, является настолько косным и насильственным, что подобный дурной образ действия отталкивает сильнее, чем притягивает защищаемая истина, – благодаря чему достигается как раз нечто противоположное доброму намерению. То, что заставляет их впасть в косность, – это, в сущности, страх перед проблемой противоположности: они чувствуют близость «зловещего брата Медарда». Поэтому право на существование имеют только одна истина и только один руководящий принцип действия, который должен быть абсолютным; в противном случае он не обеспечивает защиты от грозящего падения, причины которого люди предчувствуют повсюду, кроме самих себя. В действительности же самый опасный революционер сидит в нас самих, и именно это должен знать тот, кто хочет безопасно перейти во вторую половину жизни. Это определенно означает переход от кажущейся уверенности, которой мы наслаждались до сих пор, к состоянию неуверенности, разлада, противоречивых убеждений. Худшим во всем этом является то, что, по видимости, отсюда нет выхода. «Tertium non datur», говорит логика, т. е. третьего не дано.

Практические потребности лечения больного побуждают нас поэтому к поиску средств и путей, которые могли бы вывести его из этого невыносимого состояния. Когда человек оказывается перед кажущимся непреодолимым препятствием, то он отступает назад: он осуществляет то, что технически называется регрессией. Он обращается к тем временам, когда находился в подобных ситуациях, с тем чтобы снова попытаться применить те средства, которые помогли ему тогда. Но то, что помогало в юности, в зрелом и пожилом возрасте оказывается бесполезным. Что хорошего принесло американскому бизнесмену, о котором говорилось выше, его возвращение к прежней работе? У него уже больше ничего не получалось. Поэтому регрессия продолжается и доходит до детства (многие пожилые невротики впадают в детство) и, наконец, до периода, предшествующего детству. Это звучит странно; но фактически речь идет не только о логике, но и обо всем возможном.

Ранее мы упомянули о том, что бессознательное содержит, так сказать, два слоя – личный и коллективный. Личный слой заканчивается самыми ранними детскими воспоминаниями; коллективное бессознательное, напротив, охватывает период, предшествующий детству, т. е. то, что сохранилось от жизни предков. В то время как образы памяти личного бессознательного как бы заполнены, ибо они являются образами индивидуально пережитыми, архетипы коллективного бессознательного представляют собой формы незаполненные, ибо они индивидуально не пережиты. С другой стороны, когда психическая энергия регрессирует, выходя за пределы даже периода раннего младенчества и вламываясь в наследие жизни предков, тогда пробуждаются мифологические образы; они-то и есть архетипы[60]. Перед нами открывается некоторый духовный мир, о котором мы прежде ничего не подозревали, и выявляются содержания, находящиеся, возможно, в самом резком контрасте с нашими прежними представлениями. Эти образы обладают такой интенсивностью, что кажется вполне понятным, почему миллионы образованных людей впадают в теософию и антропософию. Так происходит просто потому, что эти современные гностические системы идут навстречу потребности в выражении этих внутренних, безмолвных событий в большей мере, нежели какая-либо из существующих форм христианской религии, не исключая католицизма. Последний, правда, способен в гораздо большей мере, чем протестантизм, выражать посредством догматических и культовых символов те факты, о которых у нас идет речь. Однако и католицизм не достигал в прошлом и не достигает ныне полноты прежнего языческого символизма, поэтому языческий символизм долго сохранялся и в столетия христианства, а затем постепенно перешел в известные подводные течения, которые никогда полностью не утрачивали своей силы от раннего средневековья до Нового времени. Языческая символика хотя и исчезала с поверхности и ушла далеко вглубь, однако, меняя свою форму, возвращалась и возвращается снова, чтобы компенсировать односторонность современной ориентации сознания[61]. Наше сознание настолько пропитано христианством, настолько почти всецело сформировано им, что бессознательная противоположная позиция не может быть принята в нем, и притом просто потому, что она слишком противоречит основным господствующим воззрениям. Чем более односторонне, косно и безусловно удерживается одна позиция, тем более агрессивной, враждебной и непримиримой будет другая, так что вначале их примирение имеет мало шансов на успех. Но если сознательный разум допускает по крайней мере относительную значимость всякого человеческого мнения, то и противоположность отчасти утрачивает свою непримиримость. Между тем эта противоположность ищет для себя подходящее выражение, например, в восточных религиях: буддизме, индуизме и даосизме. Синкретизм теософии в значительной мере идет навстречу этой потребности, и этим объясняется ее широкий успех.

Работа, связанная с аналитическим лечением, позволяет выявить переживания архетипической природы, требующие своего выражения и оформления. Разумеется, это не единственная возможность для осуществления такого рода опыта; архетипические переживания нередко возникают спонтанно, и притом отнюдь не только в случае «психологически мыслящих» людей. Нередко о самых удивительных снах и видениях мне доводилось слышать от людей, в душевном здоровье которых не мог сомневаться даже специалист. Переживание архетипа люди часто оберегают как самую глубокую личную тайну, так как чувствуют, что оно задевает сокровеннейшие глубины их существа. Это – своего рода праопыт «не-Эго» некоторого внутреннего оппонента, вызывающего на спор. Понятно, что в таких случаях прибегают к помощи параллелей, причем случается так, что первоначальное событие перетолковывается в духе заимствованных представлений. Типичный случай такого рода – видение Троицы у брата Николая из Флюе[62] или видение многоглазой змеи у св. Игнатия, которое он истолковал сначала как божественное, а затем – как дьявольское явление. С помощью таких иносказательных толкований подлинное переживание замещается почерпнутыми из чужого источника образами и словами, а также воззрениями, идеями и формами, которые, как это бывает, выросли не на нашей почве и связаны главным образом не с нашим сердцем, а лишь с нашей головой, которая даже не может их отчетливо помыслить, так как никогда не смогла бы их изобрести. Это подобно случаю с краденым добром, которое не идет впрок. Суррогат превращает людей в тени и делает их нереальными; они ставят пустые слова на место живой действительности и выскальзывают из болезненного напряжения противоположностей в некий бледный, двухмерный призрачный мир, где все живое и творческое увядает и умирает.

Случаи безмолвия, вызванные регрессией и актуализирующие доинфантильный период, требуют не замещения, а индивидуального оформления в жизни и деятельности отдельного человека. Эти образы из жизни, страданий и радостей предков снова стремятся вернуться в жизнь и как переживание, и как деяние. Однако в силу своей противоположности сознательному разуму они не могут непосредственно переводиться в наш мир; следовательно, должен быть найден опосредованный путь, соединяющий сознательную и бессознательную реальность.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.