Природа человека

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Природа человека

  1.

Вряд ли есть вопрос, по которому взгляды людей расходились так сильно, как вопрос о природе человека. Самый характер вопроса объясняет резкость этих расхождений. Можно не соглашаться в чем угодно, сохраняя мир и взаимное уважение; но люди, по-разному рассуждающие о человеке, фатальным образом оказываются во враждебных лагерях. «Человек слаб и подл», – вещает Великий Инквизитор; «Человек – это звучит гордо», – возражает ему Максим Горький. Доктрины, провозглашаемые в этом стиле, иногда претендуют на объективность, но легко выдают свое происхождение. Всякий, кто высказывает подобные доктрины, повествует не о человеке вообще, а о самом себе. Изгнанник, изнывающий в Семипалатинске от скуки и одиночества, пишет унизительные письма вельможам, льстит императрице, чтобы вернуться в Петербург; ему необходимо учение о человеке, по которому все люди изначально сломлены. Сормовский мастеровой, обласканный в салонах, не уверенный в своих манерах и в своем праве на внезапно свалившуюся славу, нуждается в концепции человека, оправдывающей – без особой утонченности – его вызывающе народную внешность и молодой аппетит к жизни.

Если бы дело было только в этом, мы бы имели столько представлений о человеке, сколько людей, и уж во всяком случае, не меньше, чем темпераментов и типов характера; тогда разговоры о природе человека имели бы тот же смысл, как и другие виды «структурирования времени». Но в действительности на этом остановиться нельзя, по двум разным причинам.

Первая причина состоит как раз в том, что некоторые особенно настойчиво провозглашаемые доктрины о человеке, подходящие к общему психологическому фону эпохи, из личных построений превращаются в мифы, и в этом качестве необычайно вредны. Вторая причина, не позволяющая отнести природу человека к разговорному жанру, заключается в практической важности вопроса. Испокон веку люди манипулировали друг другом. Знание о человеке, позволившее пользоваться и управлять им, предшествовало всякому другому знанию; как и всякое знание, поначалу оно было бессознательным. Но еще в начале истории жрецы и вожди научились вполне сознательно манипулировать человеком; это значит – применять общее знание людей для достижения частных целей. Возникает вопрос – в каком смысле можно человека знать? И можно ли его знать вообще? На первый взгляд кажется, что «знание людей», в обиходном смысле этого выражения, совсем не похоже на те знания, которым учат в аудиториях, выписывая формулы на доске. Не похоже, хотя бы уже потому, что знанию людей нигде не учат. Однако, у некоторых людей такое знание вырабатывается; самый правоверный физик вынужден признать, что это – знание в том же смысле, как его собственное, поскольку оно позволяет предсказывать результаты экспериментов. Опыты над людьми не одобряются, но производятся везде и всегда. Человека намеренно ставят в положение, в котором ожидают увидеть определенную реакцию, и он реагирует заранее предсказанным образом; тем самым проверяется некая теория о человеке. Результаты подобных экспериментов зачастую надежны и столь же воспроизводимы, как в физике или химии; но знание, используемое при этом, расценивается гораздо ниже. Больше того, «знание людей» вообще не пользуется статусом научного знания; при всей его практической важности его обычно считают всего лишь «интуитивным» или «донаучным». А подсознательное пренебрежение к «донаучному» знанию глубоко пронизывает нашу культуру. Люди, непосредственно не причастные к творческой работе, обычно не понимают, в какой степени всякое творчество, даже в самой формализованной теории, в самой хитроумной возне с приборами, направляется той же «человеческой», «донаучной» интуицией, которая позволяет нам выжить в мире людей.

Другая причина заблуждения, даже у высоко одаренных специалистов, – это магическое очарование машины, захватившее современного человека. Непонятная, но действующая машина за крышкой приемника, непонятные, но внушающие суеверное почтение формулы в научной книге, воспринимаются как объекты высокого, сложного знания. Кому эти вещи понятны, тот гордится своим пониманием и благоговеет перед еще более сложным механизмом лабораторий и научных журналов. Мы преклоняемся перед сложностью и не видим самого сложного – самих себя.

Наконец, мы живем в эпоху прагматизма, преклонения перед успехом. В такую эпоху должно высоко цениться знание, позволившее создать атомную бомбу или высадиться на Луне, – не все ли равно, в чем мы преуспели, лишь бы это было внушительно? Бесспорно, о человеке мы знаем гораздо меньше, чем о Луне и об изотопах урана. Наша беспомощность в решении личных и общественных задач свидетельствуют о том, что человека мы знаем плохо. А знание, получаемое без приборов и формул и не ведущее к сенсационным успехам, мы ценим низко.

Общепринятое объяснение, почему мы так плохо знаем человека, состоит в том, что человек сложен. Принято думать, что более простые предметы, заполняющие Землю и небо, уже достаточно изучены по причине их простоты; а растения, животные и особенно человек плохо изучены, потому что устроены сложнее. Нельзя отрицать особой сложности, присущей всему живому, и человеку больше всего; но дело совсем не в этом. Мы плохо знаем человека потому, что изучать его в научном смысле стали недавно, и потому, что это изучение сталкивается с тяжелыми помехами. Чтобы понять, что всегда препятствовало и все еще препятствует научному изучению человека, начнем с важного предмета, к которому нам еще не раз придется возвращаться – с поведения животных.

Простейшие наблюдения научного характера над поведением животных – даже домашних животных! – начались в тридцатых-сороковых годах двадцатого века. Эти наблюдения легли в основу важнейшей, совершенно новой биологической науки –этологии. Более того, Конраду Лоренцу удалось открыть закономерности эволюции поведения животных, что явилось столь же важной революцией в науке, как открытие Дарвином эволюции их строения. Все это достигнуто практически без применения приборов, простым и прямым наблюдением, но наблюдением научно поставленным и продуманным. Часто забывают, что и Дарвин обходился без техники; но теперь нас занимает другое. Можно спросить себя, почему же эти наблюдения не были сделаны раньше? Почему люди, тысячелетиями прислушиваясь к гомону птичьего двора, не услышали ничего интересного, до того как Лоренц принялся наблюдать своих гусей и уток? Причины здесь в точности те же, что в случае человека. Очень важно как следует продумать все эти препятствия, потому что они продолжают нам мешать.

Во-первых, чрезвычайно вредной помехой для изучения всего живого – и особенно человека – всегда была иллюзия понимания. Изучение гусей и уток обычно ограничивалось тем, что полезно в хозяйственном смысле; животные, столь обычные (и столь удобные для наблюдения!), мало привлекали внимание натуралистов. Человек тем более воспринимался как нечто известное и понятное. Именно потому, что изучение человека донаучными средствами началось так давно и дошло до такой изощренности, научное изучение этого привычного объекта казалось излишним и даже, в некотором смысле, неуместным.

Во-вторых, все живое – и особенно человек – постоянно подвергалось мистификациям. Самые важные предметы изучались раньше всего, на том этапе развития человека, когда границы между знанием, фантазией и мифом еще не существовали. Недостающее знание восполнялось «знанием» религиозным (кавычки означают здесь употребление слова с другом смысле). Человек, состоявший в непрерывном общении с божествами и демонами, и сам рассматривался как объект особого рода, с уникальными характеристиками вроде бессмертной души. Применять к такому объекту тривиальные методы научного исследования казалось более чем неуместным – это было грехом. Даже мертвый человек внушал слишком религиозные чувства, чтобы разрешить его анатомировать, – потому и не было анатомии. При этом, разумеется, главное препятствие составляли не внешние запреты, а внутренние табу: когда стали выкрадывать трупы и вскрывать их тайно от властей, появление анатомии было близко. Самые суровые табу окружали половую жизнь и психическую жизнь человека; достаточно было запретить исследование первой, чтобы совершенно мистифицировать все, касающееся второй. Как известно, все психическое в человеке связывалось с душой и производилось от бога, тогда как деятельность детородных органов составляла прерогативу дьявола. В конце девятнадцатого века, когда подлинные религиозные страсти уже угасли, сопоставление этих двух сфер упрямо отвергалось как неприличное; неприличие всегда оставалось суррогатом греха. Пуритански честный и буржуазно солидный Фрейд был подвергнут всеевропейской травле, и даже теперь его «глубинная психология» внушает страх людям, движущей силой которых является, в конечном счете, сексуальная неполноценность.

В-третьих, изучение человека всегда задевало интересы людей. Сколь угодно циничные жрецы или вожди не могли допустить, чтобы предметы их манипулирования знали о человеке что-нибудь, не входящее в одобренный канон. Таким образом, приятие или неприятие господствующей доктрины о человеке оказывалось, помимо своего религиозного значения, актом послушания или бунта. В менее важных делах гражданину может быть дозволено, как выражался Гегель, «слегка развиться вокруг своего места»; но raison d’?tat не допускает, чтобы налогоплательщик вообразил себя бессмертным духом.

Все эти причины, мешавшие научному изучению человека, существовали всегда и будут существовать еще долго. Есть, однако, иная предпосылка такого изучения, возникшая не так давно. Я имею в виду научный метод. По сравнению с историей человечества научный метод выглядит почти сомнительным новшеством: ему всего триста лет. Имена Галилея и Ньютона отделяют Новое время от Старого более четко и доказуемо, чем плавание Колумба или Французская революция: с них начинается научное понимание природы. Конечно, развитие науки началось с тех ее отраслей, где она была не только необходима, но и респектабельна. Пожалуй, теория движения планет ничуть не проще психоанализа. Но, как утверждает одна из аксиом Ньютона, «вездесущие божие не препятствует движению тел». Так или иначе, научный метод сложился на материале физики, химии, астрономии. Многое в биологии не могло быть понято без этих вещей; но для многого просто не было психологических условий. Современная психология стала возможной лишь на основе научного метода, пришедшего в нее извне. Что здесь важно, это не приборы и не формулы, а стиль мышления. В разные времена неумение думать прикрывалось разными масками. В наше время имя ему Кибернетика, и на щите его Интеграл. Злоупотребление формулами из невинной забавы инженеров превратилось в «рэкет», в метод запугивания и вымогательства. Читатель не найдет в этой книге ни интеграла, ни x2; последний символ характерен для специального вида надувательства, выступающего под именем Статистики.

2.

Итак, под природой человека мы будем понимать лишь то, что можно узнать о человеке объективно.Иначе говоря, мы будем называть знанием лишь те факты, касающиеся человека, которые любой наблюдатель может получить, действуя единообразным методом, или те представления о человеке, из которых единообразным методом выводятся предсказания таких фактов. Существенно здесь, что всякое знание должно сопровождаться указанием способа проверки этого знания [Здесь нет надобности входить в обсуждение тонкостей, связанных с такой проверкой. Это примечание адресовано не читателю, а логику по фамилии Поппер.]. Высказывания, способ проверки которых отсутствует, не имеют объективного (научного) смысла. Это – очень важное методологическое требование. Некоторые люди, страстно верящие в некоторый факт или в некоторую доктрину, убеждены в том, что их вера носит не только личный характер, а обязательна и для других людей, которые должны были бы разделить эту веру, если бы не были так плохи. Как правило, ссылка на моральные качества оппонентов как раз и означает отсутствие у веры объективного смысла. Ниже приводится список утверждений «объективного» и «необъективного» характера; справа от каждого объективного утверждения указан способ проверки, придающий ему точный смысл; в остальных случаях стоит вопросительный знак.

Чтобы эта таблица не показалась Вам такой уж смешной, сделаем к ней некоторые комментарии. Прежде всего, под проверкой мы понимаем эмпирическую проверку; поэтому (и для простоты дела) мы не указали в п.(2) на проверку путем доказательства, разумеется, вполне убедительную. В п. (6) подразумевается, что известно, о каком рыжем и каких часах идет речь. В пп. (9), (10) высказывания сами по себе бессмысленны; по существу, следовало бы расширять такие высказывания, например: «Павел физически слаб», «Петр склонен к отречению в день пасхи». Вообще, желательно, чтобы способ проверки лишь уточнял, а не создавал смысл высказывания. В п. (8) можно было бы «создать» смысл высказывания, но лучше таких утверждений избегать. Пп. (5), (11) не поддаются никакой проверке и никакому уточнению; это не утверждения, а выражения эмоций.

Конечно, все эти рассуждения не для того, чтобы объяснить, как выглядит объективное знание о человеке, а для обратной цели: объяснить, как оно выглядеть не может. Читатель уже догадывается, что автор не случайно выбрал для осмеяния тезис Великого Инквизитора: символ веры пишущего эти строки, очевидно состоит в том, что «человек – это звучит гордо». Однако, эта последняя фраза, точно так же, не имеет объективной проверки и просто выражает некоторую эмоцию.

К сожалению, с помощью формальной логики от Великого Инквизитора нам отделаться не удастся. Его тезис – не только выражение личной эмоции, например, усталости от допроса непосильного числа еретиков; это упорно функционирующий, злокачественный миф. Попытки вложить в него смысл и, тем самым, оснастить этот миф критериями проверки не прекращаются и становятся чуть ли не главным занятием во время Великой Чумы, в Смутное время, а также в периоды личных Katzenjammer‘ов любого происхождения. Наиболее распространенный вариант осмысления мифа состоит в том, что человек по природе своей жесток, готов и всегда рад терзать другого человека не только для выгоды, но просто для удовольствия; что моральные, религиозные и другие препоны не могут помешать ему в этом (ведь он слаб), и только страх возможного наказания от начальства или соседей удерживает его от немедленного каннибализма. Конечно, жителю любой не слишком спокойной эпохи нетрудно в это поверить – если есть у него такая потребность. Человек без такой специфической потребности скорее удивится невероятному разнообразию человеческого поведения, совмещению в одном теле зверства и нежности, чередующихся иногда без связи с ситуацией, короче, удивится спонтанности человека. Иначе видит все это Иван Карамазов, он же Федор Михайлович Достоевский. Потребность, о которой была речь выше, у него имеется. И, как всегда в таких случаях, мнение Ивана Карамазова о человечестве есть не что иное, как его рационализированная исповедь о самом себе.

Мы встречаемся здесь с одним из простейших законов психологии, действие которого можно проследить в целом ряде случаев, вплоть до самых тривиальных: идеология воров сводится, как известно, к тому, что «крадут все». Трудности общения с людьми, происходящие от специфического личного недостатка, преодолеваются с помощью одного из нескольких механизмов, достаточно хорошо изученных; механизм умозаключений Ивана Карамазова вполне элементарен, но покоряет неискушенного читателя благодаря художественному изложению. Итак, мы должны, прежде всего, отмежеваться от всякого рода компенсирующих рассуждений, целью которых является личное утешение или душевный комфорт. Конечно, исцеление специальных недугов вроде садизма, мазохизма, инфантилизма, психической импотенции в прямом и переносном смысле, – все это также входит в круг задач психологии. Однако, мы хотим прежде всего выяснить то, что присуще не отдельным людям, а человеку вообще; если такие свойства найдутся, их и придется, очевидно, отнести к «природе человека».

3.

Биологическую основу человека составляют инстинкты, общие с другими высшими животными; обычно выделяют инстинкт самосохранения, инстинкт питания, половой инстинкт и так называемый «ориентировочный инстинкт». Последний из них проявляется также и в отсутствие первых трех, вовсе не сводясь к ориентировке, – в действительности это беспокойная жажда деятельности, заставляющая сытую собаку разгребать листья в лесу, исследователя же – размышлять, для чего она это делает. Вся эта классификация представляет, конечно, лишь грубое приближение к инстинктивному, т.е. унаследованному и «автоматическому» поведению животных. Вряд ли возможно отрицать, что перечисленные выше инстинкты, присущие всем людям, совершенно нейтральны в моральном смысле: не хороши и не плохи сами по себе. За исключением немногих последователей крайних доктрин, усматривающих зло в самом существовании человека, никто не возмущается тем, что человек ест, производит детей и любуется окружающим миром. Инстинкт, лежащий в основе «так называемого зла» называется иначе и изучен совсем недавно: это – «внутривидовая агрессивность». Чтобы подчеркнуть биологическую природу вопроса, Конрад Лоренц озаглавил свою книгу именно этими словами: “Das sogennante B?se” (подлинник вышел в 1963 г.; более известно сокращенное английское издание под заголовком “On aggression”). Речь идет о враждебном отношении животного к особям своего же вида; сюда не относится поведение животного по отношению к животному другого вида, служащему его обычной пищей. Как подчеркивает Лоренц, волк, преследующий зайца, не более «зол» на него, чем обедающий человек на котлету; моральное осуждение может коснуться его не больше, чем охотника (если он выходит в поле не затем, чтобы настрелять себе на завтрак окрестных фермеров). Предметом морали является отношение человека к человеку; животному мы сочувствуем лишь в той степени, в какой оно напоминает нам человека. Мы оставим здесь в стороне вопрос о том, является ли внутривидовая агрессивность «новым» инстинктом, или сложной комбинацией давно известных. Важно, что это специфическое, выработанное эволюцией поведение, направленное против любой особи своего вида. «Целью» такого поведения (а точнее, причиной биологической полезности его, потому что природа не знает целей) является охрана охотничьего участка и, тем самым, обеспечение равномерного распределения животного данного вида по ареалу (области) его распространения. «Взаимное отталкивание» особей создает условия, при которых может прокормиться более многочисленная популяция; а более многочисленный вид имеет лучшие шансы на выживание. Поэтому виды, не выработавшие механизма внутривидовой агрессивности, должны были вымереть, уступив место тем, у которых установился «волчий закон» всеобщей агрессивности к «ближним». Некоторое понимание универсальности этого закона проникло уже в популярные журналы; все знают, что соловей поет боевую песню, удерживающую конкурентов от посягательства на его владения. У тех видов, которые не имеют хотя бы временной оседлости на определенных участках питания, не вырабатывается и механизм внутривидовой агрессии. Таковы, например, стадные животные вроде сельди или саранчи. Но эти животные вовсе не «любят» друг друга, вполне равнодушны к другой особи, реагируя только на поведение стада. Условием узнавания индивида и, тем самым, формирования личности животного является как раз личное владение участком земли или моря, неотделимо связанное с интенсивной защитой этого участка от особей своего вида. Таким образом,без внутривидовой агрессивности невозможно развитие личности: первичный способ «узнавания» других и «осознания» самого себя и есть столкновение в процессе распределения пищи.

Незачем объяснять после этого, что внутривидовая агрессивность сама по себе нейтральна по отношению к морали; но легко можно подумать, что в ней-то и заложен источник всякого зла. Это совсем не так просто! Прежде всего, самые понятия «добра» и «зла» предполагают личность, несущую эти свойства. Где личности нет, где особи не узнают друг друга как особую часть среды, там мы находимся «по ту сторону добра и зла»: истинно свободны от морали – селедки. Слабо развита «индивидуальность» у стадных животных, кочевой образ жизни которых не связан с определенным участком питания. У них проявления внутривидовой агрессии развиваются в рамках другого механизма – полового отбора. Но вообще от травоядных не приходится ожидать особых успехов в формировании «личности» и достаточно интересных «межличностных отношений»: для этого они недостаточно агрессивны. Как показала этология, четкое формирование личности и отношений между личностями, соответствующих «высшим эмоциям» человека, возможно только у хищников. Конечно, «хищники» здесь понимаются в биологическом, а не обиходном смысле слова: это животные, питающиеся животными. С этой точки зрения гуси, утки и соловьи такие же хищники, как волк.

Итак, хищник, охраняющий свой участок, обретает вместе с ним свою индивидуальность и «осознает» (точнее,воспринимает) индивидуальность соседа. Здесь важно, что он живет «отдельно», не в муравейнике или большом городе, а в «собственной усадьбе; таким образом, право собственности имеет и некоторые позитивные аспекты. Попытка соседа нарушить это право приводит к борьбе – просто по той причине, что эволюция наделила хозяина участка инстинктом нападения на всякое, без исключения, животное того же вида – внутривидовой агрессивностью. Однако, эволюция позаботилась и о том, чтобы такие столкновения не были слишком кровопролитны. В самом деле, у вида, представители которого при каждой встрече истребляют друг друга, было бы мало шансов на выживание; «целью» природы является не уничтожение соседа, а изгнание его на принадлежащую ему территорию, обеспечивающее, как мы уже видели, равномерное заселение ареала обитания вида. Поэтому у всех видов животных столкновения имеют, как правило, не «серьезный», а «демонстративный» характер; драки между ними аналогичны рыцарским турнирам, а не военным действиям. Замечательно, что по мере углубления в чужие владения, «захватчик» чувствует себя все менее уверенно: его боевая сила закономерно убывает. Зато «хозяин», как это и подобает спортивному характеру состязания, сильнее всего играет «на своем поле». По мере изгнания «захватчика» на его территорию соотношение сил меняется на обратное, что приводит, в конечном счете, к установлению «вооруженного мира» с правильным размежеванием сфер влияния.

Чем опаснее вооружен хищник (а оружие нужно ему для охоты на добычу другого вида), тем основательнее позаботилась эволюция о предотвращении «настоящих» внутривидовых сражений, тем более изощренной оказывается система условных движений, составляющая ритуал поединка. Напротив, чем менее вооружен вид, тем слабее эволюционная охрана его от «убийства». Зайцы дерутся и нередко убивают друг друга; волки не убивают друг друга почти никогда, и даже не наносят друг другу серьезных ран. Кто читал книгу о волках Ф. Моватта, проникся достаточным уважением к этике волчьей стаи. Верно, что «ворон ворону глаза не выклюет», потому что ворон – хищная птица; менее известно, что голуби в драке выклевывают друг другу глаза. И это еще не все. У хищников оказалась необходимой для сохранения вида особая защита самок и потомства. Для этого выработались особые механизмы распознавания и торможения. Если бы волки или собаки, с их мощными челюстями, всерьез нападали на самок или щенков, их вид существовал бы недолго.Именно потому, что они – сильные хищники, эволюция снабдила их тонкими защитными механизмами, снимающими агрессивность, когда она угрожает потомству. Чтобы освободиться от этих биологических механизмов, нам, людям, пришлось в значительной степени утратить былую агрессивность, приблизившись к домашнему скоту.

Таким образом,инстинкт внутривидовой агрессии у хищников, где он особенно силен, привел к формированию так называемых «высших эмоций», лежащих в основе таких, казалось бы, специально человеческих явлений, как сопереживание, сострадание и отвращение к убийству. Интересно сопоставить с этим тот факт, что у высших приматов (шимпанзе, горилла, орангутанг) в естественной обстановке не встречается столкновений с серьезным исходом. Одного этого факта, твердо установленного наблюдениями последних лет, было бы достаточно, чтобы опровергнуть домыслы о биологически обусловленной «жестокости» человека!

Другим результатом действия внутривидовой агрессии оказывается механизм взаимоотношений между полами. Замечательно, что этот механизм развивается совершенно одинаково у видов, очень далеко отстоящих в системе животных – у морских окуней, гусей, высших млекопитающих. Основу механизма составляет взаимодействие инстинкта внутривидовой агрессии, обусловливающее «отталкивание» каждых двух особей (в том числе разного пола), и полового инстинкта, вызывающего «притяжение» особей разного пола. Удалось открыть простейшие формы этого взаимодействия, сводящиеся к чередованию сближения и бегства. Близкие разновидности и виды (близкие по морфологии, т.е. по строению тела!) весьма отличаются по своему поведению, воспроизводящему, наподобие кадров фильма, все исторические этапы эволюции поведения. Благодаря этому факту, Лоренцу удалось проследить эволюцию отношений между полами. Из чередования движений, выражающих «притяжение» и «отталкивание», возникло характерное «зигзагообразное» движение, напоминающее ритуальный танец. Таким образом выясняется происхождение «любовной игры», предшествующей у всех высших животных половому акту. Игра эта, вызывавшая в случае человека моральное осуждение и до сих пор противопоставляемая «серьезному» отношению к «вопросам любви и брака», оказывается древнейшим биологически обусловленным механизмом, а вовсе не проявлением специальной испорченности человека. Дальнейшее усложнение «ритуальных» движений, известных у человека и животных под названием «ухаживания», привело к возникновению всех сложнейших форм сексуального поведения, какие наблюдаются у высших животных и человека. Вместе с механизмами торможения агрессии, обеспечивающими сохранение потомства, это изощренное эволюцией сексуальное поведение составило биологическую основу всей общественной – а тем самым и личной – жизни человека.

Итак, биологическим носителем «зла» – враждебного отношения человека к человеку – является инстинкт внутривидовой агрессии, совершенно нейтральный в моральном смысле, и возникший из необходимости равномерного распределения участков питания. Из этого механизма развилось все сложное и разнообразное поведение человека в семье и в обществе – личность, понимание другой личности, десять заповедей, дружба, любовь и самая мораль. Биологическое поведение человека воспринимается в наше время с таким же недоверием и отвращением, как сто лет назад – происхождение человека от обезьяны. Как правило, каждое великое открытие, подрывающее исторически сложившиеся научные или донаучные взгляды, встречается в штыки. Люди, жившие сто лет назад, возражали против Дарвина совсем не потому, что у них были убедительные доводы по поводу происхождения человека. Психологическая причина такой реакции состояла в традиционном представлении о высоком (божественном) источнике человеческого рода, – но не только в этом. «Происхождение» не является сухой научной абстракцией; оно ассоциируется с половым актом, в котором действующими лицами являются отец и мать мыслящего субъекта, он сам и его жена; подсознательная подстановка вместо одного из них обезьяны (негра, еврея и т.д.) достаточно объясняет трудности, с которыми сталкивается научное исследование человека. Через сто лет после Дарвина число людей, знакомых с доказательствами животного происхождения человека и всерьез проверивших доводы за и против него, не так уж велико; но представление об этом вошло в учебники, стало респектабельным и принимается на веру. Точно так же, опыты австрийского профессора над гусями и утками воспринимаются нашими современниками как нечто смехотворно низменное по сравнению с жизнью человека; в повседневных перепалках собственной жизни мы не слышим интонаций птичьего двора. И если мы не верим больше в божественного отца, в грехопадение и бессмертие души, то на месте веры, в качестве ее суррогата, остались формулы приличия: «Человек – это звучит гордо». Что же говорит этология о природе человека? Биологическая природа человека не хороша и не дурна – она морально нейтральна. Книги, написанные серьезными биологами в последние годы, значительно лучше изображают сообщества высших животных, чем знали их наши деды, читавшие занимательные россказни Брэма. К сожалению, я не знаю хорошей книги о шимпанзе, наиболее близких к человеку. Книга Шаллера о гориллах изображает сообщество высших обезьян, утративших свою хищность и не имеющих естественных врагов (кроме человека). Гориллы травоядны; интересно было бы знать, чем питались их предки. Сомнительно, чтобы столь мощные, хорошо вооруженные животные происходили от травоядных предков, поскольку далекие предки нынешних обезьян были всеядны, как теперь шимпанзе, пожирающие даже маленьких обезьян других видов. Шаллер отмечает у горилл черты вырождения, делающие их общество вялым и статичным; вероятнее всего, это эволюционный тупик. Гораздо интереснее сообщество волков, изученное Моваттом. В нем с предельной отчетливостью видны выработанные эволюцией свойства высокой агрессивности, во многих отношениях заставляющие нас завидовать этому благородному зверю. Здесь не нужны никакие кавычки: мы знаем теперь, что эмоции животных и человека не просто аналогичны, но в основе своей тождественны. Собака «хочет», «волнуется» и даже «страдает», вопреки запретам И.П.Павлова.

Откуда же происходит то «неблагородное», «низменное» и «жестокое» поведение человека, которое приписывают ему – с достаточным основанием – Великий Инквизитор и Иван Карамазов? Простейшее объяснение состоит, как будто, в том, что дурна не биологическая, а общественная природа человека; но в такой общей форме это лишь видимость объяснения. В самом деле, когда мы говорили выше о «биологической природе» высших животных, то в понятие «биологии» включалось их общественное поведение, с одной существенной оговоркой:в естественной среде. В исключительных условиях, резко отличающихся от обычных условий существования вида, поведение животных меняется. Загнанная в угол крыса оказывает сопротивление врагу, от которого в обычных условиях спасается бегством. Более интересны аналогичные реакции на мнимую опасность, вообще на все неизвестное, не содержащееся в опыте вида. Вообще, в непривычных условиях механизм внутривидовой агрессии нарушается: агрессивность получает случайное, часто «противоестественное» направление. Особенно сильные извращения этого инстинкта наблюдаются при клеточном содержании животных. В клетке нет условий для «демонстративного» поединка; во всяком случае, нет смежной территории, куда мог бы с достоинством удалиться побежденный. Механизм торможения и условные ритуалы, выработанные эволюцией для сохранения вида, расстраиваются. Но вызвавший их первичный инстинкт остается, а он возбуждает животное к нападению на любую особь своего вида. Это придает столкновениям затяжной характер и приводит к тяжелым увечьям, а иногда и к каннибализму.

Извращения человеческого общения, подобные садизму и мазохизму, могут быть поняты по аналогии с клеточным содержанием животных. Различные ячейки общества – семья, группа знакомых, служебная обстановка – аналогичны клетке, поскольку препятствуют размежеванию владений и создают положение длительной конфронтации. В этом положении неумолимо действует инстинкт внутривидовой агрессии, заложенный в каждом из нас и направленный против каждого другого, – инстинкт благотворный и созидающий, породивший все, что делает нас людьми, но не приспособленный к клеточному содержанию людей. Действие этого извращения тем страшнее, чем меньше мы понимаем, что заперты в клетку.

4.

Как мы видели, вопрос о природе человека сам по себе имеет смысл, если освободить его от субъективных построений и эмоций. Конечно, многие люди совсем не заинтересованы в объективном изучении человека: им дороже иллюзии и привычки мышления, помогающие им жить. С другой стороны, знание само по себе недостаточно, чтобы сделать жизнь человека глубокой и осмысленной.: для этого нужны цели. В действительности именно от наших целей зависит, что мы хотим и чего не хотим знать. Существуют такие цели, которым знание абсолютно противопоказано, например, психический комфорт в разлагающемся обществе. Читатель сам может судить, насколько интересно ему объективное знание о человеке; а что это такое, видно из сказанного выше.

Изучение биологической природы человека приводит к выводу, что все инстинктивное, врожденное в человеке – в моральном смысле нейтрально, то есть не имеет отношения к морали. Те особенности поведения, которые делают человека «злым», «жестоким» по отношению к себе подобным, происходят от специфического извращения инстинкта, связанного с условиями общественной жизни людей. Разговоры о «звере в человеке», о «слепой силе инстинкта», о «законе джунглей» являются суррогатами, оставшимися на месте христианской концепции первородного греха, и заслуживают сохранения лишь в качестве социологических курьезов. Определенные общественные механизмы делают человека «злым», точно так же, как другие делают его «добрым». Действие этих механизмов можно понять лишь в том случае, если вместе с биологической, инстинктивной основой поведения человека рассмотреть специфические ограничения, налагаемые на человеческую жизнь общественной средой и традицией. Но, в отличие от животных, человек может сознательно изменять условия своего существования. Более того, он вынужден это делать, если не хочет предоставить естественному отбору найти другого хозяина для этой планеты. Для такого действия есть два пути.

Первый путь предполагает, что спасительная формула уже известна. В этой формуле заключена достаточная мудрость для преодоления всяческого зла; и если зло все еще не исчезло с лица Земли, то единственно по той причине, что формула была недостаточно усвоена. «Возлюби своего ближнего, как самого себя (или больше себя)». «Человек – мера всех вещей. Все в человеке, все для человека». «Благоговение перед жизнью». «Мао – Красное Солнышко». Людям, которым достаточно одной формулы, никакое знание не нужно. Это путь веры.

Другой путь предполагает, что человек сложен и не может быть описан одной формулой, как нельзя вывести из одной формулы всю физику. Что длительный путь познания человека – только начинается. Что памятные неудачи известных экспериментов над человеком имеют такое же объяснение, как и всякие опыты без достаточной информации. И что цели, касающиеся человека и общества, могут быть достигнуты, если вы о них достаточно знаете. (Но, конечно, прежде всего у вас должны быть цели). Для этого пути тоже нужна вера. Гораздо больше веры.