Смерть от любви.

Смерть от любви.

«Ему было всего 18 лет. Он очень любил ее, все время ждал звонка и смотрел на нее с восхищением. Сначала дела у них шли хорошо, но прошлым летом она с ним порвала. Он мучился и страдал целый месяц, а потом отравился газом. Оставил записку: «Простите, мама и папа, что причиняю вам боль, но мою боль вынести нельзя. Я пробовал терпеть, но это выше моих сил. Я не могу жить без нее, не могу выносить это невыносимое мучение».

В этот последний месяц он несколько раз перечитал Куприна «Гранатовый браслет» и Гёте «Страдания молодого Вертера».

Глупый мальчик, зачем он так сделал? Ведь, потерпи он еще немного, и горе начало бы уменьшаться. И мы тоже чувствуем себя виноватыми, что не предвидели его поступок, не предусмотрели, до какого шага может довести сына отчаяние.

Но не только мы виноваты. У нас вообще не учат детей и молодежь, как переносить личное горе, как стойко выдерживать несчастье. А как же можно не учить? Ведь от этого зависит жизнь или смерть…

Мать. Отец. (Ленинград, май, 1980)».

У погибшего мальчика, судя по письму, была психология интроверта (от латинского «интра» — внутрь — замкнутый на себе, обращенный внутрь себя): его душевная энергия больше шла в переживания, чем в действия (помните — «он все время ждал ее звонка»). На таких людей, когда они раздавлены горем, может остро повлиять отчаянный чужой пример, и родители не зря написали, что он несколько раз перечитал перед смертью «Гранатовый браслет» и «Страдания молодого Вертера».

Через полвека после появления своего «Вертера» Гёте как-то сказал: «Я всего один раз прочитал эту книжку, после того как она вышла в свет, и поостерегся сделать это вторично. Она начинена взрывчаткой! Мне от нее становится жутко, и я боюсь снова впасть в то патологическое состояние, из которого она возникла»[13].

Вспомним и Куприна: его Желтков любит робко, безгласно, из тихого далека; это как бы возрождение рыцарской любви средних веков — смиренного восхищения, коленопреклоненного чувства, которое похоже на падение верующего ниц перед мадонной.

Его любовь — большое чувство маленького человека, она вся состоит из обожания — снизу вверх — и самоотречения. У него нет никакой надежды на ответное чувство — так он несоизмерим с той, кого любит, так расколоты они всем укладом их жизни — маленький чиновник и аристократка.

Безнадежная любовь вобрала в себя всю его жизнь, захватила все пространство его души, вытеснив оттуда все остальное. В ней сгустился весь смысл его жизни, а вся жизнь вне ее потеряла свой смысл. Это любовь-болезнь, чувство, которое можно назвать «мономания» — единственная и всепоглощающая страсть (от греч. «моно» — единственный и «мания» — болезненная страсть).

И в предсмертном письме к ней он вспоминает, как обрушилось на него наводнение любви: «В первую секунду я сказал себе: я ее люблю потому, что на свете нет ничего похожего на нее, нет ничего лучше, нет ни зверя, ни растения, ни звезды, ни человека, прекраснее вас и нежнее. В вас как будто воплотилась вся красота земли…»

Она для него мировая величина, никто под небесами не может сравниться с ней: она так же возвышается над всеми женщинами, как богиня возвышается над всеми людьми. Такое представление о любимом как об уникальном, наивысшем в мире существе и питает любовь-иллюзию, любовь-экстаз, предельно романтическую и мономаническую.

Вся его жизнь — только в надежде видеть Ее, и когда у него отнимают эту надежду, его лишают единственного фундамента жизни. И смерть для него — спасение от жизни, которая хуже смерти, от пытки мучительного существования.

У несчастной любви есть, видимо, психологический закон: сила ее горя равна глубине чувства, сила крушения равна высоте взлета. Но смерть любви — болезнь, которая проходит. Смерть от любви — лекарство, которое неизмеримо хуже болезни; надо ли рубить голову, чтобы снять с шеи ярмо?

Есть масса тяжелых ошибок, которые можно исправить. И есть одна, которую исправить невозможно: смертная казнь над самим собой.

Жертвы любви часто не знают одной легкой для понимания, но очень трудной для исполнения вещи. Взрыв боли можно усмирить таким же взрывом воли — или упрямым, марафонским терпением. Только первые муки гибнущей любви невыносимы: если перетерпеть, перестрадать их, они пройдут обязательно, с астрономической неизбежностью.

Смерть любви — это смерть части души; но эта часть души возрождается, снова вырастает. У юных — знать это исключительно важно — такое заживление души идет куда скорее, чем у взрослых. Раны их зарастают быстрее и бесследнее — тут лежит для них еще одна надежда и еще одно смягчение беды.

Но, пожалуй, самое главное, чего не знают юные смертники любви, состоит вот в чем. Будущее счастье для них более вероятно, чем для тех, у кого не было краха любви. И причина здесь именно в том, что у них есть опыт несчастья — великий душевный опыт, который дает душе безотчетное знание подводных камней любви, подсознательное умение обходить их. Это один из лучших учителей души, и поэтому на тех, кто прошел сквозь любовную катастрофу, как бы действует закон возмещения: шансы на будущее счастье у них возрастают.