Начало индивидуальной любви.

Начало индивидуальной любви.

Проходит несколько веков, меняется социальный уклад жизни, строй человеческой психологии — и вся материя любви-чувства. Новый вид любви ярко отпечатывается в римской лирике I века до нашей эры — у Катулла, Тибулла, Проперция, Овидия, Горация, Вергилия.

Вот как Проперций говорит о своей возлюбленной, гетере Кинфии:

Но не фигура ее довела меня, Басс, до безумья;

Большее есть, от чего сладко сходить мне с ума:

Ум благородный ее, совершенство в искусствах, а также

Грация неги живой, скрытая тканью одежд.

Его любовь — уже не единое, а двуединое влечение, и телесное и духовное сразу: это тяга к ее грации, красоте тела — и к ее уму, ее совершенству в искусствах. Калокагатия уже перестает быть неразделимым сплавом, она как бы образует внутри себя сгустки, начинает члениться на «доли». Любовь тут — сложное чувство, единый поток расслоился на разные струи, и разница этих струй уже ярко осознается.

Единство души и тела теряет свою цельность, их смешение сменяется как бы их сложением. Меняются и те слои души, которые одухотворяют тело: теперь в этом одухотворении участвуют не только этические свойства, как раньше, к ним все больше прибавляются и эстетические свойства — красота, изящество, грация. С ходом времени роль этических свойств все больше спадает, красота как бы оттесняет их назад, и центр тяжести идеалов переходит с этических свойств человека на эстетические.

Из любви-чувства исчезает калокагатия — сплав хорошего с прекрасным. Для новой психологии важнее делается тяга к красивому в человеке, чем к хорошему, и это звено какого-то кризиса в любви — одно из первых, неясных предвестий этого кризиса. Так развертывается в те времена путь потерь и приобретений в человеческих чувствах, так расширение и усложнение любви идет рядом с ее сужением.

Это совершенно новое чувство, уже не синкретическое, а как бы слоистое, расчлененное изнутри. И рождение этого чувства — звено в цепи тех огромных психологических и социальных переворотов, которые происходят во времена эллинизма, в IV–I веках до н. э.

Рабский труд в эту эпоху делается фундаментом общества и начинает взламывать его изнутри, на авансцену жизни выходят очень сложные товарно-денежные связи; все это резко меняет и отношения людей, и — через передаточные звенья — их мораль, психологию, всю систему жизненных ценностей. Сходит со сцены старая социальная смутность, старая непроявленность полюсов и противоречий. Все резче очерчивается противостояние сословий, все острее делается обособленность рабов и свободных, богатых и бедных. Общество все больше дробится на слои и ячейки, растет соревновательность людей, их борьба.

Центробежные силы, разрывающие общество, все заметнее нарастают. Внутренний разлад пронизывает жизнь во всех измерениях, старый монолит дробится, его раскалывают миллионы трещин, и глыба делается внутри мозаикой.

Древний синкретизм жизни сходит со сцены. Личность обособляется от общества, начинает все больше осознавать свои отдельные, частные интересы. Частная жизнь личности делается суверенной, противопоставленной всему остальному, и это противостояние резко усложняет всю любовь. Она теперь как бы выдвигается вперед, попадает под увеличительное стекло — и становится куда более многослойной и разветвленной.

Именно в это время и появляется ощущение исключительности любви, ее несравнимости с другими чувствами. Поэты то и дело говорят, что любовь — центр их жизни, самое главное в ней, что она сильнее всего на свете — сильнее уз крови, сильнее даже инстинкта жизни. Любимый человек как бы отделяется от других, и все в нем начинает казаться особенным, неповторимым.

Это было совершенно новое ощущение любви, его не могло рождать синкретическое — доличностное — чувство. Такое ощущение может испытывать только человек-личность, и появление его означает, что родилась любовь личности — в корне новый исторический вид любви.

Не стоит, видимо, думать, что такой была вся любовь тех времен. Речь идет только о вершинах любви, причем любви, пропущенной сквозь сердце художника и поэтому опоэтизированной, утонченной. В жизни было, наверно, куда больше простой любви, и более тяжелой, и тусклой. Но в этих вершинах любви — как и во всяких вершинах — яснее видны те перемены, которые делают эллинскую любовь совершенно новым видом любви.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.