Чудесами набитый заяц

Чудесами набитый заяц

Отдаляемся

Джон. Итак, узнали про первые младенческие попытки составить карту мира, знаем, как необходимо при этом верное сочетание эмоциональной поддержки и догадок, что мамочка все же в сторонке. Каков следующий круг идей?

Робин. Дальше идеи вертятся вокруг младенца, осознающего, что он не частица матери, а сам… «материк»; дальше речь о том, почему важны плюшевые мишки, почему один день мы открыты, «разжались», а другой — скованы, дальше о том, что печаль депрессии рознь и о пользе печали, о том, почему раздражен Бэзил Фолти, почему депрессия в каждом случае — это «химия» и почему матери должны время от времени доставлять своим чадам капельку неприятностей.

Джон. И где всему начало?

Робин. Всему начало — младенец, примерно в семь месяцев осознающий, что он существует отдельно от матери. Он яснее и яснее видит разделяющий их «пролив», с которым ему теперь надо как-то освоиться.

Джон. Вы говорили, что его тревога в этот период достигает наивысшей отметки, что это открытие его застает врасплох.

Робин. Верно. Страшно обнаружить, что между ним и мамой — провал, ну, представьте: вы одной ногой в лодке, а другой все еще на берегу. Конечно, в этот период зарождается и привязанность — стремление быть рядом с мамой, не оставаться без нее. Почему и такое удовольствие от игры в «ку-ку».

Джон. Мама тут и вдруг ее нет! Подступает страх — но она появляется. Страх позабыт — довольное гуканье.

Робин. И смех. А смех обычно указывает на то, что болезненное напряжение отпустило.

Джон. Но ребенок растет — уровень тревоги снижается?

Робин. Да, потому что он учится сам делать то, что раньше для него делала мама.

Джон. Его тревога из-за разлуки с матерью, грубо говоря, пропорциональна его зависимости от матери?

Робин. Ну, скажем, чем больше он способен позаботиться о себе, тем меньше причин для тревоги.

Джон.«Позаботиться о себе» в практическом смысле? Или речь об эмоциональном равновесии?

Робин. Имеется в виду и то, и другое. Ребенок должен научиться сам застегивать пуговицы на своей одежде, сам держать ложку, но также — «держать равновесие», «обеспечивать» себя уверенностью.

Джон. Иными словами, должен научиться успокаивать себя, что все будет хорошо, что он сумеет сделать то-то и то-то, если действительно постарается? Ну, как теннисисты успокаивают себя в ответственные моменты: «Давай, парень, ты же можешь».

Робин. Да, ребенок со временем научится подбадривать себя.

Джон. Но до тех пор каждая разлука с матерью будет наполнять его страхом?

Робин. В общем, так, но, к счастью, у ребенка присутствует и врожденное стремление исследовать окружающий мир, оторвавшись от матери. Поэтому месяцам к девяти ребенок начинает ползать «в разведку» с большим удовольствием, при условии, что для него есть любовь, есть эмоциональная поддержка, обеспечивающие отвагой в коротеньких самостоятельных «вылазках».

Джон. Но все равно мать нужна рядом на случай, если он впадет в панику.

Робин. Да и просто нужна ему, вернувшемуся! Очень важно, чтобы мать поощряла эти «вылазки», внушая: «Отправляйся, когда хочешь, возвращайся, когда я понадоблюсь».

Джон. Подождите. Прекрасно, если мать рядом. Ведь испугайся ребенок, что слишком оторвался от нее, она всегда успокоит. Но ребенок же должен учиться самостоятельности. Мы же выяснили, что это желательно.

Робин. Верно.

Джон. Значит, он должен временами обходиться без нее. А без нее он тревожится, и ей надо придти подбодрить его. Но так он не сможет научиться самостоятельности! То есть если ребенку нужна рядом мать, чтобы научила обходиться без нее… У нас же какая-то «Уловка-22» получается! Чем мать может помочь ребенку, когда ее нет?

Робин. Переходным объектом.

Джон. Так бы сразу и говорили, чтобы человеку с улицы было понятно.

Робин. Ну, мы, ученые доктора, называем «переходным объектом» плюшевого медведя.

Разрешают взрослеть

Джон. Почему плюшевый медведь — этот самый… переходный объект?

Робин. Потому что благодаря ему ребенок добирается из пункта, где не способен длительное время обходиться без эмоциональной поддержки матери, в пункт, где уже может обеспечивать себя эмоциональной поддержкой других людей.

Джон. И каким же образом?

Робин. Ребенок частично переносит сильнейшие напряжения чувств, крепко привязывающие его к матери, на этот объект. На любую особенно дорогую ему игрушку, с которой он не разлучается, с которой в обнимку спит.

Джон. А у меня был набитый ватой заяц по прозвищу Реджи… Значит, ребенок переносит часть эмоций на переходный объект.

Робин. Вы, наверное, воочию в этом убеждались. Мать дает ребенку какого-нибудь зайчика, кролика. Стоит ей уйти, ребенка не разлучить с оставшейся в руках игрушкой.

Джон. Ясно, почему такие игрушки-зверушки играют важнейшую роль в жизни ребенка. Раньше я не понимал, в чем тут дело. И когда для ребенка выходит на сцену переходный объект?

Робин. Для разных детей бывает по-разному, для большинства — на втором, даже на третьем году жизни. Теперь у ребенка есть своего рода портативная «поддерживающая система», которая помогает справиться с отсутствием матери.

Джон. Это некий заменитель матери?

Робин. Да, частично, поэтому-то значение переходного объекта так велико. Иногда ребенок сунет в рот просто край простыни, одеяла, и эти «объекты» будут ассоциироваться у него с покоем и сытостью. Будут представлять мать.

Джон. И когда ребенок таскает с собой повсюду одеяло, мишку или зайку, они напоминают ему о досягаемости матери, они ему… нет, не мнимая — «мнемомама».

Робин. Хорошо придумали! Ведь на этой стадии память у ребенка еще ненадежная. Даже если он и умеет соединить разные разности мамы воедино — в целое — материнский образ у него легко разлетается на осколки под ударом сильных эмоций. Матери слишком долго нет — и ярость, обрушившись на ребенка, уничтожит материнский образ, не устоявшийся в памяти. Ребенок не сможет вызвать образ отсутствующей матери, чтобы успокоиться. Набитый же ватой зайка поможет появиться ее образу, а образ поможет не впасть в отчаяние. Ребенок сумеет вспомнить — даже при отсутствии матери — ее поддержку.

Джон. Хорошо, частично зайчик сослужил службу. А чем еще он полезен?

Робин. Ну, дальше ребенок многое узнает о себе самом, играя с зайкой. Понаблюдайте за ребенком, увлеченным игрой с переходным объектом. Вы увидите, что объекту он отводит свою роль, себе берет мамину. В каком-то смысле ребенок превращается в маму, заботящуюся о своем зайке.

Джон.«Ты мой заинька-паинька». Или: «Не делай так, мамочка такого не любит…»

Робин. Да, уже заговоривший ребенок скажет что-нибудь вроде этого. Он узнает о своих чувствах, проецируя их на игрушку. Вот ребенок играет «мать», смотрит за зайкой, а вот уже игрушка — мать, он прижимается к ней, ищет в ней эмоциональной опоры.

Джон. Значит, попеременно принимая роль «матери» и роль «ребенка», он лучше понимает, как это — быть матерью, и лучше понимая мать, неизбежно лучше понимает себя. В определенном смысле он продолжает прояснять свои «границы», когда не спеша разбирает все, что происходит между ним и мамой.

Робин. Совершенно верно.

Джон. И, вероятно, тут очень помогает заячье «бездушие». Заяц не реагирует, не подвержен смене настроений и чувств. С ним не запутаться.

Робин. Ну-ну, продолжайте.

Джон. Есть одна эмоция, которая меня немного сбивает с толку. Соперничество. Иногда рядом с кем-то я вдруг чувствую: конкурент, но мне трудно понять, в какой степени провоцирую ситуацию я, а в какой — то, иное лицо. Непрерывное взаимодействие — непрекращающаяся смена чувств — затрудняет установление «границы», я не могу определить, где кончается мое желание превзойти другого, где начинается стремление другого взять верх надо мной. Даже если позже пробую разобраться, не удается. А тот факт, что заяц — «величина неизменная», наверное, помогает ребенку в ученичестве.

Робин. Да, я думаю, Вы правы. Кстати, тут одна из причин — и по-моему, главная — эффект психоанализа. Пациент с непроясненными «границами» сможет увидеть их отчетливее и — распутать клубок чувств, выяснить, какие тянутся к нему самому, какие чувства — воображаемые, спроецированные, потому что психоаналитик «держит нейтралитет», не реагирует, разве что изредка позволит себе беспристрастное замечание.

Джон. Вероятно, «играя» мать, ребенок также обнаруживает «правила» этой игры, учится заботиться о себе самом, смотреть за собой, что чрезвычайно важно в процессе его зарождающейся самостоятельности.

Робин. Да, верно.

Джон. Хорошо, рассмотрели вторую полезную сторону переходного объекта. Еще каким бочком славный зайка может повернуться к ребенку?

Робин. От зайки польза не только в том, что ребенок, во-первых, утешится им вместо матери, во-вторых, играя с ним, многому научится. Еще важнее, что посредством зайки мать вручает ребенку «разрешение повзрослеть».

Джон. Загадки загадываете!

Робин. Вспомните, что такое для ребенка взросление. Это переход со ступеньки, где мать для него все, на ступеньку, где привязанность ребенка распространяется и на других — на отца, братьев, сестер и так далее. И если мать радуется происходящему, если дает ребенку зайку и принимает зайку «в компанию», она тем самым подталкивает ребенка к следующей ступеньке.

Джон. То есть «сигналит» ребенку: «Я рада, что ты отдаляешься от меня». Да, наверное, понимаю, о чем Вы. Показывая, что она рада, когда ребенок играет с зайкой в ее отсутствие, она внушает ребенку, что ему весело одному, без нее, хотя она отчасти и с ним — она «в зайке», который смягчает разлуку. Что же — решение «Уловки-22»!

Робин. Шустрый зайка передает ребенку от матери и еще послание: «Отдаляйся. Не рвись, тебе не надо с этим слишком спешить — когда сможешь, ты от меня оторвешься. Но я вынесу».

Джон. Как… «оторвешься»? Насовсем?

Робин. Да. Послание — дословно — такое: «Я хочу, чтобы ты вырос, чтобы когда-нибудь совсем не нуждался во мне».

Джон. Ну, ясно, что зайцы резвы доставлять послания, но чтобы последнее донес — как-то не верится!

Робин. А мне оно кажется логически завершенной формулировкой того, которое мы уже согласовали.

Джон. Вам виднее, мудрейший. Но теперь я хочу проверить, насколько я поумнел. Итак, примерно в шесть месяцев ребенку необходимо чуть-чуть отодвинуться от матери, то есть переместиться из пункта, где он полностью эмоционально зависим от матери, в пункт, где сможет пользоваться поддержкой также и других людей. Переходный объект помогает ему в этом по нескольким причинам. Во-первых, ребенок может частично перенести свои чувства к матери на ватой набитого зайку, и, если встревожится из-за ее отсутствия, зайка «смягчит» разлуку. Во-вторых, играя с зайкой, ребенок попробует обе роли — и «матери», и «ребенка», что в результате научит его по-матерински относиться к себе, смотреть за собой, а также яснее покажет ему его «пределы» рядом с прояснившимися «очертаниями» матери. В-третьих, тем, что мать поощряет игру ребенка с зайчиком, она внушает ребенку: самостоятельность будет ему только на пользу. Иными словами, этот зайчик — «мнемомама», он же — бинокль в приграничной зоне, он же — «100 и 1 совет ребенку, присматривающему за собой», он же — средство передвижения по автономным дорогам. Не удивительно, что такие зайчики стоят денег.

Робин. Итак, немножко «отодвигаясь» от мамы, ребенок чувствует поддержку и учится самостоятельно «удерживать равновесие». И тогда становится раскованнее, постепенно обретает уверенность, умение «в открытую» встречать перемены, которые поджидают его на пути взросления.

Джон. Но ведь со взрослыми так же! Если вспоминаем о доступных источниках поддержки, нам легче справиться со стрессом, мы в большей степени открыты для новых возможностей. Наверное, поэтому мы носим с собой фотографии близких, носим кольца и прочие символы нежной привязанности, которые соединяют нас с любимыми, даже… приковывают к ним.

Робин. Все они через эти вещицы поддерживают в нас внутреннюю уверенность, что сумеем справиться с переменами, которые подбрасывает жизнь, и не сбавим шагу.

Джон. Глядя, как ребенок делает первые шажки, я вот еще о чем подумал. Перемены вызывают стресс и потому, что невозможно продвинуться к чему-то новому, не сойдя со старого, привычного круга. Ребенок не может обрадоваться папе, пока чуть не ослабнет его привязанность к маме. Он не сможет полюбить школу, пока не откажется от каких-то удовольствий домашней жизни.

Робин. Совершенно верно. Даже новой мысли отдаться — и то невозможно, не расставшись со старой.

Джон. Вероятно, поэтому работать головой — тяжелый труд. Как бы там ни было, если продвижению предшествует отказ, у нас два повода для беспокойства. Во-первых, отказ от чего-то — это уже потеря, а любая потеря всегда огорчает, во-вторых, обретая что-то новое, мы в лучшем случае сомневаемся в надежности приобретения, в худшем — настораживаемся. Нас скорее пугает неизвестность… даже невозможная опасность.

Робин. Да, верно. И тревога достигает предела, когда мы зависаем в промежуточном состоянии, выпустив «из рук» старое, но не схватившись крепко за новое. Откуда понятно, почему для ребенка на этом этапе чрезвычайно важно развить в себе уверенность, что, выпуская что-то, он получит взамен другое — не хуже, возможно, и лучше. Выработав в себе такую уверенность, он сможет свободнее, без излишнего напряжения «браться» за жизнь и взрослеть.

Джон. А если не выработает такой уверенности, то отстанет? Замкнется от страха перед всем новым, «зажмется»?

Робин. Именно. С этой уверенностью мы открыты миру, мы гибче в жизни. Когда надо что-то «выпустить», нам дается это без особых усилий, ведь мы уверены, что справимся со страхом, последующим за утратой чего-то привычного. Одолевая неизбежное, связанное с утратой огорчение, мы освобождаемся от потребности в том, что оставлено позади. А затем, сталкиваясь с новым, не пугаемся, не зажмуриваемся, и перед нашим открытым взглядом оказывается не опасная бездна новизны, но, наоборот, опора.

Джон. А если мы на этой ранней ступеньке плохо успевали, мы не захотим выпускать «из рук» что бы то ни было, ведь у нас нет уверенности, что переживем потерю.

Робин. Да, и в незнакомой ситуации будем напряжены, будем настороже. Хотя такая реакция — естественный способ защиты в случае опасности, на новизну реагировать подобным образом неуместно.

Джон. В самом деле, не театр же военных действий! Не было же команды «К бою!»

Робин. Именно. Но ребенок, не получивший поддержки, когда она ему требовалась, — не имевший переходного объекта, чтобы справиться с отсутствием мамы, испугавшись «на вылазке», не находивший маминой ласки, — будет воспринимать как бой жизнь с ее переменами, стрессами, будет держаться сам по себе, будет всегда начеку, недоверчив и, как Вы выражаетесь, «зажат».

Джон. Он откажется от шанса узнать, что за новым не обязательно таится опасность.

Робин. В новом для него — новая опора, на смену материнской заботе ему бы нашлась поддержка у отца, братьев, сестер, друзей, школьных товарищей, в клубах, в своей команде, группе и, конечно же, у любимого человека.

Джон. Значит, «открытый и раскованный», «замкнутый и зажатый» — два разных персонажа на жизненной сцене.

Робин. Да, первый — подвижен, растет и меняется, второй — «увяз».

Джон. Но наверняка большинству людей приходилось бывать в обеих ролях — в зависимости от настроения. Я, например, иногда чувствую вдохновение и, несмотря на запутанность какой-нибудь ситуации, вникаю в нее беспристрастно, даже с любопытством, а моя «открытость» способствует тому, что спор легко разрешается. Но если я «под стрессом», если изготовился к бою, напряжен, распутать сложный вопрос бывает непросто. Я это говорю к тому, что я веду «двойную игру» — все решает настроение.

Робин. Вы правы. Самые «открытые» люди выставят заслон, если обессилены и не успели зарядиться, самые скованные отзовутся на тепло и сердечность. Но, тем не менее, человек склонен к какой-то одной линии поведения в жизни.

Верный путь

Джон. Итак, Вы говорите, перед нами в жизни два пути. По одному шагают «открытые и раскованные», по другому бредут «замкнутые и зажатые». А каким двинемся, практически определяет эта фаза отдаления, которую, успешно или нет, мы проходим с мамой между шестью месяцами и тремя годами?

Робин. Да, в общем, так, хотя Вы несколько перегрузили ответственностью маму. Если она держится колеи «замкнутых и зажатых», то потому что сама из семьи «замкнутых и зажатых». Что же она тут поделает? Ей совсем не легко вывести своего ребенка на «открытую» дорогу.

Джон. Для этого ей нужна крепкая поддержка со стороны. От мужа такой ждать нечего, ведь она, скорее всего, выбрала в мужья «замкнутого» попутчика.

Робин. Верно. Идея двух дорог чрезвычайно важна, когда речь о взрослении человека; давайте пристальнее посмотрим на мать с ребенком на каждой из этих двух дорог. И сначала возьмем «здоровый» пример. Здесь мать — нормальная, мы назвали ее «хорошей» матерью. Помните, что отличает «хорошую» мать?

Джон. Она способна смотреть за собой. Осознает свои потребности и с удовольствием удовлетворяет их. Поэтому доверит ребенка другим, когда ей необходима передышка от материнских забот, обратится к другим за любовью и поддержкой, когда в них нуждается.

Робин. Верно. И в результате у нее хватает любви, или эмоциональной поддержки, или раскованности, или уверенности — называйте, как хотите. А отсюда следует, что, во-первых, она способна, имея это в достатке, наделить и ребенка, то есть ее ребенок не останется без необходимой эмоциональной поддержки, а во-вторых, не будет зависима от ребенка в этой же самой эмоциональной поддержке, любви. И поэтому сможет отпустить его от себя, когда ребенок будет готов уйти.

Джон. Она не станет отнимать у него обслюнявленный край одеяла, она даст ему зайку. И ему будет легче от нее оторваться, ведь материнская любовь свяжется с зайкой, ведь мать одобрила его новую компанию. Все говорит о том, что она его не удерживает, дарует свободу.

Робин. Поэтому он увереннее в себе, а значит, отважнее, он задорен, он не боится рискнуть. Он не будет отгораживаться от новизны. Ему жить веселее. Он быстрее заведет друзей, ему всегда найдется поддержка, даже если мамы и близких нет рядом. И он будет все меньше нуждаться в маме, в родной семье. А это, между прочим, значит, что он будет еще больше им радоваться.

Джон. Почему?

Робин. Когда он вместе с семьей, его не мучит тревога, что он может остаться без нее. Радость ничем не омрачается. Он подготовлен и легче справится с любой переменой, потерей, ударом, его жизнь будет не просто богатой, но будет делаться все богаче, разнообразнее.

Джон. Так. Это «здоровый» полюс. На противоположном — мать не способна к здоровому эгоизму. Не способна взять то, в чем нуждается.

Робин. Увы. Поэтому она в нужде. А если она в нужде, как же может быть способна давать? Значит, ребенок будет прежде всего обделен эмоциональной поддержкой. Хуже того, если она в нужде, она будет зависима от ребенка, ей будет необходима его любовь и поддержка. Она уцепится за него, его нельзя будет оторвать от нее. И даже сунув ему мишку, зайку, она совсем по-другому отнесется к происходящему. Как собственница ребенка она не обрадуется, что ватой набитый заяц поглотит все внимание ребенка, оттеснив ее саму. Она готова кричать: «Караул, соперник!»

Джон. Ясно, что зайцу не носить от нее к ребенку послания: «Вот тебе моя рука, а теперь иди!» И, конечно, ребенок не отважится на самостоятельные шаги. Фактически ему будут внушать обратное.

Робин. Именно. Это одна история мытарств на неверном пути. Печальную историю можно рассказать и иначе — если мать приучена отказывать себе в потребностях материнства.

Джон. Если спрятала себя этой стороной за «ширму»?

Робин. Да. Она не испытает никакой радости от тяги к ребенку или ребенка — к ней. Она попробует подавить эту тягу с обеих сторон и оттолкнуть ребенка, цепляющегося за нее. И, конечно, ее смутит привязанность ребенка к какому-то зайцу набитому, особенно же подрастающего ребенка. Поэтому она, насколько сможет, отобьет у ребенка охоту к подобным играм.

Джон. Значит, в любой из печальных историй заяц доставит ребенку от нездоровой матери зловещее «нет».

Робин. Именно. Но раз ребенок, нуждаясь в материнском одобрении «заячьих игр», символизирующих свободу — в конечном счете, дающих свободу и от самой матери — слышит «нет», он просто не обретет свободы. Он застрянет при матери, шагу без нее не шагнет.

Джон. Застрянет, потому что не сумеет перебраться из пункта «Мама» в пункт «Все и вся», где для него нашлось бы сколько угодно поддержки.

Робин. Да, так и будет тащиться неверным путем, путаясь под ногами у матери. Или — уцепившись еще за какой-то… «костыль».

Джон. Но он все равно не получает необходимого от матери. Значит, даже при ней ему не слишком-то хорошо.

Робин. Именно. Такой ребенок всегда вроде чего-то хочет, чего-то ждет. Но никогда, кажется, не имеет нужного. Поэтому он мало полагается на новый опыт.

Джон. Бедный ребенок не знает, что делать — да? Наверное, он не столько приуныл, сколько просто сбит с толку. И… съежился, сам не понимая, почему.

Робин. Его замешательство осложняется реакцией «улицы», ведь очень скоро дети уже не зовут: «Выходи играть!» Кричат совсем другое, особенно, если бедняжка — мальчик.

Он чувствует себя совсем потерянным и несчастным, потому что его подталкивают покинуть маму, а он не представляет, как это сделать. Над ним смеются и издеваются за то, что он отстает.

Джон. Будь они с мамой один на один, они бы, по крайней мере, прижались теснее и как-то поддержали друг друга, так обычно, я думаю, случается с девочками, их задевают меньше. Они просто «домоседки», «тихони». А мальчика задразнят «неженкой».

Робин. Это еще усложняет ситуацию для мальчика, потому что желание прижаться ему теперь надо прятать за «ширму» из-за осуждения окружающих.

Джон. Теперь он вынужден отрицать и то, что «застрял»!.. Как же выручить «застрявших»? Как вывести на другую дорогу, по которой можно двигаться раскованнее, увереннее и — расти?

Робин. Это совсем не легко. Если семья уже «в пути» — неважно, верного пути держится или неверного — ей трудно свернуть с него. Хорошо, когда вам свободно шагается, и ваш путь — «открыт», но «зажатая» семья не переберется на верный путь без посторонней помощи.

Джон. Друг другу в семье помочь не способны, потому что все там сбились с… «верной» ноги?

Робин. Да. Родители, прежде всего… «подобрались». И дети в этой семье, конечно же, подсознательно усваивают привычки старших. Вся семья замкнулась, боится жизни. Это же семейная «механика». Система.

Джон. Они все не способны к здоровому эгоизму, не способны получить то, в чем нуждаются?

Робин. Именно. Если кто-то из родителей не способен «обеспечить» себя вниманием или любовью, значит, каждый в семье будет «задействован» для того, чтобы снабжать нуждающегося.

Джон. В семье на неверном пути все держатся друг за друга мертвой хваткой.

Робин. Да. Все они — «застрявшие». Подобные семьи дают, как правило, случаи, относящиеся ко второй большой группе психических расстройств, продуцируют депрессивные нарушения.

Джон. А первая большая группа?..

Робин. Это заболевания, связанные с непроясненностью «границ». Самые тяжелые тут — аутизм и шизофрения.

Джон. Ну, я немного сбился. Дайте-ка уточню направление рассуждений. Мы выяснили, что ребенок может расти, становиться самостоятельным, только если отдалится от мамы. Нормальная, «хорошая» мать отнесется к происходящему с одобрением. Вручит переходный объект ребенку, чтобы «смягчить» отдаление. Благодаря ее положительной реакции на «переходные» игры ребенок почувствует поддержку, делая первые самостоятельные шаги. И тогда, с уверенностью в том, что «не упадет», ребенок выпустит прежнюю опору и двинется к новым. А это значит — ребенок на верном пути.

Робин. Пока все правильно.

Джон. Но если мать не способна обеспечить себя необходимым, во-первых, ребенку прежде всего будет недоставать поддержки, а во-вторых, матери будет необходима любовь ребенка, поэтому подсознательно она будет противиться его отдалению и самостоятельности. Может, и даст ребенку зайца, но заяц «не от души» не принесет пользы. Ребенок не получит необходимой уверенности, чтобы выпустить прежнее, схватиться за новое. Он обречен «застрять», он уцепится за мать, будет неспособен к самостоятельности. Окажется на неверном пути, который заведет заблудшего странника в трясину депрессивных нарушений.

Робин. Вордсворт[5] не выразился бы лучше.

Джон. Из меня иногда рвется поэт. Но, скажите на милость, почему «депрессивные нарушения»? Почему не просто «депрессия»?

Печаль и кое-что похуже

Робин.«Простая» депрессия — только разновидность депрессивных заболеваний. Их много — так называемых «депрессивных эквивалентов», то есть разных случаев, когда депрессия замаскирована и проявляется в скрытой форме.

Джон. Что-то вроде психосоматических нарушений?

Робин. Да, например, есть боль — настоящая боль, а физических причин для боли нет. Существует тьма-тьмущая «масок»: «капризный» желудок, алкоголизм, разные фобии, необоснованная обеспокоенность состоянием здоровья…

Джон. И все это — скрытые формы депрессии.

Робин. Да. Вникнув, узнаете, что толчком послужило какое-то событие или особенности воспитания в семье, которые обычно ведут к депрессии. Между прочим, лечить эти нарушения невозможно, пока под маской не распознаете депрессию и не разделаетесь с ней.

Джон. Ну и что же такое депрессия, доктор?

Робин. Сначала я должен указать на существеннейшую разницу между депрессией и печалью.

Джон. Разницу?.. Обычно никто ее не замечает.

Робин. А Вы?

Джон. Редко присматриваюсь. Наверное, потому, что, убавив драматизм, скорее скажу: «Я сегодня в депрессухе», чем «Печально на сердце сегодня». Но если серьезно, мне кажется, депрессия — это безжизненность внутри, а печаль — все же какое-то переживание.

Робин. Давайте задержимся на этом, разница очень важна, мы многое упустим, если будем путать «депрессию» с «печалью». Немного раньше Вы сказали примерно такую фразу: «Человек не может двигаться вперед, не отказавшись от чего-то позади». Иными словами, не пережив утраты. А как мы переживаем утрату? Уход любимого человека, смерть кого-то из близких, потерю работы?

Джон. Вначале всегда пронзает боль. Потом мы громоздим на нее гнев, возмущение «виноватыми» — наверное, чтобы боль заглушить.

Робин. Через какое-то время эти чувства улеглись, а мы — «в синяках». На душе печаль.

Джон. Испытываем страдание.

Робин. Они длятся назначенное природой время. Потом, если мы вполне здоровы, мы позволяем себе просветлеть душой, и нам легче. Мы почти утешились, уже пережили утрату. Уже способны оставить ее позади, повернуться к чему-то иному.

Джон. И все по той причине, что разрешили себе побыть несчастными?

Робин. Именно. Отгоревав о потере, мы будто говорим себе: «Пускай!» И двигаемся дальше.

Джон. Но если не отгоревали сполна, не сможем полностью выпустить «из рук» прежнее.

Робин. Верно. Чувство потери будет удерживать, мы не высвободимся от него, чтобы двигаться дальше.

Джон. Вы как-то отметили, рассказывая о здоровых семьях, поразившую Вас — по данным исследований — легкость, естественность, с какой здоровые люди вступают в повторный брак, оставшись без пары.

Робин. Да. Они полностью, глубоко отдаются горю. И благодаря тому, что разрешают себе до предела исчерпать эмоцию, способны быстрее большинства из нас справиться с потерей. А тогда двигаются дальше и заново устраивают свою жизнь.

Джон. Значит, скорбь — то есть истинная пытка болью от потери — не просто естественное состояние, но даже в чем-то полезное.

Робин. Именно. Мы должны дать возможность старым связям оборваться полностью, прежде чем сможем завязать новые. Старый дом сносят, когда строятся заново… Вот так и представляю печаль.

Джон. Да, мысль о том, что печаль в действительности полезна, наверное, была для меня самой важной и самой поразительной из всего, что я узнал в Вашей группе. А до того я всегда считал, что горевать — зря время терять. Да и что это еще за баловство? «Тебе-то печалиться, — мысленно говорил я себе, — в Индии вон миллионы людей живут на грани голодной смерти!» Или подбивал себя: «Кончай с этой печалью, иди развлекись!» Бесполезным занятием всегда казалось грустить. Но в Вашей группе узнал, что печаль не только в порядке вещей, но и нужное дело. А зная это, легче в нее до дна погрузиться и скорее вынырнуть.

Робин. Люди, конечно, с огромным облегчением открывают для себя факт, что печаль — вполне здоровое состояние.

Джон. Откуда бы тут взяться сомнениям? Не в том ли причина, что, подавив печаль, люди суют ее за «ширму», отказываются от нее, а значит, должны ее порицать?

Робин. Не торопитесь, и до этого доберемся. Пока запомните, что сказанное о большом проигрыше справедливо и для пустячного, только возмущение и уныние будет незначительнее и кратковременнее.

Джон. Значит, если проиграет «Уэст-Хэм», я буду приходить в себя час, проигрыш «Фулхэма» обойдется мне в три минуты печали, а «Арсенала»[6] — в 0,0006 секунды.

Робин. Очень выразительный пример. А теперь вернемся к матери и ребенку, который проходит стадию отдаления. Каждый шажок в сторону сопровождается ощущением крохотной, но — потери. Он должен каждый раз переживать маленькое огорчение. Это естественно и полезно. Именно эти краткие моменты огорчения и тревоги помогают ребенку отделиться.

Джон. Не пройди он через эти болезненные моменты, он не смог бы понемножку выпускать «из рук» маму.

Робин. Верно. Поэтому мать должна суметь вынести тревогу и огорчение своего ребенка, видя, как вместе с ними ребенок постепенно обретает самостоятельность. Конечно, она должна знать меру, и если ребенок очень расстроился, ей необходимо вмешаться, успокоить его. Но если она чувствует, что все это лишь «болезнь роста», она не кинется «на спасение», а отступит и будет смотреть, справляется ли ребенок.

Джон. Значит, ей не следует лишать ребенка капельки огорчения время от времени.

Робин. Нет, не следует — когда ребенок постигает азы независимости. И, возвращаясь к двум жизненным дорогам, скажу, что идущая верной дорогой, здоровая, «хорошая» мать интуитивно чувствует это, она позволит ребенку немножко страданий, даст возможность «пройти» их, оставаясь поблизости на случай, если будет нужна ее поддержка.

Джон. Тут требуется тонкое чувство меры — так?

Робин. Требуется более или менее верное чутье, которое вырабатывается у нее со временем. Никакой безумной спешки. Она ошибается — она исправляет ошибки. По ходу дела большинство матерей обретает способность различать настоящее отчаяние и напускное — «на жалость бьющее» нытье — особенно у подрастающего ребенка. И если мать вполне справляется, ребенок понемножечку станет увереннее, выпуская ее, постепенно утрачивая свою полную зависимость от нее, станет находчивее в поисках новой опоры.

Джон. Значит, по-Вашему, если мать не способна вынести малейшее страдание ребенка и каждый раз бросается заслонить от него свое чадо, даже уже не кроху, то у ребенка нет шансов шаг за шагом отступить от матери. Она препятствует тому, чтобы ребенок, горюя немного, расставался бы с привязанностью к ней.

Робин. Именно! Она такого никогда не допустит. Значит, если мать не получает того, в чем сама нуждается, она будет встревоженной, подавленной, а это сделает ее слишком чувствительной к боли ребенка. Мать, идущая неверной дорогой, будет сразу же бросаться и «спасать» ребенка от нормального, полезного огорчения при каждой попытке ребенка сделать шаг в сторону независимости. Значит, ребенок не совершит скачка. Пойдет по той же дороге. Мать остановит рост.

Джон. Иными словами, у ребенка отнят шанс научиться одолевать огорчение — погоревать и отгоревать, не пугаясь.

Робин. Вот мы и подобрались к депрессии.

Джон. ole![7]

Робин. Если такое повторяется — если мама вмешивается при первых признаках недовольства у ребенка — ребенок учится не переживать огорчение, но — совершенно обратному. Учится гасить досадное чувство, «сигналя» маме — в полной готовности — SOS.

Джон. Значит, он учится избегать испытания огорчением, чтобы не учиться тому, как справляться с потерями. И в результате ребенок не способен взрослеть.

Робин. Совершенно верно. Здоровое огорчение, позволившее бы ему шаг за шагом отделиться, вместо этого кончается «спасательными» действиями матери. И ребенок учится соответствующему поведению — так же автоматически, как за собачьи галеты собака приучается по команде сидеть. Он корчит несчастную рожицу при малейшем затруднении — задолго до настоящего огорчения. А мать всегда тут как тут, чтобы снять стресс, который бы ему самому необходимо научиться одолевать. Дальше — больше, модель поведения закрепляется у ребенка, превращается в стойкую привычку, от которой все труднее избавиться.

Джон. Это что-то вроде симуляции?

Робин. Нет, Совсем нет. Тогда бы ребенок знал, что делает.

Джон. Я имею в виду неосознанную симуляцию.

Робин. Ребенок абсолютно не ведает, что творит. Он обучается этой модели поведения в самом раннем возрасте, поэтому, становясь старше, думает что иначе не бывает. Он думает о чем-то: «Не могу вынести». Так оно и есть, он не способен вообразить, что с «невыносимым» возможно обойтись каким-то иным способом. Ведь его не научили никакому иному способу. Мне кажется, «симуляция» тут совершенно неподходящее слово.

Джон. Ну, давайте скажем так: он посылает сигнал: «Помогите, мне очень плохо!» — хотя на самом деле до этого далеко.

Робин. Именно. Он посылает всевозможные сигналы о несчастье, огорчении, хотя никогда не получает возможности испытать настоящее огорчение.

Джон. Но испытывает что-то неприятное.

Робин. Верно, впрочем, уворачиваясь от огорчения, испытывает совершенно другое.

Джон. Депрессию?

Робин. ole!

Джон. Или что-то, что Вы называете «депрессией», о кладезь премудрости!

Робин. Хорошо, давайте сравним эти две разновидности неприятного опыта. Вспомните, когда Вы горюете, Вы переживаете много и глубоко. Вы неизбежно живете чувством, хотя оно жжет. Вы не ощущаете отторгнутости от мира — наоборот, остро, до боли, соприкасаетесь со всем вокруг.

Джон. И в каком-то смысле вы «наполнены» — полновесны, «в теле»: вы ощущаете и тело свое, и мир. К тому же вы ничему не сопротивляетесь. Я в таком состоянии обычно отдаюсь происходящему, поэтому открыт и знаю: кругом есть на что опереться. И хотя опыт болезненный, его можно вынести, ведь вы наполнены жизненной силой.

Робин. По этой причине, наверное, мы, в большинстве, посмотрев потрясшую нас трагедию в кино или в театре, выходим ожившими. С другой стороны, пытаясь отгородиться от подобного эмоционального опыта, мы оказываемся пусты и мертвы, нам недостает жизни и живости для общения.

Джон. Именно так было со мной почти постоянно несколько лет назад. Все потеряло смысл. Все казалось чужим, даже тело казалось чужим. Из-за сильного мышечного напряжения — теперь я знаю, почему. Ощущение оторванности ото всего вокруг как-то обособило. Вы правильно сказали — омертвило. И опустошило. При этом я, вроде, противился ощущениям, не принимал их. Жизнь давалась усилием. И первым пострадало чувство юмора. Фактически, когда я мог посмеяться над происходящим, я чуточку отходил. А еще, конечно, что-то давило, будто под прессом был. Наверное, отсюда и слово «депрессия».

Робин. Да, состояние вызывает именно такое представление.

Джон. И теперь меня вот что удивляет: грустным я не бывал, и даже не представлял, как это. Наоборот, помню, смотрел по телевизору передачу о депрессии… Спайк Миллиган[8] и другие знаменитости фигурировали… И кто-то там подчеркнул, что они нисколько не печалились под прессом депрессии, а я тогда еще ходил, недоумевал. Но почему же я не видел разницы раньше? Просто потому, что мы «хватаем» слова без разбора?

Робин. Наверное. Меньше было бы в жизни путаницы, если бы к слову «депрессия» прибегали лишь в том смысле, в каком оно употребляется психиатрами. Люди не смешивали бы два разных состояния.

Джон. А Вы думаете, каждый примет наши доказательства за неоспоримые?

Робин. Большинство примет. Я годы слышу, как люди описывают «эмоциональное» положение дел: «омертвение чувств» и «живость чувств» — ключевые понятия, разводящие «выгоревших» и «горюющих». Не забывайте, депрессивное состояние и нацелено на отказ от горечи. А Вы не выбираете: Вы не можете отказаться от одной эмоции, не отказавшиь затем от других. И если сожгли мосты и не знаете огорчения, Вас не коснется никакое другое чувство. Для Вас мертвы чувства — омертвели Вы. Не удивительно, что «без чувств» Вам не разобраться в своем состоянии.

Джон. Есть еще отличие. Когда грустно, я могу сказать кому-то: «Так, огорчения, но я в порядке». И в компании я действительно на своем месте, от других ничего не хочу, просто рад общению. Но под прессом депрессии где-то в глубине души жду, что снимут с меня эту тяжесть, и мне непонятно: почему же медлят?!

Робин. Вспомните Бэзила Фолти. Он постоянно в депрессии. Но никогда не признает этого. Всю жизнь показывает окружающим, что они делают его пребывание на земле невыносимым.

Джон. Печалясь же, мы не придираемся к миру. Значит, жалобы — знак депрессии?

Робин. Да. Люди в состоянии депрессии или скрытой депрессии обязательно затянут известный мотив про то, что «никто их не любит… и за что им такое… и почему нет порядка».

Джон. Ну, если человек с детства приучился кислой физиономией «сигналить», чтобы мать поторопилась и привела мир в порядок, а она… не справилась, вероятно, в человеке укоренится недовольство матерью, не оправдавшей ожиданий. Отсюда и вечно обиженный вид, будто кто-то брался сделать жизнь правильной и подвел.

Робин. Конечно же, если вы дожидаетесь, что кто-то за вас сделает вашу жизнь ладненькой-сладенькой, вы от жизни отстанете.

Джон. Итак, еще одно объяснение неповоротливости держащихся на неверном пути. Но как их подстегнуть? Как подтолкнуть к верной дороге?

Робин. Надо найти способ растолковать им, что напрасно зовут других устраивать для них жизнь, что они сами должны за нее взяться.

Джон. И с чего им начать?

Робин.«Присвоить» горечь — прежде всего. И тут им надо помочь, потому что учили их как раз чуждаться ее.

Смена пути

Джон. Значит — возвращаясь к матери и ребенку на неверной дороге — Вы хотите сказать, что страдальческая гримаса и поза отчаяния у ребенка перестают быть знаком подступившей к нему необходимости принять — одолев — перемену, а становятся сигналом для других снять стресс?

Робин. Да, очень тонко схватили суть. Только «сигналы» вас уводят чуть в сторону: во всем куда меньше задействовано сознание. Мать не замечает, не анализирует реакции ребенка, не принимает соответствующих решений. Так же, как и ребенок не обдумывает решения послать сигнал. Все совершается машинально.

Джон. Ни один не представляет, зачем он это делает.

Робин. И даже — что делает. Стиральная машина стирает, потому что она так устроена. Мать «спасает», потому что она так устроена. И не только мать — отец, все другие дети в этой семье «запрограммированы» одинаково. Обычная семейная модель, передающаяся из поколения в поколение как по отцовской, так и по материнской линии. Поэтому каждый в этой семье отстает в том же, даже если притворяется, что не отстает.

Джон. Как они могут притворяться?

Робин. Ну, отец, который критикует мать, слишком уж потакающую ребенку, и который иногда скажет, чтобы «не портила» ребенка, на первый взгляд покажется «посторонним». Но присмотревшись к этой семье в полном составе внимательнее, вы скоро обнаружите, что отец просто ревнует, ему бы хотелось, чтобы его самого так «портили». Значит, отец не выручит. Значит, в любом случае — признает ли сам отец эту потребность или отрицает — ребенок учится уворачиваться от огорчений, делая беспомощное, страдальческое лицо.

Джон. Но если все это происходит машинально, действие разыгрывается за «ширмой»?

Робин. Да. За «ширмой» у каждого в подобной семье — не только у одного, обратившегося к вам с жалобами. Поэтому и нужен кто-то, не причастный к этой семейной «традиции», только он поможет им всем увидеть происходящее, «присвоить» сунутые за «ширму» огорчения, чтобы освободить от сковавшей их модели поведения.

Джон. А друзья годятся в помощники?

Робин. Если случай из легких. Но если серьезный, если модель глубоко укоренилась — вряд ли. Человек, унаследовавший определенную линию поведения от матери, выберет и друзей по себе — с ними он не сойдет с проторенной дорожки.

Джон. Так и пару выберет… Машинальная реакция на «сигналы»? Ага, «свой» человек.

Робин. Поэтому трудно ожидать, что помощник, сделающий необходимое, ему свалится с неба.

Джон. А что необходимо сделать?

Робин. Сразу несколько вещей. Поместить человека в ситуацию, где за страдальческое лицо не дают «кусочек сахара», одновременно понимают причины для страдания «лицом» и не осуждают за эти сигналы, а предлагают эмоциональную поддержку, подталкивая человека погрузиться в огорчительные переживания.

Джон. Подождите. Дайте-ка рассмотреть каждую из вещиц. «За страдальческое лицо не дают «кусочек сахара». Что за «кусочек сахара»?

Робин. Ну, никто не бросится с криком: «Нет-нет-нет, не надо напрягаться, не нужно расстраиваться!»

Джон. Грубо говоря, психотерапевт должен настойчиво посоветовать: «От жизненных тягот не отворачивайтесь, огорчайтесь на здоровье, огорчайтесь!»

Робин. Да, уж грубее нельзя…

Джон. Дальше — «понимают причины для страдания «лицом» и не осуждают».

Робин. Это значит, что человеку необходимо внушить: огорчаться — нормально для взрослого, никто не примет его за «маленького».

Джон. Тогда человек сможет достать из-за «ширмы» свои горести и погоревать всласть.

Робин. Да. Сможет «присвоить» их. Что ему необходимо.

Джон. Но он никогда раньше не брался за подобное дело и пугается. Поэтому ему нужна эмоциональная поддержка.

Робин. Эмоциональная поддержка — «вещь» такая же важная, как и первые две.

Джон. Разумеется, «правильный» человек разделывается с большим числом малых потерь не за один присест — постепенно. Ну, бесхитростный пример: за тысячу «огорчений» я отделюсь от мамы, и если я ребенок нормальный, вступил на верный путь, я сделаю шаг за «огорчение», потом еще… Каждое «огорчение» невелико и терпимо. Но человек дурных привычек всю тысячу «огорчений» свалил в кучу за «ширмой».

Робин. И фактически позже добавил к той тысяче еще несколько тысяч, отчего страшнее стало его «богатство». Конечно, «присваивать» огорчения ему нужно не сразу, а постепенно. Он подозревает, что за «ширмой» их накопилась гора, и боится, что он их не вынесет. Поэтому — повторю — не отказывать при этом в помощи, поддержать человека так же важно, как отказать ему в привычном «кусочке сахара».

Джон. Когда я понял это в Вашей группе, я чуть не закричал «Эврика!» Раньше я думал: к человеку под прессом депрессии есть два подхода. Первый — вовлекаетесь, затягиваете вторым голосом: «И откуда столько несчастий на бедную голову!», считая, что поддержали, согласившись со всеми жалобами бедняги. Говоря Вашими словами, отделались «кусочком сахара». Второй подход, точнее, приступ — на такое я сподоблюсь, сам «хватив» депрессии, — по-британски коротко советуете: «Виски — в себя, себя — в руки!» Раньше я бы не додумался просто сесть с человеком рядом и сказать: «Да, тяжело вам, и переживания тягостные выпали. Но я с вами посижу, а вы погорюйте». Теперь я вспоминаю, что одна девушка после того, как расстались, упрекнула меня: никогда не мог «просто побыть с ней», придавленной депрессией. Тогда я не понял, о чем это она, надеюсь, понимаю теперь.

Робин. А у меня в роду депрессивная «манера» поведения, и я долго подбирался к действенному способу поменять закрепившуюся схему. Конечно, легче «менять», когда вы в своем психотерапевтическом кресле — легче дается «нейтральность», невозмутимость, поддержка, когда помогаете посторонним людям, ведь вы сами меньше вовлечены. С близкими людьми тяжелее сохранить твердость, оказывая нужную им поддержку.

Джон. Своя нужда помеха!

Тяжелая депрессия

Джон. А что скажете о тяжелой депрессии? Мне часто приходилось слышать, что она — результат скорее биохимических причин, чем психологических, и, следовательно, поддается только лекарственному воздействию.

Робин. Ну, мы все построены из химических продуктов. Любой наш «поворот» сопровождается химической «перестройкой». Увидели хорошенькую девушку, испугались автобуса, не снижая скорости мчащего на нас, когда переходим улицу, повздорили с кем-то — химический состав крови каждый раз меняется. Конечно, такие реакции поддаются воздействию химии. И, разумеется, некоторые формы депрессии можно снять химией. Фактически лекарственные препараты незаменимы как временное средство прорвать порочный круг химических превращений, идущих в организме при тяжелой депрессии и нарушающих у пациента ясность мысли и способность к взаимодействию, так что психотерапия оказывается бессильной и даже жизнь пациента — в опасности. Но лекарственными препаратами не изменить склад личности — глубоко заложенные в ней модели поведения, о которых ведем речь. И эти модели будут по-прежнему провоцировать организм все так же… «химичить», вырабатывать все те же вещества, которые лекарства должны блокировать. Надо воздействовать на автоматизм моделями спровоцированных реакций, изменить сами модели, тогда человек избежит очередной депрессии, ему совсем не понадобятся лекарства.

Джон. Даже в тяжелейших случаях депрессии?