Везет же физикам!

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Везет же физикам!

Как выясняется, склонность судить о социологии по стандартам физики отнюдь не нова: она восходит к философу Огюсту Конту[50], жившему в XIX веке и считающемуся основоположником социологической науки. По его глубокому убеждению, социология, которую он называл «социальной физикой», однажды займет свое место рядом с математикой, астрономией, физикой, химией и биологией как одна из шести фундаментальных наук, описывающих всю реальность. Она, полагал Конт, должна стать единой «всеобъемлющей теорией» человеческого опыта, обязательно охватывающей другие науки и расширяющей их, что позволит дать надлежащее объяснение культурам, институтам, экономике, политике, всему на свете, — иными словами, той самой универсальной теорией, которую искал мой друг-физик. Конт так и не сформулировал последнюю во всех подробностях, однако его философия позитивизма — идея о том, что социальные объекты и силы можно описывать и анализировать так же, как физические, — заложила фундамент для всех великих теорий, возникших позже.

Одна из первых была предложена вскоре после смерти Конта современником Дарвина философом Гербертом Спенсером[51]. Он развил концепцию, согласно которой общество — это организм, в котором индивиды уподоблены клеткам, социальные институты играют роль органов, а социальное развитие определяется неким аналогом естественного отбора. Именно Спенсеру, а вовсе не Дарвину принадлежит фраза о «выживании сильнейших». Его специфические идеи быстро отвергли, сочтя их наивными. А вот основное философское утверждение — общества организованы так, а не иначе, чтобы служить некой холистической функции, — наряду с позитивизмом Конта сохранилось и оказало влияние на мышление такого крупного социолога, как Эмиль Дюркгейм[52]. Последний, кстати, по-прежнему считается одной из ключевых фигур этой дисциплины.

Апофеозом «большого» теоретизирования, однако, явились работы гарвардского социолога Талкотта Парсонса[53], написанные в середине XX столетия. Он предложил теоретическое направление, ставшее известным под названием структурного функционализма. Согласно Парсонсу, социальные институты состоят из сетей взаимосвязанных ролей, играемых индивидами с рациональной мотивацией. В то же время действия людей ограничиваются социальными нормами, законами и другими механизмами контроля, закодированными в институтах, частью которых эти индивиды являются{288}. Путем тщательной, исчерпывающей классификации всех функций различных типов поведения, а также разнообразных социальных и культурных структур, в которых они имеют место, Парсонс замахнулся на то, чтобы описать — не больше и не меньше — все общество целиком. Это было величайшее предприятие, и имя Талкотта до сих пор находится в списке наиболее выдающихся социальных теоретиков всех времен. Увы, с ним произошло то же, что и с Контом, а затем и со Спенсером: не успели высохнуть чернила на «общей теории», как критики разнесли ее в пух и прах. Его идея индивидуального действия, в сущности, постулировала лишь то, что «люди делают то или иное, потому что хотят»{289}. Она на самом деле вообще не являлась «теорией» — это был только «набор понятий и определений»{290}. И она была настолько сложной, что никто не мог ее понять{291}.

Оглядываясь на крушение теории Парсонса несколькими годами позже, социолог Роберт Мертон, чья работа по эффекту Матфея обсуждалась мной в предыдущей главе, сделал вывод: социологи слишком уж поспешили сымитировать теоретические успехи физиков. Не то чтобы ученый не разделял зависти, которую последние могли возбудить в других. По его словам, «многие социологи воспринимают достижения физики как образец для самооценки. Они пытаются сравнить свои бицепсы с мускулами старших братьев. Им тоже хочется, чтобы с ними считались. Но когда выясняется, что у них нет ни крепкого телосложения, ни убийственной силы удара, некоторые впадают в отчаяние. И начинают задаваться вопросом: а действительно ли возможна наука об обществе, если мы не создадим универсальную систему социологии?»[54]. По мнению Мертона, «при такой точке зрения не учитывалось, что физику XX столетия отделяют от социологии ХХ столетия миллиарды человеко-часов непрерывного, организованного и совокупного исследования». Только после того, как Коперник, Браге и целый сонм других потратили века на скрупулезные наблюдения, такие астрономы, как Кеплер, смогли вывести в физике математические закономерности, объяснившие унаследованные данные. И только тогда один такой гений, как Ньютон, смог свести эти закономерности к настоящим законам. Социальные теоретики, о которых писал Мертон, напротив, пошли другим путем: они сначала предложили всю систему мысли и лишь потом задумались о том, что же именно им надо измерять{292}. «Вероятно, — сожалел Мертон, — социология еще не готова к появлению своего Эйнштейна, поскольку еще не нашла своего Кеплера, — не говоря уж о своем Ньютоне, Лапласе, Гиббсе, Максвелле или Планке»{293}.

По убеждению Мертона, социологи должны сосредоточиться на «теориях среднего уровня» — то есть достаточно общих для того, чтобы объяснять больше, чем изолированные явления, но достаточно специфичных, чтобы говорить нечто конкретное и полезное. Например, согласно «теории относительной депривации», люди чувствуют себя угнетенными обстоятельствами ввиду того, что их беды превосходят беды окружающих. Если ваш дом сгорел при пожаре, вы безутешны, но если весь город стерт с лица земли землетрясением и тысячи ваших соседей погибли, вы рады, что выжили. С одной стороны, это не совсем общая теория, поскольку она прогнозирует реакцию исключительно на превратности судьбы. Но, с другой, не совсем уж она и специфичная, ибо применима к несчастьям вообще. Аналогичным образом, согласно «теории набора ролей» каждый человек играет не только множественные роли — учитель в школе, отец дома и т. д., — но каждая из них сама по себе является совокупностью взаимоотношений: учителя с учениками, с коллегами, с директором школы. Опять-таки, эта теория весьма специфичная — она ничего не говорит о рынках, правительствах и других важных чертах социального мира. Но вместе с тем и достаточно общая, так как применима к людям всех типов.

Был Мертон прав или нет, отстаивая теории среднего уровня, не имеет большого значения, ибо они никогда не захватывали воображение ученых так, как общие. Спустя всего год после публикации критической статьи Мертона экономист Джон Харсани, в 1994 году получивший Нобелевскую премию в области экономики за работу по теории игр, заявил: теория рационального выбора — идея о принятии решений, которую мы рассматривали в первой главе, — готова предоставить ту самую универсальность, которая, по мнению Мертона, была крайне преждевременной{294}. Так начался новый цикл: теоретики рационального выбора проводили параллели между собственными усилиями и ньютоновской механикой{295}, а критики выдвигали те же возражения, что и первые — в адрес теорий парсонского типа{296}. Естественно, теория рационального выбора оказалась неспособной достичь своих первоначальных амбициозных целей, однако это вовсе не избавило социологию от зависти к физике. Судя по жалобе моего коллеги-физика, дела обстояли как раз наоборот: даже если сами социологи наконец устали от больших идей, целое поколение физиков только и ждало, чтобы прийти им на смену{297}.

Учитывая невероятную сложность человеческого поведения, такой подход к социологии кажется в некотором роде безумием. Как я уже говорил в первой главе, индивидуальное поведение осложнено дюжинами психологических ошибок, многие из которых оперируют вне нашего осознания и взаимодействуют. Ну, как именно они взаимодействуют, пока не известно. И, как я говорил в третьей главе, когда люди взаимодействуют друг с другом, логически вывести их коллективное поведение из индивидуальных качеств и стимулов может оказаться просто невозможным — даже если о каждом участнике известно все на свете. Учитывая, что реальная сложность социального мира — включая не только людей и группы, но и бесчисленное множество рынков, правительств, фирм и других институтов, которые мы для себя создали, — настолько велика (я не описал и сотой доли ее), разве кому-нибудь вообще придет в голову, что можно записать набор правил, которые все это объяснят?

Отвечу так. Поскольку социологи-теоретики, как ни странно, тоже люди, они совершают ту же ошибку, что и планировщики, политические деятели, специалисты по маркетингу и бизнес-стратеги. А именно — колоссально недооценивают сложность того, что пытаются делать. И точно так же сколько бы раз планировщики, политические деятели и так далее ни терпели неудачи, всегда найдется кто-то, уверенный, будто это не так уж сложно — в конце концов-то, это ж не «высшая математика». Иначе говоря, если большая часть предлагаемого социологией отвечает здравому смыслу, это не только потому, что любое человеческое поведение становится очевидным, коль скоро вы знаете ответ. Отчасти проблема в том, что социологи, равно как и все остальные, участвуют в социальной жизни и, следовательно, уверены, что с помощью обычных размышлений могут понять, почему люди делают то, а не это. Потому и не удивительно, что социологические объяснения грешат множеством тех же слабых мест — таких, как наивные утверждения рациональности, репрезентативные индивиды, особенные люди и объяснения задним числом, — какие характерны и для объяснений, подсказанных здравым смыслом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.