1. Советский Союз как революционная держава и роль Коминтерна

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Советский Союз как революционная держава и роль Коминтерна

Старейшей и, наверно, все еще самой популярной концепцией является преемственность режимов Ленина — Сталина — Хрущева и соответствие советской державы коммунизму 1917–1921 гг. сорок лет спустя. Действительно, если бы Хрущев являлся легитимным наследником Ленина и коммунистом, в марксистско-ленинском понимании, его основным интересом было бы распространение коммунизма по всему миру, так как, без сомнения, Ленин надеялся и трудился во имя интернациональной революции и победы коммунизма — не в отдельно взятом российском государстве — во всем мире.

Но, как я пытался показать ранее, Сталин и Хрущев, вся их идеология не представляют революционный коммунизм. Они, напротив, представляют консервативный тоталитарный менеджериализм и класс, доминирующий в этой системе. Возникает вопрос, могут ли быть представители этой системы и этого класса революционерами и коммунистами — могут ли они желать революций в других странах (или просто симпатизировать им), дух которых противоречил бы духу, господствующему внутри России.

Ответ на этот вопрос зависит от политического предположения более общего характера, а именно, внутренняя структура режима определяет его отношение к революциям. Консервативной державе нет пользы, по причине ее особой природы, от революционных движений за рубежом. Во-первых, лидеры консервативной державы — это люди, которые правят, основываясь на власти и повиновении, а революции — это движения, борющиеся против власти и повиновения. Те, кто приходит к власти в консервативной системе, лично не симпатизируют антиавторитарным отношениям. Более важен, однако, тот факт, что революции в других странах, особенно если они не слишком далеки (в географическом и культурном плане), представляют опасность для консервативных держав. Конкретно же это означает, что, если бы произошли рабочие революции, например, в Берлине, Западной Германии, Франции, Италии, советская бюрократия встала бы перед сложной задачей сдерживания распространения этих революций на Восточную Германию, Польшу, Венгрию и т. д. В лучшем случае советскому режиму опять пришлось бы использовать танки и пулеметы, как они использовались против восстаний в этих странах, чтобы подавить выступления революционно настроенных рабочих. Может ли все это понравиться и нравится ли Хрущеву?

Мой тезис, что Советский Союз, будучи консервативной, иерархической системой выступает против революций, сперва поразит многих читателей не намного меньше, чем абсолютная нелепица. Они будут думать о надежде Ленина и Троцкого на мировую революцию, о декларациях Сталина и Хрущева о «победе коммунизма» и о завоевании Балтийских государств, Польши, Болгарии, Чехословакии и Румынии Россией. Как, следовательно, будут утверждать они, кто-либо может считать хрущевизм нереволюционной системой в свете всех очевидных доказательств обратного?

Чтобы ответить на этот вопрос, давайте проследим, шаг за шагом, изменения от существования подлинной надежды на мировую революцию, которая руководила Лениным и его соратниками, к трансформации коммунистических партий в инструмент внешней политики Сталина.

Всегда существовала двойственность в отношениях России и международного коммунистического движения. Но природа этой двойственности решительно изменилась в период между 1917 и 1925 гг. Как я уже отмечал, Ленин и Троцкий верили, что только революция в Германии (или Европе) может спасти русскую революцию. Их внешняя политика была подчинена их революционным целям, но когда осуществление германской революции потерпело крах и Россия осталась единственной коммунистической страной, она стала символом и центром коммунистических надежд. Выживание стало само по себе целью коммунистической России, хотя все еще верилось, что выживание России необходимо для окончательной победы коммунизма. Таким образом, если проницательней взглянуть на вещи, интересы зарубежных коммунистических партий начали подчиняться интересам советской внешней политики.

Эта тенденция получила свое развитие начиная с 1920 г. После того как исчезла угроза гражданской войны и союзной интервенции, были осуществлены первые попытки установления торговых контактов с Западом, и интересы выживания России были поставлены выше интересов мировой революции. Чичерин призвал правительства союзнических держав к началу мирных переговоров, и он, и Радек заявляли в первую очередь, что капиталистические государства и Советская Россия могут мирно сосуществовать, как, например, «либеральная Англии не боролась постоянно против крепостнической России»[99]. Но поддержанная Францией польская атака против России и первоначальные успехи России положили конец этому первому проявлению надежды на мирное сосуществование. Вместо этого эти события привели к кульминации революционных надежд Ленина. Как я уже отмечал, разочарование в этих надеждах было в сущности концом революционной стратегии Москвы на Западе.

1921 и 1922 гг. безошибочно обозначили этот конец. В 1921 г. восстание германских коммунистов было подавлено, Ленин ввел новую экономическую политику, заключил торговое соглашение с Великобританией и подавил Кронштадтское восстание. Ленин и Троцкий не оставили революционных надежд, но они осознали поражение. Первый раз в истории Коминтерна немецкими и итальянскими коммунистами и левыми социалистами было озвучено подозрение, что существует скрытое противоречие между интересами России и Коминтерна и входящими в него на правах членов партиями[100].

Один из первых признаков подчинения коммунизма внешней политике России может быть замечен в новом курсе Коммунистической партии Германии (КПГ) в период заключения Рапалльского договора[101]. Хотя до того момента КПГ заявляла о своей поддержке буржуазного правительства Германии (доказательством этого" может служить ее пассивное отношение к реакционному капповскому путчу[102]), в период между летом 1921 г. и заключением Рапалльского договора в апреле 1922 г. развился новый подход. Коммунисты поддержали договор в рейхстаге, и «Роте Фане»[103] провозгласила это «первой независимой внешнеполитической акцией германской буржуазии с 1918 г.»[104]. Эти события означали, пишет Карр, «что среди самых передовых коммунистических партий мира подход и политические тенденции менялись в соответствии с тем, в каких, враждебных или дружественных, отношениях правительства соответствующих стран были с советским правительством, и модифицировались время от времени, принимая во внимание изменения в этих отношениях. Потребовалось долгое время для окончательного развития этой следственной связи, и, конечно, она до конца не осознавалась теми, кто заключал договор Рапалло весной 1922 г.»[105]. Через шесть месяцев после заключения этого договора советское правительство сделало вторую попытку вернуть себе ранг мировой державы, поддержав турок на конференции в Лозанне[106]; преследование коммунистов в Турции не послужило препятствием для русско-турецкой дружбы.

К 1922 г. крах революционных надежд был признан открыто. Радек заявил на IV Конгрессе Коминтерна (ноябрь-декабрь 1922 г.): «Отличительной чертой времени, в котором мы живем, является то, что, хотя вопрос власти все еще остается самым центральным из всех прочих вопросов, широчайшие слои пролетариата потеряли веру в способность завоевания власти в обозримом будущем… Если ситуация такова, если подавляющее большинство рабочего класса чувствует себя бессильным, тогда завоевание власти, как немедленная задача, на повестке дня не стоит»[107]. Речи Ленина и Зиновьева хотя и не были столь решительно пессимистичными, звучали в том же минорном ключе.

То, что произошло к 1922 г., понятнее для историка сегодня, чем тогда для участников событий. Надежда на мировую революцию потерпела крах. Так же как Маркс и Энгельс в середине XIX в. недооценивали жизнеспособность капитализма, так и Ленин с Троцким в период между 1917 и 1922 гг. не смогли понять, что большинство рабочих на Западе не откажется от экономических и социальных преимуществ, предоставленных им капиталистической системой, ради неспокойного и опасного пути социалистической революции.

Сперва, в 1921 и 1922 гг. революционное отступление было сделано Лениным и другими лидерами честно. Они совершили отступление в стратегических целях, надеясь, что через некоторое время в будущем возникнет новая революционная ситуация. Но с болезнью и смертью Ленина, постепенным отлучением Троцкого от власти, восхождением Сталина отступление превратилось в откровенный обман. Хотя, вероятно, не существует отдельной точки в истории, в которой это изменение можно было бы увидеть, его развитие можно проследить с достаточной ясностью в последовательности событий начиная с Рапалльского договора в 1922 г. и заканчивая пактом с Гитлером в 1939 г.

После путча в Германии в 1923 г., в результате которого «престиж коммунистов вновь пострадал, и на этот раз уже непоправимо»[108], точка зрения Сталина на превалирование национальных интересов России над революционными интересами коммунистических партий возобладала окончательно и бесповоротно. Он никогда не уважал зарубежные коммунистические партии и неоднократно выражал это неуважение. «Коминтерн ничего из себя не представляет. Он существует только благодаря нашей поддержке»[109], — сказал он Ломинадзе[110] в 20-х годах. Такое же отношение проявилось много лет спустя, когда он заявил польскому лидеру Миколайчику[111], что «коммунизм подходит Германии как корове седло»[112]. Его личное презрение к китайским коммунистам было общеизвестно. При нем взаимоотношения России и коммунистического движения изменились кардинально; мощь России стала целью, и коммунистические партии должны были этой цели служить.

В первый раз Сталин официально признал, что период острой революционной активности после первой мировой войны остался в прошлом и за ним последовал период «относительной стабилизации», в 1925 г. Только в 1947 г. было опубликовано его обращение к коммунистическим студентам, сделанное в 1925 г., проливающее ретроспективный свет на его отношение: «Я считаю, что революционные силы на Западе велики, что они растут, что они будут продолжать расти и что они сметут буржуазию повсеместно. Это — истина. Но им будет чрезвычайно сложно отстоять свои завоевания… Значение нашей армии, ее мощи и боеготовности будет неминуемо возрастать в связи с осложнениями в окружающих нас странах… Это не означает, что в какой-либо возможной ситуации мы связаны обязательством активно выступить против кого бы то ни было»[113].

Это заявление — прекрасный пример разницы между ритуальным языком и реальной политикой, которая с того времени пропитывает все заявления русских. Выражения надежды на рост революционных настроений — ритуалы, без них было бы немыслимо ни одно коммунистическое заявление, но резолютивная часть заключается в том, что Сталин ускользает от каких бы то ни было обязательств насчет того, что Красная Армия придет на помощь зарубежным революциям, чтобы отстоять их завоевания. Он оставляет этот вопрос открытым, но настаивает, что «не связан обязательством» вмешиваться.

Внешняя политика России выглядела успешной в своих попытках установления дружественных отношений с Западом, особенно с Великобританией, довольно долго. Но британское консервативное правительство ясно обозначило движение к разрыву с Россией между 1924 и 1927 гг. На советскую торговую делегацию в Лондоне был совершен полицейский налет 12 мая 1927 г., и хотя эта акция не дала никаких очевидных обличающих материалов, тем не менее британское правительство прервало все официальные отношения с Россией 26 мая 1927 г[114]. После этой неудачи во внешней политике «советское правительство вернулось, и даже более решительно чем раньше, к революционной активности за рубежом, частично изолировалось от внешнего мира и направило свои усилия на осуществление двух основных внутренних программ»[115]. Этими программами были: быстрая индустриализация России, нашедшая отражение в плане первой пятилетки 1928–1933 гг., и установление жесткого управления в российском сельском хозяйстве. Троцкий был отлучен от партии, и Сталин начал строительство менеджериального индустриализма в России. Как отмечал Джордж Кеннан[116], эта новая программа требовала огромного самопожертвования от населения России, и Сталин, чтобы оправдать эти трудности, должен был сделать акцент на внешней опасности[117]. Он также использовал радикальную фразеологию, чтобы скрыть окончательный отказ от революционных идей и, в дополнение к этому, показать западным державам неприятную ценность коммунистических партий в ответ на их враждебную реакцию в период после 1924 г.

Новый, воинственный курс Коминтерна после 1927 г. объясняется этими тремя причинами. Сталин провозгласил в своем сообщении 3 декабря 1927 г., что «стабилизация капитализма становится все более и более нетвердой и нравственно испорченной»[118]. Официальный курс Коминтерна был изменен в соответствии с тем, что капиталистический мир начал новый «этап войн и революций». Этот новый, «революционный» курс часто использовался американскими советологами в качестве доказательства того, что сталинизм никогда не отказывался от своих революционных планов. Эти наблюдатели не видят того, что эта радикальная линия служила исключительно целям внешней и внутренней политики России, а не была проявлением подлинно революционных планов.

Наилучшее объективное суждение об этом новом революционном курсе было представлено Густавом Хиглером, бывшим в то время консулом немецкого посольства в Москве. «Таким образом, компетентный наблюдатель, находившийся в те дни в Москве, — пишет Кеннан, — позже, описывая советскую политику в период первой пятилетки, мог сказать, что Советский Союз «скрывал непробиваемый изоляционизм за фасадом интенсификации активности Коминтерна, которая была призвана, в частности, отвлечь внимание от его внутренних проблем»[119]. Более того, необходимо отметить, что, несмотря на все радикальные заявления, Коминтерн не издавал никаких директив, требующих захвата власти, но лишь предписания продолжать борьбу против «наступления капитализма»[120].

С укреплением власти Сталина над всеми оппонентами, вступлением на престол Гитлера и началом эры Рузвельта Сталин предписал сделать еще один поворот. Он не пытался мобилизовать немецких рабочих против Гитлера с целью установления в Германии левого правления. Напротив, КПГ, во главе которой стояла марионетка Москвы, абсолютно презираемая московскими боссами, было приказано следовать практически самоубийственной политике. Представляя социалистов в роли своих главных врагов и заключая тактическое соглашение с нацистами, коммунистическая партия делала все, чтобы не препятствовать победе нацизма. Немыслимо, чтобы Сталин настолько деморализовал немецкую коммунистическую партию и свел на нет результаты всей ее работы, если его целью была революция в Германии или хотя бы просто поражение Гитлера. Говоря это, я не подразумеваю, что Сталин хотел победы Гитлера. Он определенно опасался Гитлера и делал все возможное, чтобы предотвратить эту угрозу. Но существует много веских причин — хотя неоспоримых доказательств нет, что Сталин предпочитал победу Гитлера истинно рабочей революции в Германии. Диктатор в Германии представлял военную угрозу, с которой Сталин мог надеяться справиться дипломатическими маневрами и военными приготовлениями. Рабочая же революция в Германии подрывала основу всего его режима.

Попытки Сталина достичь антинацистской коалиции с Западом подкреплялись новыми предписаниями иностранным коммунистическим партиям. Им было приказано держать курс на кооперацию с либеральными и демократическими силами своих стран и формировать единый фронт со всеми «антифашистскими» силами, включая социал-демократов. Эта политика была санкционирована VIII (и последним) Конгрессом Коминтерна в 1935 г.

Внешняя политика Сталина провалилась, несмотря на новую линию Коминтерна. «Во многих столицах, и не только в Лондоне, существуют серьезные препятствия на пути любой политики сотрудничества с Советской Россией, даже в целях сдерживания фашизма. Лига Наций[121], отражая эти запреты, доказала свою неэффективность и слабость. Окончательный вариант текста франко-советского пакта был запутанным и неопределенным, и его действие было поставлено в зависимость от приоритетных, с ее точки зрения, событий Лигой Наций. Обсуждение конкретных военных вопросов (вплоть до 1939 г., когда было уже слишком поздно) ему не сопутствовало. В конце концов, французское правительство так долго медлило с его ратификацией и проявляло в процессе этого много сомнений, что его ценность как политической демонстрации была практически сведена на нет. Презрение немцев к его существованию было со всей очевидностью продемонстрировано повторным захватом Рейнской демилитаризованной зоны[122] в марте 1936 г.; неспособность же западных держав ответить какими-либо серьезными мерами показала неэффективность пакта в том смысле, который подразумевала Москва, заключая его»[123].

Гражданская война в Испании, в которой Запад способствовал поражению республиканского правительства введением эмбарго на поставки оружия и в то же время не препятствуя серьезной военной помощи, которую оказывали Гитлер и Муссолини Франко, не могла оправдать ожиданий Сталина. Тем не менее даже здесь его действия были далеки от революционности. После некоторых колебаний в начале франкистского восстания русские решились вмешаться, поскольку победа Франко «означала бы окружение Франции фашистами, вероятный триумф фашистских настроений внутри самой Франции и дальнейшее ослабление сопротивления Гитлеру на Западе. В этом случае открывался бы свободный путь для германской агрессии на Восток»[124].

Россия посылала военную помощь, но смирилась с поражением республики, когда стало очевидным, что только значительно более серьезная поддержка России может перевесить итало-германскую помощь. В то время как советская военная помощь начала сокращаться к 1937 г., Сталин продолжал истреблять своих социалистических и анархических противников внутри Испании. Когда уничтожение его политических оппонентов (которые — в противовес мнению России — хотели перевести гражданскую войну в сражение за социализм) вступило в противоречие с требованиями успешного продолжения войны, «Кремлем было, с достаточной жестокостью, отдано предпочтение первому из этих двух требований, что ожесточило испанских республиканских лидеров»[125].

Большинство из сражавшихся в Испании коммунистических деятелей и генералов были казнены в России вскоре после возвращения. Сталин хотел уничтожить всех, кто, познакомившись с западными революционными идеями, стоял у него на пути в деле окончательной ликвидации революционной традиции, которую он предпринял в те годы чисток. Короче говоря, отношение Сталина к Франко было таким же, как и к Гитлеру. Он предпочитал падение Франко, но не за счет народной революции, которая могла послужить сигналом началу революционных выступлений в других европейских странах.

Когда попытки Сталина прийти к соглашению с Западом провалились (и не совсем неестественно предположить, что уничтожение им почти всех ведущих коммунистов ленинской эпохи было его последней попыткой показать Западу, что он не обременен революционным прошлым), он вновь изменил курс, на этот раз заключив пакт с нацистами. Коммунистические партии незамедлительно последовали этому примеру. Молотов дал им подсказку своим заявлением, что «нацизм — дело вкуса». Коммунисты изменили свою антифашистскую линию, начав атаку против «западных империалистов». В знак дружбы по отношению к нацистам немецкие коммунисты, нашедшие убежище в России, выдавались гитлеровскому гестапо, если возникало малейшее сомнение в их приверженности новой партийной линии. Коминтерн занял нейтральную позицию по отношению к двум лагерям.

Стержень этой новой политики Сталина в период между заключением советско-нацистского пакта и нападением Германии на Россию был кратко описан Дойчером: «Оба противоборствующих лагеря, как сейчас говорится, преследовали империалистические цели, и если говорить о выборе, то между ними практически не было разницы. И там и там рабочий класс призывался к сопротивлению войне и борьбе за мир. Внешне эти воззвания были похожи на политику революционного пораженчества, которую исповедовал Ленин во время первой мировой войны. Это сходство было обманчивым. В оппозиции Ленина к войне были революционные прямота и последовательность, в то время как политика Коминтерна просто соответствовала временным интересам сталинской дипломатии и была такой же неискренней, как эта дипломатия. В то время оппозиция к войне имела безошибочно узнаваемую прогерманскую окраску, как, например, в октябре 1939 г., когда Коминтерн эхом отозвался на призыв Молотова и фон Риббентропа к достижению мира путем переговоров и обвинил Францию и Британию в стремлении к войне. Результат этой политики, особенно во Франции, был скорее пораженческим, чем революционным. Это дополнило пораженческие настроения, которые разъедали верхи французского общества, квазипопулярным видом пораженчества, идущим снизу. Только после того как вред был причинен, когда Москва, обеспокоенная победами Германии, начала поощрять сопротивление нацистской оккупации, Французская коммунистическая партия начала осуществлять новую политику. Менее очевидным, хотя не менее важным, было влияние, произведенное пактом Молотова-Риббентропа на антинацистские силы внутри Германии; он сделал их смятение еще более отчаянным, он углубил их чувство поражения и подвигнул часть из них на примирение с гитлеровской войной»[126].

С нападением Германии на Россию линия коммунистических партий вновь изменилась в сторону поддержки России. Французским коммунистам было приказано присоединиться к движению Сопротивления, и лозунги периода после 1939 г. были пересмотрены. Ясно, что Сталин не пытался использовать войну в качестве плацдарма революции на Западе. Даже наоборот, особенно в Италии и Франции, где коммунисты, благодаря своему участию в движении Сопротивления, заняли самые престижные и влиятельные позиции, Сталин делал все, чтобы доказать, что эти партии не преследуют революционных целей. Они сложили оружие и «в первый раз в истории, вопреки своим собственным программам, запрещавшим им участвовать в буржуазном правлении, вошли в правительства, созданные по принципу широкой коалиции национальных сил. Хотя в то время они являлись сильнейшими партиями своих стран, они довольствовались второстепенными постами в этих правительствах, в которых они не могли надеяться взять власть в свои руки ни в то время, ни позже и из которых они были, в конечном итоге, без особых усилий вытеснены другими партиями. Армия и полиция остались в руках консервативных, или, другими словами, антикоммунистических, группировок. Западная Европа осталась вотчиной либерального капитализма»[127].

Тем, кто заявляет, что Сталин хочет завоевать мир в интересах Коминтерна, будет трудно ответить на вопрос, почему после войны, имея вооруженных и полных энтузиазма коммунистов во Франции и Италии, он не издал распоряжения совершить революцию и поддержать ее военным вторжением русских войск; почему вместо этого он провозгласил период «стабилизации капитализма» и заставил коммунистические партии следовать политике кооперации и «программного минимума», который никогда не имел своей целью коммунистическую революцию.

Джордж Кеннан приходит в принципе к такому же заключению, когда пишет, что Сталин «в целом проявлял нерешительность в вопросе поощрения попыток зарубежных коммунистических партий взять власть в свои руки»[128], хотя он приходит к нему на других основаниях — к которым я также присоединяюсь, — а именно: страха Сталина, что противники внутри России могут сообща с лидерами сильных иностранных коммунистических партий выступить против него.

После 1946 г. отношения между Востоком и Западом начали охлаждаться. Запад разоружился и стал подозревать Россию в притязаниях на захват всего западного мира, когда Сталин, нарушив Ялтинские соглашения, установил свои режимы в Польше, Венгрии, Румынии и Болгарии. Черчилль в своем выступлении в Фултоне, Миссури, озвучил это опасение Запада, и это, очевидно, было понято Сталиным как отражение нового западного альянса против Советского Союза. Эта боязнь западного альянса против Советов всегда владела умом Сталина. Она была отнюдь не только тактическим оправданием; да и не так уж беспочвенна, хотя в 1946 г. она была скорее надумана, чем обоснована фактами. С другой стороны, Запад всегда подозревал Россию в планах революционного завоевания мира, и действия Сталина после войны, похоже, подтверждали худшие опасения. Таким образом, основываясь на взаимных подозрениях, которые были в основном далеки от реальности в то время, началась «холодная война». Сталин ответил на жесткое отношение Запада агрессивной стратегией России в 1947–1948 гг. (создание Информационного бюро в 1947 г., успех в Чехословакии, блокада Берлина, разрыв с Тито в 1948 г.). Но в то же время ведущий советский теоретик в области экономики, Варга[129], получил разрешение на публикацию своего анализа развития капитализма, в котором он осторожно признавал стабилизирующую и продуктивную функции капитализма. Даже хотя его теоретические выкладки были забракованы, их публикация в жестко управляемой и контролируемой сталинской системе была намеком Западу. После этого советская идеология возродила (и в 1956, и в 1958 гг.) старую теорию о том, что внутренние противоречия капиталистической системы являются определяющими факторами в эволюции капитализма. Эта теория подразумевала, что нет смысла в серьезных революционных действиях в западных странах, поскольку они сами в конечном итоге падут под грузом собственных противоречий. (Я буду обсуждать идеологический характер этой теории позже; здесь же достаточно сказать, что оперативной частью этой теории является то, что нет необходимости в революционных действиях, в то время как ритуальной — надежда на коммунистическую революцию.)

Принципы либерализации 1956 г. были повторены и усилены в заявлении, принятом в Москве в ноябре 1960 г.[130] представителями 81 коммунистической партии. Это заявление, которое, скорее, несло отпечаток взглядов Хрущева, а не точки зрения китайских коммунистов по всем важным вопросам, содержало следующее: «Ход общественного развития подтверждает предсказание Ленина, что страны победившего социализма будут влиять на развитие мировой революции главным образом экономическим строительством. Социализм сделает беспрецедентный рывок в производстве, науке и технологии и в создании нового, свободного сообщества людей, в котором удовлетворение их материальных и духовных потребностей будет постоянно возрастать.

Недалеко то время, когда доля социалистических стран в мировом производстве превысит долю капиталистических стран. Капитализм потерпит поражение в имеющей решающее значение сфере приложения человеческих усилий — сфере материального производства. (Курсив мой. — Э. Ф.).

Укрепление и развитие социалистической системы оказывает все возрастающее влияние на жителей капиталистических стран. Силой своего примера социалистическая система, революционизируя мышление рабочих капиталистических стран, вдохновит их на борьбу против капитализма и будет всемерно содействовать этой борьбе».

Более того, это заявление гласило: «В мире, поделенном на две системы, единственным правильным и разумным принципом международных отношений является принцип мирного сосуществования государств с разными общественными системами, выдвинутый Лениным, и усовершенствованный в московской декларации и манифесте мира 1957 г., в решениях XX и XXI съездов КПСС и в документах других коммунистических и рабочих партий». И еще раз был повторен аргумент Хрущева: «Мирное сосуществование стран с разными системами или разрушительная война — вот альтернатива на сегодняшний день. Другого выбора нет. Коммунисты настойчиво отвергают американскую доктрину «холодной войны» и балансирования на грани вооруженного конфликта, так как эта политика ведет к термоядерной катастрофе».

Поддерживая принцип мирного сосуществования, коммунисты борются за полное прекращение «холодной войны», ликвидацию военных баз, за всеобщее и полное разоружение под международным контролем, за урегулирование международных разногласий путем мирных переговоров, уважение равенства государств и их территориальной неприкосновенности, независимости и суверенитета, невмешательство во внутренние дела других стран, широкое развитие торговли, культурных и научных связей между странами».

Ясно, что мы обнаруживаем здесь то же явление, которое вновь и вновь повторяется начиная с 20-х годов. Хрущев хочет мира с Западом, и политика коммунистических партий приспосабливается к политике России. Однако существует одно фундаментальное различие между периодом, предшествовавшим второй мировой войне, и 60-ми годами. Сталин безраздельно господствовал над зарубежными коммунистами и приказывал им. С возвышением коммунистического Китая Хрущеву пришлось считаться с влиятельным противником, для которого революционные лозунги и агрессивные цели — больше, чем просто ритуальные заявления. Этот соперник имеет своих собственных союзников внутри международного коммунистического движения и, вероятно, внутри самого Советского Союза. Мирная политика Хрущева должна быть успешной — в противном случае он проиграет своим противникам[131].