Глава 6. Семь секунд в Бронксе: тонкое искусство чтения мыслей

Глава 6. Семь секунд в Бронксе: тонкое искусство чтения мыслей

Уиллер—авеню в районе Саундвью (Южный Бронкс, Нью—Йорк), — узкая улица со скромными двухэтажными зданиями. Вдоль нее высажены деревья. Машины припаркованы в два ряда. Одним концом она упирается в оживленную Уэстчестер—авеню — большую торговую улицу. На Уиллер—авеню расположен квартал 1100. Он был возведен в начале XX века, многие здания имеют вычурные фасады из красного кирпича и парадные подъезды с четырьмя или пятью ступенями. Сегодня это район бедняков и рабочего люда, и в конце 1990–х годов в Саундвью процветала наркоторговля, особенно на Уэстчестер—авеню и еще через улицу, на Элдер—авеню. Это район, где селятся иммигранты, те, кто ищет дешевое жилье где—нибудь поближе к метро. Именно по этой причине Амаду Диалло оказался на Уиллер—авеню.

Диалло — выходец из Гвинеи. В 1999 году ему было двадцать два года, он работал уличным торговцем на нижнем Манхэттене, продавал видеокассеты, носки и перчатки на Четырнадцатой улице. Невысокий, невзрачный, рост 168 см, вес 68 кг. Жил он на Уиллер—авеню, 1157, на втором этаже многоквартирного дома. Поздним вечером, ближе к полуночи 3 февраля 1999 года Диалло вернулся к себе домой, поговорил с соседями, спустился вниз и остановился на верхней ступеньке парадного входа подышать ночным воздухом. Несколько минут спустя на Уиллер—авеню медленно въехал автомобиль Ford Taurus без опознавательных знаков. В нем было четверо полицейских офицеров в гражданской одежде — в джинсах и свитерах, бейсболках и бронежилетах. Все — белые. Все вооружены девятимиллиметровыми полуавтоматическими пистолетами. Это были сотрудники подразделения по борьбе с уличной преступностью при специальном отделе полицейского управления Нью—Йорка. В их задачу входило патрулирование «горячих точек» в беднейших районах города. За рулем машины был двадцатисемилетний Кен Босс. Рядом с ним сидел тридцатипятилетний Шон Кэрролл. На заднем сиденьи находились Эдвард Макмеллон и Ричард Мерфи — обоим было по двадцать шесть лет.

Первым Диалло заметил офицер Кэрролл. «Смотрите—ка, — сказал он остальным сидящим в машине. — Что этот парень там делает?» Шон Кэрролл утверждал позже, что у него возникли две мысли. Первая — что Диалло мог быть сообщником грабителя. И вторая — Диалло подходил под описание серийного насильника, который действовал в районе примерно год назад. «Он там стоял просто так, — вспоминает Кэрролл. — Он просто стоял на ступеньках, осматривая квартал, — то туда посмотрит, то сюда. Он высовывал голову, а потом прижимался к стене. В течение нескольких секунд он повторял эти движения — то вниз посмотрит, то направо. Мне показалось, что он сделал шаг назад, к подъезду, когда заметил нас, будто не хотел, чтобы мы его видели. И когда мы проезжали мимо, я посмотрел на него и постарался понять, что происходит. Что этот парень задумал?»

Кен Босс нажал на тормоза и стал сдавать назад, пока Ford Taurus не остановился прямо напротив входа в дом 1157 по Уиллер—авеню. Диалло все еще стоял там, и, как скажет потом Кэрролл, это его «поразило». «Да, здесь точно что—то не так», — решил тогда он. Кэрролл и Макмеллон вышли из машины. «Полиция, — громко произнес Макмеллон и показал жетон. — Мы можем с вами поговорить?» Диалло не ответил. Позже выяснилось, что он страдал заиканием. Может быть, он и пытался что—то сказать, но просто—напросто не смог. К тому же он не очень хорошо знал английский. Кроме того, недавно его знакомого вот так же ограбила группа вооруженных людей, поэтому он, должно быть, здорово испугался. Он находился в неблагополучном районе, поздно ночью, лицом к лицу с очень крупными мужчинами в бейсболках и бронежилетах, и те шли прямо на него. Диалло постоял немного, а потом бросился в подъезд. Кэрролл и Макмеллон кинулись вдогонку. Диалло добежал до внутренней двери, схватился за дверную ручку левой рукой и при этом, как утверждали потом офицеры полиции, развернулся и стал рыться в кармане другой рукой. «Руки наружу!» — закричал Кэрролл. Макмеллон тоже закричал: «Вынь руки из карманов. Не заставляй меня убивать тебя, черт бы тебя побрал!» Но Диалло все больше нервничал, и Кэрролл тоже стал нервничать, потому что ему казалось, что Диалло развернулся, чтобы скрыть правую руку.

«Мы были на верхних ступеньках парадного входа и хотели опередить его, не дать ему пройти через эту дверь, — вспоминает Кэрролл. — Этот человек повернулся в нашу сторону. Его рука была… все еще на дверной ручке. Он начал вынимать из правого верхнего кармана черный предмет. И когда он вынимал этот предмет, я увидел, что это верхняя часть… это было похоже на затворную раму черного пистолета. Мой предыдущий опыт и подготовка, аресты, в которых я участвовал, — все это говорило мне, что этот человек достает из кармана пистолет».

Шон Кэрролл закричал: «Пистолет! У него пистолет!»

Диалло не остановился. Он продолжал тянуть из кармана черный предмет, направляя его в сторону офицеров полиции. Кэрролл открыл огонь. Макмеллон инстинктивно отпрыгнул назад и упал на спину, паля без разбора. Когда его пули стали рикошетом летать по коридору, Кэрролл решил, что это стреляет Диалло, а когда увидел, как Макмеллон падает на спину, подумал, что он ранен. Поэтому Кэрролл начал стрелять, целясь, как учат полицейских, «в центр корпуса». Во все стороны летели щепки и куски штукатурки, из стволов вырывался огонь, попадающие в стены пули высекали искры.

Босс и Мерфи тоже выскочили из машины и бросились к зданию. «Я увидел Эда Макмеллона, — давал потом показания Босс, когда четверо офицеров полиции предстали перед судом по обвинению в непредумышленном убийстве первой степени и убийстве второй степени. — Он был с левой стороны коридора и вдруг слетел со ступенек. Одновременно Шон Кэрролл, который был справа, тоже понесся вниз по ступенькам. Жуткая ситуация. Он бежал, и было видно, что он изо всех сил старается убраться подальше от этих ступенек. А Эд лежал на земле. Гремели выстрелы. Я побежал. Времени рассуждать не было. Эд ранен — это все, что я понял. Эд стрелял. Шон тоже стрелял в сторону коридора… Потом я увидел мистера Диалло — в конце коридора, возле задней стены, где внутренняя дверь. Он сидел на корточках немного в стороне от двери. В его вытянутой руке я увидел пистолет. И сказал себе: „О, Боже! Я умру“. И тогда я выстрелил. Я выстрелил, отходя назад, и потом отпрыгнул влево. Я был не на линии огня… Он опустился на колени. Спина у него была прямая. И это было похоже на то, что он пытается укрыться от пуль. Это напоминало боевую стойку, такую же, какой меня обучали в полицейской академии».

В этот момент прокурор, допрашивающий Босса, прервал его: «А в каком положении была его рука?»

«Она была вытянута вперед».

«Вытянута прямо вперед?»

«Прямо вперед».

«И в этой руке вы видели некий предмет. Это верно?»

«Да, я подумал, что увидел в его руке пистолет… То, что я видел, выглядело как оружие. Настоящее оружие в его руке. В эту долю секунды, после всех этих выстрелов вокруг меня, в пороховом дыму, и когда Макмеллон лежал на земле, мне показалось, что у него пистолет, что он только что подстрелил Эда и я следующий».

Кэрролл и Макмеллон сделали по шестнадцать выстрелов каждый, расстреляв по целой обойме. Босс выстрелил пять раз. Наступила тишина. С пистолетами в руках они поднялись по ступенькам и приблизились к Диалло. «Я увидел его правую руку, — говорил позже Босс. — Она была откинута. Ладонь открыта. И там, где должен был быть пистолет, лежал бумажник… Я сказал: „А где этот чертов пистолет?“»

Кен Босс бросился бежать к Уэстчестер—авеню, так как из—за нервного потрясения перестал понимать, где находится. Когда прибыла машина «скорой помощи», он был в таком шоке, что не мог говорить.

Шон Кэрролл сел на ступеньки возле изрешеченного пулями тела Диалло и расплакался.

1. Три роковые ошибки

Возможно, самые распространенные (и самые важные) формы быстрого познания — это наши суждения и впечатления о других людях. Если мы не спим и находимся в чьем—либо обществе, нас захлестывает поток предположений и выводов о том, что думает или чувствует другой человек. Когда нам говорят: «Я люблю тебя», мы смотрим этому человеку в глаза, пытаясь понять, правда ли это. Знакомясь с новым человеком, мы стараемся заметить какие—то едва уловимые сигналы, чтобы впоследствии, даже если наше общение было вполне дружественным, можно было сказать себе: «Не думаю, что я ему понравился» или «Вряд ли она была очень довольна». Мы легко читаем выражения лиц. Увидев мою ухмылку и заблестевшие глаза, вы скажете, что я забавляюсь. Если я киваю и преувеличенно улыбаюсь, а уголки моих губ при этом сжаты, вы решите, что надо мной подшучивают, а мне это не нравится. Если я встречусь с кем—то глазами, улыбнусь, потом посмотрю вниз и отведу взгляд, вы подумаете, что я флиртую. Если я сопровождаю замечание быстрой улыбкой, потом киваю или наклоняю голову слегка в сторону, вы можете заключить, что я только что произнес нечто резкое и хочу смягчить эту резкость. Вам не надо слышать, что я говорю, чтобы прийти ко всем этим выводам. Они сами придут к вам, как озарение. Если вы подойдете к играющему на полу годовалому ребенку и сделаете что—нибудь не очень для него понятное, например положите свои руки поверх его ручонок, он сразу же посмотрит вам в глаза. Почему? Потому что ваши действия требуют истолкования, и ребенок знает, что прочтет ответ по вашему лицу. Такая практика истолкования мотивов и намерений других людей — классический пример тонких срезов. Это распознавание едва уловимых, мгновенных знаков, позволяющих узнать, о чем думает другой человек, — и нет, пожалуй, другого занятия, непроизвольного, но столь важного, в котором мы совершенствовались бы столько же времени, однако без особых усилий. Но в ночь на 4 февраля 1999 года четыре офицера полиции, патрулировавшие Уиллер—авеню, не справились с самой важной задачей. Они не смогли прочесть, что было написано на лице Диалло.

Сначала Шон Кэрролл увидел Диалло и сказал остальным, сидящим в машине: «Что там делает этот парень?» Ответ был прост: Диалло дышал ночным воздухом. Но Кэрролл смерил его взглядом и в ту же секунду решил, что этот человек подозрителен. Это была ошибка номер один. Потом они подъехали к дому на машине, и Диалло не двинулся с места. Кэрролл позже сказал, что это его «поразило». Разве не внушает опасений человек, который не убегает при виде полиции? Но Диалло не собирался никого пугать — ему было любопытно. Офицеры этого не поняли, и это была ошибка номер два. Потом Кэрролл и Мерфи приблизились к Диалло и увидели, как он слегка развернулся и потянулся к карману. В эту долю секунды они и решили, что он опасен. Это стало ошибкой номер три. Ведь он опасен не был — его охватила паника. Как правило, нам нетрудно в мгновение ока определить, подозрителен человек или нет, встревожен он или любопытствует, и проще всего понять — боится он или угрожает. Каждый, кто идет по городской улице поздно ночью, делает такие оценки мгновенно. И все же по какой—то причине эта способность, свойственная любому человеку, отказала в ту ночь офицерам полиции. Почему?

Подобные ошибки — не редкость. Все мы время от времени читаем мысли других людей неверно, что вызывает споры, ссоры, разногласия, недоразумения и обиды. И эти ошибки столь мимолетны и загадочны, что мы не знаем, как их следует понимать. Например, после гибели Диалло, когда этот случай попал в заголовки газет по всему миру, мнения людей разделились полярно. Одни утверждали, что это ужасный несчастный случай, неизбежный побочный результат того, что офицеры полиции постоянно оказываются перед выбором между жизнью и смертью в ситуации недостатка информации. К такому мнению пришел суд присяжных по делу о смерти Диалло, и с Босса, Кэрролла, Макмеллона и Мерфи были сняты обвинения в убийстве. С другой стороны, были люди, которые рассматривали случившееся как открытое проявление расизма и считали, что дело просто замяли. По всему Нью—Йорку прошли протесты и демонстрации. Диалло был объявлен жертвой. Уиллер—авеню переименовали в площадь Амаду Диалло. Брюс Спрингстин написал и исполнил в честь Амаду песню под названием 41 Shots («41 выстрел»), в которой хор пел: «Тебя могут убить только за то, что ты живешь в американской шкуре».

Во всем этом много пафоса, но нет объяснения. С одной стороны, не скажешь, что четыре офицера полиции, убившие Диалло, — злодеи или расисты, которые специально охотились за своей жертвой. С другой стороны, неверно будет назвать этот расстрел простым несчастным случаем, потому что это никак не случайный сбой в образцовой полицейской службе. Офицеры сделали целую серию фатально ошибочных суждений, начиная с того, что приняли человека, дышавшего свежим воздухом у дверей своего дома, за потенциального преступника.

Другими словами, расстрел Диалло попадает в «серую зону», в промежуток между расчетом и случайностью. Ошибки, допущенные при чтении чужих мыслей, иногда бывают и такими. Они не всегда впечатляюще очевидны. Часто они оказываются едва уловимы, и то, что случилось на Уиллер—авеню, представляет собой яркий пример чтения мыслей — и того, какие чудовищные ошибки могут быть при этом допущены.

2. Теория чтения мыслей

Многим из того, что нам известно о чтении мыслей, мы обязаны двум замечательным ученым, наставнику и его ученику: Силвану Томкинсу и Полу Экману. Наставник — Силван Томкинс, родился в Филадельфии на пороге XX века, в семье дантиста из России. Это был низкорослый, толстый человек, с копной белых волос и в огромных очках в пластиковой оправе. Томкинс преподавал психологию в Принстоне и Рутгерсе, написал книгу Affect, Imagery, Consciousness («Эмоции, образы, сознание») — четырехтомный труд, настолько насыщенный информацией, что его читатели разделились на тех, кто понимал эту работу и считал гениальной, и тех, кто не понимал, но тоже считал гениальной. Силван Томкинс был легендарным оратором. К концу каждой вечеринки с коктейлями вокруг него неизменно собиралась восхищенная толпа. Кто—то говорил: «Можно еще вопрос?» — и после этого все задерживались часа на полтора, а Томкинс рассуждал, скажем, о комиксах, телевизионной комедии, биологии, эмоциях, Канте, всеобщем увлечении модными диетами, и все это объединялось в одну длинную импровизацию.

В годы Великой депрессии, в разгар написания докторской диссертации в Гарварде, он работал судьей на скачках для одного из скаковых синдикатов, причем столь успешно, что жил в роскошном особняке в манхэттенском Ист—Сайде. На ипподроме, где он часами следил за лошадьми в бинокль, его называли «профессором». «У него была система прогнозирования результатов заезда. Он оценивал шансы скакуна исходя из того, какие лошади скакали по обе стороны от него, точнее, на основе их эмоциональных взаимоотношений», — вспоминает Экман. Если, например, жеребец проиграл кобыле в первом или втором заезде, а к воротам идет рядом с кобылой, его карьера кончена. (Или что—то в этом роде, досконально этого не знал никто.)

Силван Томкинс полагал, что на лицах (и даже на лошадиных мордах) отражаются эмоции и внутренние мотивы. Рассказывали, что он мог зайти на почту, подойти к плакатам с фотографиями разыскиваемых и, всего лишь взглянув на них, сказать, какие преступления совершили эти люди. «Он смотрел шоу To Tell the Truth („По правде говоря“) и всегда безошибочно определял, кто из участников лжет, — вспоминает его сын Марк. — Однажды он даже написал продюсеру, что все это слишком просто, и тот пригласил отца в Нью—Йорк, чтобы он все это объяснил за сценой». Вирджиния Демос, преподаватель психологии в Гарварде, вспоминает свои долгие беседы с Томкинсом во время Национального съезда Демократической партии в 1988 году. «Если звонили по телефону, он приглушал звук телевизора, но продолжал следить за дебатами политиков. Скажем, Джесси Джексон дискутировал с Майклом Дукакисом. Томкинс смотрел на их лица и делал прогнозы. Это впечатляло».

Пол Экман впервые встретился с Томкинсом в начале 1960–х годов. Пол был тогда молодым психологом, только что окончившим аспирантуру. Его очень интересовало чтение по лицам. Он пытался понять, существуют ли четкие правила, управляющие мимикой человека. Силван Томкинс полагал, что они есть, но большинство психологов утверждали обратное. Согласно представлениям того времени, выражение лица определяла общая культура человека: мы управляем своей мимикой в соответствии с приобретенными социальными навыками. Пол Экман не знал, какая из этих точек зрения верна, поэтому в поисках ответа отправился в Японию, Бразилию и Аргентину, взяв с собой фотографии мужчин и женщин с разными выражениями лиц. К его изумлению, в любой стране опрашиваемые совершенно одинаково толковали увиденное на фотографиях. Экман понял, что Томкинс прав.

Вскоре после этого Силван Томкинс посетил лабораторию Экмана в Сан—Франциско. Экман разыскал десятки тысяч метров кинопленки, отснятой вирусологом Карлтоном Гайдусеком в отдаленных районах джунглей Папуа—Новой Гвинеи. Среди прочих были сняты люди племени саут фор, миролюбивые и дружелюбные, и представители кукукуку, агрессивного и жестокого племени с гомосексуальным ритуалом — мальчиков доподросткового возраста принуждали ублажать взрослых мужчин—соплеменников. В течение шести месяцев Пол Экман и его помощник Уоллес Фризен отбирали кадры, вырезая лишние сцены и оставляя только крупные планы лиц, чтобы сравнить мимику представителей обеих групп.

Пока Экман настраивал кинопроектор, Томкинс сидел в конце комнаты. Ему ничего не сказали о характере племен; весь контекст был удален. Томкинс внимательно смотрел на экран. В конце фильма он подошел к экрану и показал на лица людей из племени саут фор. «Это милые, сердечные люди, очень терпимые и миролюбивые, — сказал он. Потом показал на лица людей из племени кукукуку. — Вторая группа жестока, и есть много признаков, указывающих на гомосексуальные наклонности». Даже сегодня, треть века спустя, Экман не может понять, как Томкинс сделал это.

«Бог мой! Я четко помню, как я тогда сказал: „Силван, как вы это делаете?“ — вспоминает Экман. — И он подошел к экрану и, пока мы прокручивали фильм от конца к началу в замедленном режиме, указывал нам на желваки и морщины на лицах, которые позволили ему прийти к этому суждению. Вот тогда я понял — мне надо „раскрыть“ лицо. Это золотые копи знаний, которые раньше никто не замечал. Томкинс умел читать лица, и если я сумею научиться этому, то, возможно, сумеют и все остальные».

Экман и Фризен решили создать классификацию выражений лица. Они пролистали медицинские книги, в которых описываются лицевые мышцы, и определили каждое отдельное мышечное движение. Всего их оказалось сорок три — Пол Экман и Уоллес Фризен назвали такие движения единицами действия. Потом они взялись за практические занятия: сутки напролет сидели друг напротив друга, воспроизводя по очереди каждую единицу действия. Сначала они мысленно обнаруживали нужную мышцу, сосредоточивались на том, чтобы ее выделить, и при этом внимательно наблюдали друг за другом или следили за своими мимическими движениями в зеркале, записывая, как меняется рисунок линий на лице и фиксируя происходящее на видеопленку. Иногда, когда у них не получалось воспроизвести какое—либо выражение лица, они шли на анатомический факультет Калифорнийского университета в Сан—Франциско, и их знакомый хирург колол иголкой или воздействовал электричеством на упрямую мышцу. «Это было ужасно неприятно», — вспоминает Экман.

Когда все единицы действия были освоены, Экман и Фризен начали воспроизводить их в сочетаниях. Весь процесс изучения и практики занял семь лет.

«Существует триста комбинаций движений двух мышц, — говорит Экман. — Если добавить третью мышцу, у вас будет более четырех тысяч комбинаций. Мы довели исследования до пяти мышц, что означает более десяти тысяч выражений лица».

Большинство из этого множества выражений, разумеется, ничего не означает, это что—то вроде бессмысленных гримас ребенка. Но, прорабатывая каждое сочетание единиц действия, Экман и Фризен выделили примерно три тысячи имеющих значение и в результате создали каталог основных выражений человеческого лица.

Полу Экману сейчас за шестьдесят. У него чисто выбритое лицо, близко посаженные глаза, густые брови; хотя он среднего телосложения, но кажется крупнее: в его внешности есть что—то упрямое и основательное. Он вырос в Ньюарке, штат Нью—Джерси, в семье врача—педиатра, и в пятнадцать лет поступил в Чикагский университет. Пол медленно говорит и, прежде чем рассмеяться, делает небольшую паузу, будто ждет разрешения. Он из тех, кто составляет списки и нумерует аргументы. Его академические труды отличаются упорядоченностью и логикой; в конце каждой книги и статьи Экмана собраны воедино все возможные возражения и проблемы. С середины 1960–х годов он работает в Калифорнийском университете в Сан—Франциско, где занимает должность профессора. Во время нашей первой встречи с Экманом в его кабинете обветшалого викторианского здания он показывал мне конфигурации единиц действия, о которых узнал много лет назад. Он немного наклонился вперед, положив руки на колени. На стене, за его спиной, фотографии Томкинса и Дарвина. «Кто угодно может воспроизвести единицу действия номер четыре, — сказал он и нахмурил брови, используя мышцы надпереносья и бровей. — Почти каждый может воспроизвести единицу действия номер девять. — Он сморщил нос с помощью мышцы верхней губы и крыльев носа. — Все могут показать пятый номер», — он сократил мышцу верхнего века, приподняв его.

Я пытался повторять за ним, и он взглянул на меня. «У вас очень хорошее движение номер пять, — заявил он великодушно. — Чем глубже у человека посажены глаза, тем сложнее выполнить пятерку. А вот номер семь, — и он прищурился. — Двенадцать. — Он сверкнул улыбкой. Потом внутренние части его надбровных дуг взметнулись вверх: — А это единица действия номер один — страдание и мука. — Затем с помощью височных частей лобных мышц Пол приподнял внешние кончики бровей: — Это единица действия номер два. Ее трудно воспроизвести, но она ничего не значит. Нигде не применяется, кроме театра Кабуки. Одна из моих любимых — двадцать третья, сжатие внешних краев губ. Очень надежный признак гнева. Его очень трудно воспроизвести произвольно. — И он сжал губы. — Двигать только одним ухом — одно из самых сложных упражнений, тут я должен полностью сосредоточиться. Это требует всех моих навыков, — он рассмеялся. — Моя дочка всегда просит, чтобы я показал это упражнение ее друзьям. Ну, поехали». И Пол Экман пошевелил сначала левым ухом, потом правым. Лицо Экмана, на первый взгляд, не отличается выразительностью. У него вид бесстрастного психоаналитика, поэтому его умение владеть своим лицом потрясает. «Есть одна единица, которую я не могу продемонстрировать, — продолжает он. — Это номер тридцать девять. К счастью, это умеет один из моих диссертантов. Единица действия тридцать восемь — расширение ноздрей. Тридцать девять — наоборот, сведение. — Он покачал головой и посмотрел на меня. — О! У вас фантастическая тридцать девятая. Едва ли не лучшая из всех, что я видел. Очень органичная. У вас должны быть родственники, обладающие этим талантом. А это, несомненно, талант! — он снова рассмеялся. — Вы можете им воспользоваться — например, в баре для знакомств!»

Затем Экман начал накладывать одну единицу действия на другую, чтобы воспроизвести более сложные выражения лица, по которым мы, как правило, распознаем эмоции. Счастье, например, — это главным образом единицы действия номер шесть и двенадцать: сокращение мышц, которые поднимают щеку (орбикулярная скуловая мышца), в сочетании с главными скуловыми мышцами, которые приподнимают уголки губ. Страх — это единицы действия один, два и четыре, или, более полно, один, два, четыре, пять и двадцать, с участием или без такового единиц действия двадцать пять, двадцать шесть или двадцать семь. Иначе говоря: внутренняя надбровная поднимающая мышца (лобная, медиальная) плюс внешняя надбровная поднимающая мышца (лобная, латеральная) плюс опускающая бровь надбровная мышца—угнетатель плюс поднимающая мышца верхнего века (которая приподнимает его) плюс мышца смеха (которая растягивает губы) плюс раздвижение губ (губная мышца—угнетатель) плюс жевательный мускул (который опускает челюсть). А отвращение? Это в основном единица действия номер девять, сморщивание носа (поднимающая мышца верхней губы и крыльев носа), но иногда это может быть единица действия номер десять, и в обоих случаях они могут сочетаться с единицами действия пятнадцать, шестнадцать или семнадцать.

Пол Экман и Уоллес Фризен свели все эти сочетания (а также правила их прочтения и истолкования) в так называемую Систему кодирования выражений лица (Facial Action Coding System — FACS) и зафиксировали ее документально на пятистах страницах. Это удивительно увлекательный научный труд, в котором подробно рассматриваются все возможные движения губ (вытягивание, стягивание, сужение, раздвижение, распластывание и сжатие); четыре вида изменений кожи между глазами и щеками (выпуклости, мешки, мешочки и морщины); существенно важные различия между подглазничными и носогубными складками. Джон Готтман, чье исследование семейных отношений я описывал в первой главе, на протяжении многих лет сотрудничал с Экманом и давно использует FACS для изучения эмоционального состояния семейных пар. Другие исследователи применяют систему Экмана при диагностике различных заболеваний, от шизофрении до сердечных недугов; ее использовали даже в компьютерной анимации в кинокомпаниях Pixar («История игрушек») и Dream Works («Шрек»). Требуется несколько месяцев, чтобы полностью овладеть FACS, и всего лишь пятьсот человек получили сертификаты на применение этой системы в своих исследованиях. Зато тот, кто овладел мастерством расшифровки выражений лица, получает в свои руки мощный инструмент понимания других людей.

Пол Экман вспоминает, как впервые увидел Билла Клинтона во время выдвижения кандидата от Демократической партии. «Я следил за выражением его лица и сказал жене, что это „несносный ребенок“, — говорит Экман. — Это парень, который хочет, чтобы его любили несмотря ни на что, даже если застукают на том, что он таскает печенье. У Клинтона было очень забавное выражение лица: „ой, а я тут плюшками балуюсь, такой вот я негодник, но ведь ты, мама, все равно меня любишь?“ Это единицы действия пятнадцать, семнадцать и двадцать четыре с закатыванием глаз». Экман сделал паузу и воспроизвел эту последовательность выражений лица. Он сократил главную скуловую мышцу в классической улыбке (единица действия двенадцать), потом опустил краешки губ вниз с помощью треугольной мышцы (единица действия четырнадцать), сократил мышцу, поднимающую подбородок (единица действия семнадцать), слегка сжал губы (единица действия двадцать четыре) и, наконец, закатил глаза — и в комнате вдруг возник Хитрый Билли собственной персоной.

«Я знал одного парня из управления по связям с общественностью из аппарата Билла Клинтона и как—то сказал ему: „Послушайте, у Клинтона есть привычка закатывать глаза и делать капризное лицо, дескать, я несносный карапуз. Не думаю, что это ему на пользу. За два—три часа я помогу ему избавиться от этой привычки“. И этот парень ответил: „Увы, мы не можем рисковать из—за возможной утечки информации о том, что он встречался со специалистом по выявлению лжи“». Голос Экмана упал. Было ясно, что ему нравится Клинтон, и он хотел бы, чтобы у того было более внушительное выражение лица. Экман пожимает плечами. «К сожалению, остается предположить, что он хотел, чтобы его поймали, — и его таки поймали».

3. Бесстрастное лицо

Пол Экман считает, что лицо человека — не только невероятно богатый источник информации об эмоциях, не только показатель того, что происходит в мозгу, но, в некотором смысле, это именно то, что там действительно происходит. Это предположение является ключевым для понимания процесса чтения мыслей.

Впервые ученый задумался об этом после того, как на пару с Фризеном они практиковались в воспроизведении выражения злости и отчаяния. «Через пару недель один из нас признался, что после этих упражнений чувствует себя ужасно, — рассказывает Фризен. — Потом и второй заметил, что тоже чувствует себя нехорошо, и мы начали обращать на это внимание». Они вернулись к началу и стали отмечать состояние организма во время тех или иных движений лица. «Скажем, вы воспроизводите единицу действия один, поднимая внутренние края бровей, и номер шесть, поднимая щеки, и пятнадцать, опуская уголки губ, — говорит Экман и тут же все это воспроизводит. — Мы обнаружили, что одного только этого выражения достаточно для того, чтобы привести к заметным изменениям в вегетативной нервной системе. Мы такого совершенно не ожидали. Но это случилось с нами обоими. Мы оба чувствовали себя жутко. Мы генерировали печаль и тоску. А когда я опускал брови и поднимал верхние веки, это номер пять, а потом прищуривал глаза, это семь, сжимал губы, это двадцать четыре, я генерировал злобу. Мое сердцебиение ускорялось на десять—двенадцать ударов, руки становились горячими. Когда я это делаю, то уже не могу вернуться в нормальное состояние. Это очень неприятно, очень».

Пол Экман, Уоллес Фризен и еще один их коллега, Роберт Левинсон, который долгие годы сотрудничал с Джоном Готтманом (мир психологов тесен!), решили задокументировать это явление. Они собрали группу добровольцев и подсоединили к ним датчики, измерявшие сердечный ритм и температуру тела — физиологические признаки таких эмоций, как злость, тоска и страх. Половину добровольцев попросили попытаться припомнить и заново пережить особо стрессовую ситуацию. Второй половине показали всего—навсего, как воспроизвести на лице выражения, соответствующие стрессовым эмоциям. Вторая группа, просто изображавшая эмоции, продемонстрировала те же самые физиологические реакции, тот же самый ускоренный сердечный ритм и то же повышение температуры тела, что и первая группа.

Несколько лет спустя немецкие психологи провели аналогичные исследования. В ходе эксперимента группу испытуемых попросили посмотреть карикатуры, либо держа ручку между губами (действие, препятствующее сокращению одной из главных мышц улыбки — мышцы смеха, или главной скуловой мышцы), либо зажав ручку между зубами, что производит обратный эффект и заставляет улыбаться. Людям, державшим ручку между зубами, карикатуры показались намного смешнее. Этим выводам трудно поверить, ведь считается непреложным фактом, что сначала мы испытываем эмоцию и уж потом отражаем (или не отражаем) ее на лице. Мы считаем лицо вторичным агентом эмоции. Однако исследования показали, что этот процесс может работать и в обратном направлении.[25] Эмоции могут начинаться на лице. Выражение лица — это не второстепенное отражение наших сокровенных чувств. Лицо — равноправный участник эмоционального процесса.

Этот важный момент имеет огромное значение при чтении мыслей. Например, в начале своей деятельности Пол Экман заснял на кинопленку сорок психиатрических пациентов, включая женщину по имени Мэри,[26] сорокадвухлетнюю домохозяйку. Она трижды пыталась покончить с собой и выжила после последней попытки (передозировка снотворного) только благодаря тому, что ее вовремя обнаружили и быстро доставили в больницу. Ее взрослые дети живут отдельно, муж к ней невнимателен, и у нее началась депрессия. В первый раз попав в больницу, она только сидела и плакала, однако терапия, похоже, оказала на нее положительное воздействие. Через три недели она сказала своему врачу, что ей гораздо лучше, и попросила, чтобы ее отпустили на выходные увидеться с семьей. Врач согласился, но за минуту до того, как покинуть больницу, Мэри призналась, что настоящей причиной, по которой она хотела получить разрешение уйти на выходные, было желание предпринять очередную суицидальную попытку. Несколько лет спустя группа молодых психиатров спросила у Экмана, как распознать, когда пациент с суицидальными наклонностями говорит неправду, и он вспомнил о кадрах с Мэри и решил посмотреть, нет ли на них ответа. Если лицо — это надежный индикатор эмоций, не сможет ли он увидеть в записи, лжет ли Мэри, когда говорит, что чувствует себя гораздо лучше? Пол Экман и Уоллес Фризен стали анализировать кадры кинопленки. Они просматривали их снова и снова в течение десятков часов, изучая в замедленном режиме каждый жест и каждое изменение выражения лица. Наконец они увидели то, что искали: когда врач Мэри спросил ее о планах на будущее, на лице у нее промелькнуло почти неуловимое выражение полного отчаяния.

Пол Экман называет такой тип мимолетного взгляда микровыражением — это особое и очень важное выражение лица. Многие выражения лица могут возникать произвольно. Если я пытаюсь выглядеть строго, отчитывая вас за что—то, мне нетрудно это изобразить, и вам тоже будет легко истолковать мой тяжелый взгляд. Но наши лица также управляются отдельной, непроизвольной системой, которая инициирует те выражения лица, которые мы не контролируем. Мало кто из нас, например, сумеет произвольно воспроизвести единицу действия номер один — признак тоски. (Знаменательное исключение, говорит Экман, это Вуди Аллен, который использует лобную медиальную мышцу, чтобы создать свой коронный образ комичного страдальца.) Но мы, не раздумывая, приподнимаем внутренние края бровей, когда несчастны. Понаблюдайте за малышом, когда он начинает плакать, и вы увидите, как лобная медиальная мышца вздымается, словно кто—то дергает ее за веревочку. Помимо этого, есть выражение лица, которое Экман называет «улыбкой Душенна» в честь французского невролога XIX века Гильома Душенна, впервые запечатлевшего на фотографии работу лицевых мышц. Если я попрошу вас улыбнуться, вы растянете свои главные скуловые мышцы. Но в отличие от этого, если вы улыбнетесь спонтанно, то не только растянете скуловые мышцы, но также сократите скулоглазничные мышцы, т. е. мышцы вокруг глаз. Почти невозможно произвольно напрячь скулоглазничные мышцы, и не менее трудно не дать им напрячься, когда мы улыбаемся чему—либо действительно приятному. Улыбка этого типа «не подчиняется воле, — писал Душенн. — Ее отсутствие легко разоблачает мнимое дружелюбие».

В любой момент, когда мы испытываем ту или иную основную эмоцию,[27] она непроизвольно выражается с помощью наших лицевых мышц. Эта реакция может присутствовать на лице всего долю секунды, т. е. ее можно определить только с помощью электронных датчиков. Но она всегда присутствует. Силван Томкинс однажды начал лекцию со следующего заявления: «Лицо подобно пенису!» Этим он хотел сказать, что лица в значительной степени самостоятельны. Это не означает, что мы не в состоянии контролировать их. Мы можем использовать нашу произвольную мускульную систему, чтобы подавлять эти непроизвольные реакции. Но зачастую некая малая толика подавленной эмоции (когда я, например, отрицаю, что несчастлив, хотя на самом деле это так) просачивается наружу. Так и случилось с Мэри. Наша произвольная система выражения — это способ намеренного сигнализирования о наших эмоциях. Но непроизвольная система выражения во многом даже важнее: это механизм, которым мы обзавелись в ходе эволюции, и он сигнализирует о наших истинных чувствах.

«Вам наверняка доводилось бывать в ситуациях, когда кто—то комментирует ваше выражение лица, а вы и не знаете, что его состроили, — говорит Экман. — Кто—то вас спрашивает: „Чем вы так расстроены?“ или „Почему вы так грустны?“ Вы слышите свой голос, но не видите своего лица. Если бы мы знали, что у нас на лице, мы бы лучше старались скрыть это. Но это не всегда хорошо. Представьте, если бы имелся выключатель, с помощью которого мы могли бы по своему усмотрению отключать любое выражение лица. Если бы у маленьких детей был такой выключатель, мы бы не знали, что они чувствуют. Они легко могли бы попасть в беду. Вы можете возразить, что родители все равно заботились бы о своих детях. Но представьте, что вы состоите в браке с человеком, у которого есть такой выключатель. Это было бы ужасно. Вряд ли любовь, страсть, дружба могли бы зародиться, если бы на наших лицах ничего не отражалось».

Пол Экман вставил в видеомагнитофон кассету с записью суда над О. Дж. Симпсоном. На записи был Като Кэйлин, друг Симпсона, и его допрашивала Марша Кларк, главный обвинитель на этом процессе. Кэйлин сидит в кабинке свидетеля с отсутствующим выражением лица. Кларк задает каверзный вопрос. Кэйлин наклоняется вперед и тихо ей отвечает. «Вы видели?» — спрашивает меня Экман. Я ничего такого не заметил, Като выглядит совершенно безобидно. Экман останавливает запись, перематывает пленку и воспроизводит ее в замедленном темпе. На экране видно, как Кэйлин наклоняется вперед, чтобы ответить на вопрос, и на долю секунды его лицо полностью преображается. Нос сморщивается, когда он растягивает поднимающую мышцу верхней губы и крыльев носа, зубы обнажаются, брови опускаются. «Это была почти что единица действия номер девять, — сказал Экман. — Это отвращение с примесью злости, а ключ к этому — опущенные брови; когда брови опускаются, глаза открыты не так, как обычно. Поднятое верхнее веко — компонент злости, но не отвращения. Это движение очень быстрое. — Экман остановил пленку и воспроизвел кадр еще раз, внимательно вглядываясь в экран. — Знаете, он похож на оскалившуюся собаку».

Экман показал еще один видеофрагмент, теперь из пресс—конференции, которую дал Гарольд «Ким» Филби в 1955 году. Филби еще не был разоблачен как советский шпион, но двое его коллег, Дональд Маклин и Гай Берджес, только что сбежали в Советский Союз. На Филби темный костюм и белая рубашка, его прямые волосы расчесаны на пробор, на лице надменность аристократа.

«Мистер Филби, — говорит репортер, — мистер Макмиллан,[28] министр иностранных дел, заявил, что нет свидетельств того, будто вы — так называемый третий, который якобы сдал Берджеса и Маклина. Удовлетворены ли вы таким заявлением с его стороны?»

Филби отвечает уверенно, сочным голосом, присущим британскому высшему сословию: «Да, удовлетворен».

«Что ж, если все—таки был третий, были ли вы на самом деле этим третьим?»

«Нет, — говорит Филби так же убедительно. — Я им не был».

Экман перемотал пленку назад и воспроизвел запись в замедленном действии.

«Взгляните—ка на это, — произнес он, показывая на экран. — Дважды после того, как ему задавали серьезные вопросы о том, не совершил ли он предательство, он ухмыльнулся. Он похож на кота, съевшего канарейку».

Выражение лица возникло и исчезло через несколько миллисекунд. Но при замедленном темпе оно было заметно: губы сжаты в выражении самодовольства.

«Он развлекается, не так ли? — продолжал Экман. — Я называю это наслаждением от обмана, душевным подъемом, который вы ощущаете, когда дурачите людей. — Экман снова запустил запись. — Он делает еще кое—что. — На экране Филби отвечает на другой вопрос: „Во—вторых, дело Берджеса—Маклина затронуло — он сделал паузу, — очень щекотливые вопросы“. Экман вернулся к паузе и остановил пленку. — Вот оно, — сказал он, — очень тонкое микровыражение тоски или несчастья. Это видно только по бровям — фактически только по одной брови». Да, несомненно, внутренний кончик правой брови Филби приподнялся в безошибочной единице действия номер один. «Движение мгновенное, — сказал Экман, — он совершает его непроизвольно. И это полностью противоречит всей его самоуверенности и убедительности. Это происходит, когда он говорит о Берджесе и Маклине, которых он сдал. Это острый момент, предупреждение: не верьте тому, что слышите».

По сути, Экман подводит физиологическое обоснование под наши тонкие срезы. Мы все можем читать мысли без усилий и машинально, с помощью ключей, которые находятся прямо перед нами — на лицах людей. Мы не умеем читать по лицам так же блестяще, как Пол Экман и Силван Томкинс, или выхватывать мимолетные моменты наподобие оскала Кэйлина Като. Но на лице человека достаточно доступной нам информации, чтобы можно было читать мысли на обычном уровне. Когда вам говорят: «Я люблю тебя», вы смотрите в лицо собеседнику, потому что так вы можете узнать (или, по крайней мере, лучше понять), насколько серьезно это чувство. Видим ли мы нежность и счастье? Или на его лице мелькает микровыражение тоски и недовольства? Ребенок смотрит нам в глаза, когда мы кладем свою руку поверх его руки, потому что знает, что найдет объяснение у нас на лице. Воспроизводите ли вы единицы действия шесть и двенадцать (сферические, орбитальные, скулоглазничные мышцы в комбинации с главными скуловыми мышцами), выражающие счастье? Или вы воспроизводите единицы действия один, два, четыре, пять и двадцать (лобная медиальная мышца, лобная височная мышца, надбровная мышца—угнетатель, поднимающая мышца верхней губы и мышца смеха), в чем даже ребенок инстинктивно распознает явный признак страха? Мы очень хорошо умеем производить эти сложные, молниеносные вычисления. Мы делаем это каждый день, не задумываясь. И это загадка в деле Амаду Диалло, потому что в ночь на 4 февраля 1999 года Шон Кэрролл и его коллеги, офицеры полиции, по какой—то причине не смогли этого сделать. Ни в чем неповинный Диалло проявил любопытство, а потом испугался — и обе эти эмоции должны были четко отразиться на его лице. Но полицейские их не увидели. Почему?

4. Мужчина, женщина и выключатель

Чтобы понять, что значит утрата способности читать мысли, надо представить себе состояние аутизма. Страдающий аутизмом, по словам британского психолога Саймона Бэрона—Коэна, «слеп умом». То, что я до сих пор описывал как естественные для человека и автоматические процессы, для аутистов — настоящая проблема. Им трудно истолковывать невербальные ключи, такие, как жесты и выражения лица, и представлять себе мысли другого человека, а также добиваться понимания каким—либо способом, помимо вербального. Их аппарат истолкования первых впечатлений поврежден, и то, как аутисты воспринимают мир, дает нам очень хорошее представление о том, что происходит, если наши способности читать мысли нам изменяют.

Один из ведущих в США специалистов по аутизму Эйми Клин преподает в Центре изучения поведения детей при Йельском университете в Нью—Хейвене. Там у него есть пациент, которого он изучает уже многие годы. Я назову его Питером. Питеру больше сорока лет, он очень образован и живет самостоятельно.

«Это очень интересная личность. Мы встречаемся каждую неделю и беседуем, — объясняет Клин. — Он очень ясно выражает свои мысли, но у него нет никакой интуиции, поэтому ему нужно, чтобы я разъяснял ему устройство мира».

Эйми Клин, поразительно напоминающий актера Мартина Шорта, наполовину еврей, наполовину бразилец, и говорит с акцентом, что и понятно. Он встречается с Питером уже много лет и говорит о его состоянии без снисходительности или отстраненности, но сухо, будто речь идет о небольшом характерном тике.

«Я беседую с ним каждую неделю, и у меня ощущение во время этих бесед такое, что я могу делать все что угодно — ковырять в носу, снять штаны, трогать себя за любые места. Даже когда он смотрит прямо на меня, не возникает чувства, что за мной наблюдают или следят. Он изо всех сил сосредоточивается на том, что я говорю. Слова для него очень много значат. Но он не обращает внимания на то, как сочетаются мои слова с выражением лица и невербальными ключами. Все, что происходит внутри моего мозга (и чего он не может наблюдать непосредственно), — для него проблема. Являюсь ли я его лечащим врачом? На самом деле — нет. Нормальная терапия основана на способности людей осознавать свои собственные мотивы. Но в его случае с таким осознанием вы далеко не уйдете. Так что это больше похоже на совместное решение задач».

Среди прочего Клин хотел во время бесед с Питером выяснить, как человек в таком состоянии воспринимает мир. Поэтому с помощью коллег он разработал гениальный эксперимент. Они решили показать Питеру кинофильм и проследить за направлением его взгляда, когда тот будет смотреть на экран. Из всех фильмов они выбрали экранизацию 1966 года пьесы Эдварда Олби «Кто боится Вирджинии Вулф?», где главные роли исполняли Ричард Бертон и Элизабет Тейлор. Это были немолодые муж и жена, пригласившие юную пару к себе на вечер, который получился напряженным и утомительным. Молодую пару играли Джордж Сигал и Сэнди Деннис. «Это моя любимая пьеса, и мне нравится фильм. Я люблю и Ричарда Бертона, и Элизабет Тейлор», — объяснял Клин. К тому же для того, что Клин собирался сделать, картина подходила идеально. Люди с аутизмом неравнодушны к механическим объектам, но в этом фильме нет ничего, кроме игры актеров. «Фильм удивительно сдержан, — говорит Клин. — Он о четырех людях и их чувствах. В этом фильме очень мало неодушевленных деталей, которые отвлекали бы человека, страдающего аутизмом. Если бы мы взяли „Терминатор–2“, где главное действующее лицо — робот, то не получили бы таких результатов. Тут все об интенсивном, активном социальном взаимодействии на множественных уровнях значения, эмоций и выразительности. Что мы пытались увидеть в действиях моего пациента, так это осмысление. Вот почему я выбрал именно „Кто боится Вирджинии Вулф?“ Мне было интересно увидеть мир глазами человека, страдающего аутизмом».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.