Избыточность чувств

Избыточность чувств

Для того чтобы яснее понять значение некоторых чувств в жизни современного человека, вновь обратимся к аналогии с техникой.

Когда инженеры приступили к проектированию вычислительных машин, то первоначально ставили перед собой одну единственную цель — создать быстродействующее вычислительное устройство. Когда такие устройства были созданы, то оказалось, что сверх операций сложения и умножения, для которых машины предназначались, они могут выполнять также и логические операции отрицания, конъюнкции и дизъюнкции. Значит, в машинах был открыт ряд свойств, которые конструкторы и проектировщики не предполагали. (Именно поэтому и возник вопрос о машинном мышлении.)

Как бы ни были продуманы конструктивные решения авиационного инженера, — всё равно он не может предусмотреть все особенности «поведения» проектируемого летательного аппарата. Лётчик-испытатель откроет в нём новые свойства, но по-настоящему все качества самолёта раскроет лишь длительная его эксплуатация, в процессе которой машина встретится с неожиданными обстоятельствами и проявит свои скрытые возможности. Лишь при создании простых механизмов можно предусмотреть все свойства и характеристики. В очень сложных системах это принципиально невозможно. Здесь может быть применён лишь вероятностный подход.

Английский кораблестроитель Фруд писал в своём трактате о качке корабля:

«Когда вновь построенный корабль выходит в море, то его строитель следит за его качествами на море с душевным беспокойством и неуверенностью, так как это воспитанный и выращенный им зверь, а не им самим обдуманное и исполненное сооружение, которого качества должны быть ему наперёд известны в силу самих основ, положенных в составление проекта».

Весьма сходную ситуацию мы наблюдаем и в процессе развития органического мира. Когда эволюция создаёт какой-либо орган или приспособление, то зачастую оказывается, что этот орган кроме тех функций, для которых создан, может выполнять и другие функции, которые не всегда жизненно необходимы для животного.

Например, гортань попугая позволяет ему членораздельно произносить несколько сот слов человеческого языка. Едва ли эта способность так уж необходима попугаю для выживания. Это побочная, так сказать, непредусмотренная способность, основанная на анатомических деталях структуры гортани попугая.

Умение ездить на мотоцикле отнюдь не обязательно для медведя и в естественных условиях не приобретается. Но высокоразвитая нервная система медведя обусловливает его способность к научению, к выработке сложных и точно координированных двигательных актов. Используя эту способность, дрессировщики добиваются исполнения различных трюков.

Мы полагаем, что это положение можно распространить и на человека. Человек получил от природы значительно более того, что ему нужно для выживания, для сохранения его как биологического вида. Если бы мозг человека не позволил ему подняться выше уровня неандертальца, — то этого было бы вполне достаточно, чтобы род человеческий продолжался, чтобы двуногие существа продолжали обитать на нашей планете, приспосабливаясь к окружающим условиям, но не господствуя над ними.

Но уже кроманьонский человек обладал мозгом, который по своим потенциальным возможностям (способностям) не уступал мозгу современного человека, и именно это обстоятельство обусловило прогресс человеческого общества. Разумеется, движущие силы развития общества — социальные, а не биологические. Но для того чтобы социальные факторы смогли проявиться, необходим достаточно высокий уровень биологической организации. Если этот уровень не достигнут, социальные факторы возникнуть и проявиться не могут. Муравейник навсегда останется биологическим, а не социальным сообществом и не может иметь никакой истории, кроме естественной, ибо нервная система муравья работает на пределе, она исчерпала себя и не таит никаких невыявленных, скрытых, потенциальных возможностей.

Человек же получил от природы огромный аванс в виде высокоразвитой нервной системы. Возможности её лишь частично реализованы, и здесь в обозримом будущем предстоят ещё большие открытия.

Лишь по отдельным взлётам человеческого гения мы можем догадываться о том, на что способен человек. Вообще говоря, потенциальные возможности человеческого мозга далеко ещё не познаны нами и не ясны.

Большинство специалистов считает, что нормальная продолжительность человеческой жизни 150–100 лет. Доказательства, разумеется, косвенные, но тем не менее убедительные. Так, например, известно, что у высших млекопитающих продолжительность жизни в шесть раз превышает период роста. Человек растёт до 25 лет. Отсюда продолжительность жизни его 25X6=150 лет. Близкие цифры получаются, если исходить из других соотношений и рассчётов[14].

Однако до сих пор людей, доживающих до нормальных 150 лет, настолько мало, что о них сообщают как о диковинке. Большинство людей ухитряется сократить отвёрстанный им срок по крайней мере вдвое. Не происходит ли то же самое с мышлением человека? Так называемые великие мыслители — это, быть может, те редкие люди, которые нормально используют свой мозг, мыслят естественно и потому продуктивно.

Можно с достаточным основанием предполагать, что большинство людей пока ещё использует свой мозг варварски, с позорно низким «коэффициентом полезного действия».

Антропология и смежные с ней науки доказали, что представители самых «диких» племён имеют такой же мозг, как и высокоцивилизованные европейцы[15]. Со времени возникновения человеческого общества биологическая эволюция была пренебрежимо малой по сравнению с социальной. Отсюда можно сделать вывод, что потенциальные возможности мозга первобытного человека оказались неизмеримо выше, чем было необходимо для его выживания. Едва ли можно приписать это случайности: сомнительно, чтобы такая мощная мутация произошла сразу у большинства древних обезьян.

А закономерность здесь несомненно существует и надо попытаться её найти. Животные предки человека не имели членораздельной речи. Это чрезвычайно затрудняло общение, препятствовало «обмену опытом» между особями, «обучению» потомства. Между тем одни только инстинкты и врождённые стремления не могут обеспечить адекватное поведение, приспособленное к внешней среде. Так, Фурст[16] рассказал об интересных опытах. Детёнышей обезьян содержали без родителей; затем, когда впускали самца в клетку к самке, обезьяны испытали сильнейшее беспокойство, но не более того. Стоило поставить рядом клетку со взрослыми обезьянами, как они сразу увидели и научились вести половую жизнь. Инстинкта оказалось недостаточно, — необходимо обучение, нужны условные рефлексы, нужна быстрая оценка конкретных ситуаций каждой особью. Помощь сородичей ограничена из-за отсутствия языка. Поэтому и требуется большой и мощный мозг, который в состоянии обеспечить самое точное приспособление к непостоянным, меняющимся, колеблющимся условиям среды.

Естественно задать вопрос — если человеку и его ближайшим предкам непременно нужен был большой и мощный мозг для того, чтобы выжить, то почему могут обходиться без него, скажем, муравьи или пчёлы?

Развитие этой ветви живого царства шло по другому пути. Вырабатывались всё более сложные инстинкты — весьма жёсткие программы поведения. Выживание вида, поведение которого направляется только инстинктами, возможно лишь в том случае, если особей будет очень много. Тогда инстинкт обеспечит выживание и размножение тех, у кого на протяжении жизни не встретится обстоятельств или ситуаций, отклоняющихся от шаблона, кто не столкнётся с врагами. Численность популяции в этом случае должна быть очень большой, а скорость размножения — высокой. А раз так, то насекомые не могут быть крупными — место на земле ограничено, запасы пищи тоже. Оптимальное соотношение между численностью и размерами, с одной стороны, и сложностью и совершенством — с другой, определило естественный отбор.

Размеры человеческого мозга — тоже результат эволюционного процесса. Избыточность мозга была, по-видимому, вполне обычной для биологических объектов. Сверхизбыточность мозга возникла в связи с тем, что наши предки смогли обеспечить обмен сигналами, обеспечить обучение не просто путём подражания, но преднамеренную передачу сведений. Это оказалось возможным в связи с развитием членораздельной речи. Человек смог организовать накопленный опыт, выразить и запечатлеть его в сжатой и экономной словесно-символической форме, наиболее удобной для хранения и передачи.

Возможность передачи опыта от предков к потомкам не генетическим путём, а в словесно-речевой форме обусловило столь быстрый прогресс человечества. Язык позволил воспринимать опыт не только современников, но и предков и постепенно накапливать его, а затем передавать потомству. Если раньше требовалась колоссальная мозговая работа, чтобы, к примеру, дойти самому до понятий «один» и «много», то при помощи я зыка в процессе общения с людьми, уже выработавшими эти понятия, они формируются легко и быстро. При этом человек может затрачивать время и возможности своего мозга для продвижения на следующую ступеньку познания, каждый раз начиная восхождение как бы с нового старта.: высшее достижение предков становится для потомства лишь исходным уровнем. А чтобы самому дойти до понятий «один» и «много», нужна организация мозга, вероятно, не менее сложная, чем для понимания теории относительности. Поэтому «дикари», если разгрузить им мозг от непроизводительной работы, вызванной необходимостью заново постигать все простейшие понятия, могут в первом же поколении подняться до решения дифференциальных уравнений. Нужно только очень рано начать обучение. И наоборот, если ребёнок-европеец первые 5–6 лет своей жизни проведёт вне человеческого общества (как Маугли), то он уже никогда не сможет наверстать упущенное и добраться до вершин науки. При таком раннем начале обучения часть знаний неизбежно принимается «на веру». Например, представление о шарообразной форме Земли усваивается в дошкольном возрасте, когда дети ещё не требуют доказательств, да и не смогли бы их понять.

Принятие на веру некоторой части знаний непременно имеет место в процессе обучения. С одной стороны — это выгодно, ибо человек не затрачивает своего времени на усвоение путей, которыми его предки добывали знания, а получает эти знания в готовом виде и может двигаться дальше. Но, с другой стороны, иногда поучителен и интересен не сам факт, а тот путь, которым люди до него дошли. К тому же аксиоматические положения, полученные от предшествующих поколений, могут оказаться неверными, или их приложимость может оказаться ограниченной. А для человека самое трудное — разорвать привычные каноны мышления, отказаться от взглядов и представлений, усвоенных с детства и юности.

Подобно тому как чужеродный белок, введённый в кровь человека, вызывает реакцию образования антител, которые нейтрализуют, растворяют, уничтожают чужеродное белковое тело, — подобно этому каждая новая, «чужеродная», необычная мысль вызывает столь же бурную реакцию «интеллектуального иммунитета». Непривычная, новая идея вызывает у человека желание тотчас же её опровергнуть, и стремление это порою настолько непреодолимо, что человек спешит выступить с возражениями, не дав себе труда понять до конца эту идею или по крайней мере выслушать доводы её защитников. Воспитание и культура налагают ограничения на эту непреодолимую потребность отвергать новое и непонятное, но зачастую и воспитание оказывается бессильным. Даже в самых солидных научных собраниях новые идеи могут вызвать грубейшие нападки, злобные остроты и непонимание, которое впоследствии кажется необъяснимым.

По-видимому, у человека есть какая-то «базовая информация», набор «фундаментальных представлений», и всё, что не укладывается в эти рамки, вызывает резкий эмоциональный протест. Вероятно, ни одна научная идея, если она действительно нова и оригинальна, не может быть сразу принята людьми. Период недоверия, непризнания, насмешек — неизбежен, он обусловлен свойствами человеческой психики. И в этом нет большой беды, ибо умеренная консервативность интеллекта — защита от потока необоснованных гипотез, псевдонаучных фантазий, бредовых теорий и прожектов. Новую идею нужно не только высказать — нужно заставить понять её. Консерватизм человеческого мышления должен быть преодолён, чтобы человечество восприняло нечто новое. И это новое впоследствии служит препятствием, мешающим воспринимать новейшее.

Трудно сказать, какова оптимальная мера, наилучшее соотношение гибкости и консерватизма в человеческом мышлении. Принято думать, что с возрастом мышление становится всё менее гибким.

Один известный физик горько сетовал по этому поводу: «Новое в науке не потому, что стариков удаётся убедить, а потому, что они умирают». Чарльз Дарвин высказался ещё решительнее:

«Как хорошо было бы, если бы все учёные умирали в шестидесятилетнем возрасте, потому что, перешагнув за этот возраст, они обязательно начинают оказывать сопротивление каждому новому учению». (Отметим, что, когда Ч. Дарвин полушутя произнёс эти слова, ему не было ещё сорока лет.)

Кратко резюмируя всё сказанное выше, мы должны сформулировать свою позицию следующим образом: чтобы приспосабливаться к условиям среды и выжить, древний первобытный человек должен был обладать мощным мозгом, не уступающим мозгу современного человека. Членораздельная речь и связанная с ней возможность широко использовать опыт предков значительно разгрузили мозг, освободили его для других функций. Некоторые из них не являются необходимыми для биологического выживания (к ним мы относим чувство юмора и остроумие).

Нужно ещё оговориться, что наличие высокоразвитой нервной системы, достаточно большой по величине и достаточно сложной по организации, — это ещё только необходимая предпосылка интеллектуального развития. Мозг дельфина по размерам, форме и строению поразительно похож на мозг человека, и потенциальные способности к обучению у дельфина очень велики. Но способности эти остаются втуне. Для их реализации требуется возможность активного воздействия на окружающую среду, а у дельфина нет для этого соответствующего рабочего органа.

Можно смело сказать, что, будь у дельфина рука, — он превратился бы в разумное существо. Ибо и человек стал человеком не только благодаря своему мозгу, но в равной мере и благодаря своей руке. Только в процессе активного воздействия на мир могут возникнуть высшие формы психического отражения. И для современного человека принцип наглядно-действенного отражения сохраняет своё значение[17]. Это необходимый этап развития, который не может быть пропущен без ущерба для последующего развития высших абстрактных ворм мышления. Но, раз возникнув, эти высшие формы оказывают влияние на более примитивные уровни психической деятельности, в частности на эмоционально-чувственную сферу.