ГЛАВА 19
ГЛАВА 19
«У НАС НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ, Фридрих. Мне становится только хуже».
Ницше сидел за столом и писал; он не услышал, как вошел Брейер. Теперь он обернулся, открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал.
«Я напугал вас, Фридрих! Должно быть, чудно видеть врача, входящего в твою палату с жалобами на то, что ему становится хуже! Особенно когда он безукоризненно одет и с профессиональной небрежностью несет свой черный врачебный чемоданчик!
Но, поверьте мне, мой внешний вид обманчив. Мое белье влажное, рубашка прилипла к телу. Берта — это наваждение, это веретено в моей голове. Оно затягивает любую светлую мысль!
Я не виню вас, — сказал Брейер, усаживаясь к столу. — Отсутствие прогресса — это моя вина. Я сам попросил вас организовать лобовую атаку на это наваждение. Вы правы — мы недостаточно глубоко проникаем. Мы подстригаем листья, а должны бы выпалывать сорняки».
«Да, мы ничего не выпалываем! — согласился Ницше. — Мы должны пересмотреть выбранный нами подход. Я тоже растерялся. Наши последние сеансы были фальшивыми и поверхностными. Посмотрите, что мы пытались сделать: выдрессировать ваш мозг, взять под контроль поведение! Дрессировка и формирование навыков поведения! Так с людьми не работают! Мы же не дрессировщики!»
«Да, да! После последнего сеанса мне казалось, что я медведь, которого учат стоять и танцевать».
«Вы совершенно правы! Учитель должен возвышать людей. Вместо этого во время наших последних встреч я унижал вас, да и себя вместе с вами. Нельзя бороться с человеческими проблемами животными методами».
Ницше встал и сделал приглашающий жест в сторону камина, ждущих их стульев: «Пойдемте?» Как только они сели, Брейеру пришло в голову, что будущие «лекари отчаяния» откажутся от традиционных медицинских инструментов — стетоскопа, офтальмоскопа, отоскопа, — но со временем и они разработают свою собственную систему снаряжения, первостепенными экспонатами которой будут два удобных стула, стоящих у камина.
«Итак, — взял слово Брейер, — вернемся туда, где мы были до того, как я все испортил, предложив лобовую атаку на одержимость. Вы выдвинули теорию, в соответствии с которой Берта есть отвлечение, а не причина, а истинным локусом моего Angst является терзающий меня страх смерти и безбожие. Может, так оно и есть! Я могу допустить, что вы правы! Вне всякого сомнения, одержимость Бертой позволяет мне оставаться на поверхности бытия, не оставляя мне времени на мрачные или более глубокие мысли.
Но, Фридрих, ваше объяснение не кажется мне вполне исчерпывающим. Во-первых, остается неразгаданной загадка „Почему именно Берта?“. Почему изо всего многообразия механизмов защиты от Angst я выбрал именно этот дурацкий способ? Почему не какой-нибудь другой метод, не какая-нибудь другая фантазия?
Во-вторых, вы утверждаете, что Берта стала всего лишь средством, отвлечением моего внимания от основной проблемы — Angst. Но „отвлечение“ — слабое слово. Оно не способно с достаточной долей объективности описать силу моей одержимости. Мысли о Берте обладают сверхъестественной притягательностью: в них заложен некий мощный потаенный смысл».
«Смысл! — Рука Ницше резко опустилась на подлокотник стула. — Вот именно! Я думал об этом же с тех пор, как вы ушли вчера. Ваше последнее слово — „смысл“ — может оказаться ключевым. Может, с самого начала нашей ошибкой было то, что мы не уделяли должного внимания смыслу вашей одержимости. Вы говорили, что устраняли каждый истерический симптом Берты через выявление первопричины его появления. А также о том, что этот метод поиска первопричины неприменим к решению вашей собственной проблемы, так как первопричина появления одержимости Бертой вам уже известна, — все началось с вашей встречи, ситуация обострилась с вашим расставанием.
Но может оказаться и так, — продолжал Ницше, — что вы нашли неверное слово. Может, все зависит не от первопричины возникновения, то есть первого появления симптома, но от его смысла! Может, — здесь Ницше почти перешел на шепот, словно собирался выдать тайну огромной важности, — может, симптомы несут в себе послание смысла и могут исчезнуть только тогда, когда их смысл понят. Если это действительно так, наша следующая задача ясна: если мы хотим справиться с симптомами, мы должны определить, какой смысл несет в себе ваша одержимость!»
И что дальше, думал Брейер. Что нужно делать, как можно найти смысл одержимости? Возбуждение Ницше передалось и ему, так что он ожидал дальнейших инструкций. Но Ницше откинулся на спинку стула, вытащил гребешок и занялся расчесыванием усов. Брейера охватило напряжение и раздражение.
«Ну же, Фридрих, я жду! — Он потер грудь, глубоко дыша. — Это напряжение здесь, в груди, нарастает с каждой минутой. Скоро будет взрыв. Я не могу избавиться от него. Скажите, с чего мне стоит начать? Как я могу найти смысл, который я сам от себя и спрятал?»
«Не пытайтесь ничего обнаружить, не пытайтесь ничего решить! — отозвался в ответ Ницше, не отрываясь от своего занятия. — Это моя забота. От вас требуется только лишь „прочистка дымоходов“. Расскажите, что значит для вас Берта».
«Разве я недостаточно много говорил о ней все это время? Мне что, опять нужно ковыряться во всех этих мыслях о Берте? Вы уже слышали все: как я касаюсь ее, как раздеваю, ласкаю ее, как горит мой дом, как огонь не щадит никого, как мы, влюбленные, бежим в Америку. Вы действительно хотите послушать еще раз эту чушь?» — Брейер резко вскочил и начал ходить взад-вперед за спиной Ницше.
Голос Ницше остался спокойным и размеренным:
«Меня особенно интригует упорство, которым характеризуется ваша одержимость. Словно рачок, прицепившийся к скале. Йозеф, разве нам не под силу оторвать ее на мгновение и заглянуть внутрь? Говорю вам, начинайте „чистить дымоход“. Попытайтесь выскрести из него ответ на такой вот вопрос: какова была бы жизнь — ваша жизнь — без Берты? Просто говорите. Не пытайтесь говорить умные, осмысленные вещи, не заботьтесь даже о том, как строить предложения. Рассказывайте все, что приходит вам в голову!»
«Я не могу. Я взвинчен, я как сжатая пружина».
«Прекратите носиться по комнате. Закройте глаза и попытайтесь описать, что вы видите под вашими веками. Пусть мысли текут, как им хочется, — не пытайтесь взять их под контроль».
Брейер остановился за спиной Ницше и схватился за спинку его стула. Его глаза были закрыты, он покачивался взад-вперед, как его отец во время молитвы, и начал медленно бормотать:
«Жизнь без Берты — угольно-черная жизнь, бесцветная — кронциркули — шкалы — мраморные надгробные камни — все решено, раз и навсегда — я буду здесь — вы всегда сможете меня здесь найти — всегда! Прямо здесь, на этом самом месте, с этим врачебным саквояжем, в этой одежде, и это лицо, которое день за днем будет все темнее и мрачнее».
Брейер сделал глубокий вдох. Он уже немного успокоился и вернулся на стул. «Жизнь без Берты? — Что еще? — Я ученый, а наука бесцветна. В науке можно только работать, не стоит пытаться жить ею. Мне нужны чудеса. Вот что Берта значит для меня, страсть и волшебство. Жизнь без страсти — кто бы вынес такую жизнь? — Его глаза внезапно распахнулись: — А вы смогли бы? Кто-нибудь смог?»
«Пожалуйста, „прочистите дымоход“ на предмет страсти и жизни», — подтолкнул его Ницше.
«Одна из моих пациенток — повивальная бабка, — продолжал Брейер. — Она старая, высохшая, морщинистая, одинокая. Сердце барахлит. Но она так страстно любит жизнь. Однажды я спросил у нее, откуда берется эта страсть. Она ответила, что причина тому — момент между тем, как поднимаешь в воздух молчащего новорожденного, и тем, как шлепаешь его, чтобы он задышал. Она сказала, что причастность к этому моменту, к этой тайне, разделяющей существование и забвение, обновляет ее».
«А вы, Йозеф?»
«Я как эта повивальная бабка! Я хочу приблизиться к тайне. Моя страсть к Берте неестественна, она сверхъестественна, я знаю это, но мне нужна магия. Я не могу жить черно-белой жизнью».
«Всем нам нужна страсть, Йозеф, — отозвался Ницше. — Страсть дионисиев — это и есть жизнь. Но разве страсть непременно должна быть волшебной и унизительной? Разве не можем мы найти способ стать хозяином страсти? Я хочу рассказать вам о буддийском монахе, которого я встретил в прошлом году в Энгадине. Он живет очень просто. Половину времени, когда он бодрствует, он проводит в медитации и может не общаться ни с кем неделями. Его пища проста, он ест один раз в день, ест то, что ему подают, случается, только яблоко. Он медитирует на это яблоко, пока оно не станет хрустящим взрывом цвета и сока. К концу дня он страстно мечтает о своей еде. То есть, Йозеф, мы не должны отказываться от страсти. Но мы должны изменить обстоятельства страсти».
Брейер кивнул.
«Продолжайте, — поторопил его Ницше. — „Чистите дымоходы“ о Берте — что она значит для вас».
Брейер закрыл глаза: «Я вижу, как убегаю с ней. Убегаю прочь. Берта — это избавление, побег. Чреватый опасностями побег!»
«То есть?»
«Берта — это опасность. Пока я не знал ее, я жил по правилам. Теперь я проверяю на прочность границы этих правил, — может, именно об этом говорила эта повивальная бабка. Я думаю о том, чтобы разрушить свою жизнь, пожертвовать карьерой, изменить жене, потерять семью, эмигрировать, начать новую жизнь с Бертой. — Брейер легонько стукнул себя по голове. — Идиот! Идиот! Я знаю, что никогда не сделаю этого!»
«Но есть что-то заманчивое в этой прогулке по краю?»
«Заманчивое? Не знаю. Не могу сказать. Я не люблю опасность! Если и есть в этом что-то привлекательное, то это не опасность; я полагаю, манит спасение — не от опасности, но от безопасности. Может, я прожил слишком размеренную жизнь!»
«Иозеф, жить в благополучии опасно! Опасно и смертельно».
«Жить в благополучии опасно. — Брейер несколько раз тихо проговорил эту фразу. — Жить в благополучии опасно. Жить в благополучии опасно. Хорошая мысль, Фридрих. Значит, вот чем для меня была Берта — спасением из смертельно опасной жизни? Берта — мое желание свободы, попытка вырваться из ловушки времени?»
«Может, из ловушки вашего времени, этого момента истории. Но, Йозеф, — торжественно произнес Ницше, — не совершай эту ошибку, не думай, что она сможет вырвать тебя из твоего времени! Нельзя разбить время; это самая большая наша проблема. А самый дерзкий вызов — жить, невзирая на эту проблему».
На этот раз переход Ницше на философский тон не вызвал протеста со стороны Брейера. Это было философствование другого рода. Он не знал, что ему могут дать слова Ницше, но знал, что они тронули его, взволновали его.
«Будьте уверены, — сказал он, — я не мечтаю о бессмертии. Жизнь, от которой я хочу спасаться бегством, — это жизнь венской медицинской буржуазии образца тысяча восемьсот восьмидесятого года. Я знаю, что моя жизнь вызывает у других зависть, — во мне она порождает страх. Меня пугают ее однообразность и предсказуемость. Страх этот настолько силен, что порой моя жизнь кажется мне смертным приговором. Понимаете, о чем я, Фридрих?»
Ницше кивнул. «Помните, вы спрашивали у меня, может, в первый наш разговор, каковы положительные стороны страдания от мигрени? Это был хороший вопрос. Он помог мне посмотреть на свою жизнь с другой стороны. И помните, что я вам ответил? Что мигрень заставила меня отказаться от должности университетского профессора. Все до единого — родственники, друзья, коллеги — оплакивали мою беду, к тому же я уверен, что историки напишут об этом так: болезнь Ницше трагически оборвала его карьеру. Но это не так! Совсем не так. Работа в Базельском университете была моим смертным приговором. Она приговаривала меня к пустому существованию в академии, где я был обречен посвятить остаток дней обеспечению материальной поддержки сестры и матери. Я бы не вырвался».
«А потом, Фридрих, мигрень, великий освободитель, снизошла на вас!»
«Неужели, Йозеф, она так сильно отличается от одержимости, снизошедшей на вас! Быть может, между нами намного больше сходства, чем нам кажется!»
Брейер закрыл глаза. Как хорошо было ощущать такую вот близость с Ницше. На глаза навернулись слезы; он сделал вид, что закашлялся, чтобы был повод отвернуться.
«Продолжим, — бесстрастно произнес Ницше. — У нас намечается прогресс. Мы поняли, что Берта олицетворяет собой страсть, тайну, рискованный побег. Что еще, Йозеф? Какие еще значения она несет в себе?»
«Красота! Красота Берты — неотъемлемая часть связанной с нею тайны. Вот, посмотрите, я принес кое-что».
Он открыл саквояж и достал фотографию. Надев свои очки с толстыми стеклами, Ницше подошел к окну, чтобы рассмотреть фотографию при лучшем освещении. Берта стояла в костюме для верховой езды, с головы до пят одетая в черное. Она была затянута в жакет: двойной ряд маленьких пуговиц, застегнутый от ее осиной талии до самого подбородка, изо всех сил старался удержать ее пышную грудь. Левой рукой она изящно придерживала юбку и длинный хлыст, в правой держала перчатки. У нее был волевой нос, короткие густые волосы, из которых игриво выглядывала черная кепочка. Ее большие темные глаза не удостоили камеру своим вниманием, но смотрели куда-то вдаль.
«Грозная женщина, Йозеф, — сказал Ницше, возвращая фотографию и снова садясь на стул. — Да, она очень красива, — но мне не нравятся женщины с хлыстами».
«Красота, — отозвался Брейер, — это важный аспект значения Берты. Меня легко пленить такой красотой. Думаю, легче, чем других мужчин. Красота — это загадка. Я не знаю, как это описать, но женщина, которая обладает определенной комбинацией плоти, грудей, ушей, больших темных глаз, носа, губ — особенно губ! — вызывает у меня самое настоящее благоговение. Это глупо звучит, но я почти уверен в том, что такие женщины обладают сверхчеловеческими способностями!»
«Способностями к чему?»
«Это слишком глупо!» — Брейер спрятал лицо в ладонях.
«Просто „прочищайте дымоход“, Йозеф. Сформулируйте свое мнение — и говорите! Я давал вам слово, что не буду судить вас!»
«Я не знаю, как это сказать».
«Попытайтесь закончить такое предложение: в присутствии красоты Берты я чувствую…»
«В присутствии красоты Берты я чувствую… Я чувствую… Я чувствую себя так, словно нахожусь в недрах земли, в самом центре существования. Я на своем месте. Я там, где нет вопросов о жизни или цели, — в центре — в безопасности. Ее красота дает ощущение полной безопасности. — Он поднял голову. — Вот видите, я же говорил, что это глупо».
«Продолжайте», — невозмутимо откликнулся Ницше.
«Чтобы пленить меня, женщина должна иметь особый взгляд. Это взгляд, в котором светится обожание, — я вижу его перед собой, — широко распахнутые сверкающие глаза, губы сомкнуты в нежной полуулыбке. Словно она говорит… О, я не знаю…»
«Йозеф, продолжайте, прошу вас. Не прекращайте представлять себе улыбку! Вы все еще видите ее?» Брейер закрыл глаза и кивнул. «Что она говорит вам?»
«Она говорит: „Ты восхитителен. Все, что бы ты ни делал, — превосходно. О, дорогой, ты запутался, но так бывает со всеми мальчиками“. Теперь я вижу, как она поворачивается к другим женщинам вокруг нее и говорит: „Разве это не чудо? Разве он не прелесть? Я обниму и утешу его“».
«Вы можете еще что-нибудь рассказать об этой улыбке?»
«Она говорит, что я могу играть в любые игры, какие только захочу. Я могу попасть в неприятности, но, несмотря ни на что, она будет продолжать восхищаться мной, я останусь столь же обожаемым».
«Имеет ли эта улыбка личную историю для вас, Йозеф?»
«Что вы имеете в виду?»
«Обратитесь в прошлое. Содержит ли ваша память такую улыбку?»
Брейер покачал головой: «Нет, ничего не припоминаю».
«Вы слишком поспешно ответили, — настаивал Ницше. — Вы уже качали головой, а я еще даже не закончил задавать вопрос. Ищите! Просто держите эту улыбку перед своим мысленным взором и наблюдайте, что получится».
Брейер закрыл глаза и уставился на разворачивающийся свиток своей памяти: «Я видел, как Матильда так улыбалась нашему сыну, Йохану. Еще, когда мне было десять-одиннадцать лет, я был влюблен в девочку по имени Мэри Гомперц, — она улыбалась мне так! Именно так! Я был так несчастен, когда ее семья переехала. Я не видел ее тридцать лет, но продолжаю мечтать о Мэри».
«Кто еще? Вы не помните улыбку своей матери?»
«Разве я не говорил вам? Моя мать умерла, когда мне было три года. Ей было всего двадцать восемь, она умерла, рожая моего младшего брата. Мне говорили, что она была красива, но я не помню ее, вообще ничего не помню».
«А ваша жена? Может ли Матильда улыбаться этой волшебной улыбкой?»
«Нет. В этом я совершенно уверен. Матильда красива, но ее улыбка не имеет власти надо мной. Я знаю, как глупо думать о том, что десятилетняя Мэри обладает силой, а моя жена нет. Но именно так я чувствую это. В нашем союзе я имею власть над ней, а она нуждается в моей защите. Нет, в Матильде нет этого волшебства. Не знаю почему».
«Для волшебства нужны темнота и ореол тайны, — отозвался Ницше. — Может, ее тайна исчезла под воздействием четырнадцати лет близости, совместной жизни. Может, вы слишком хорошо ее знаете? Может, вы не можете поверить в то, что обладаете такой красивой женщиной?»
«Я начинаю думать, что красота — неверное слово. В Матильде присутствуют все компоненты красоты. В ней есть эстетика, а не сила красоты. Может быть, вы правы — это мне слишком хорошо знакомо. Слишком часто я вижу плоть и кровь под кожей. Еще один фактор: в этом случае нет соревнования — в жизни Матильды никогда не было другого мужчины. Этот брак устроили наши семьи».
«Вы путаете меня, Йозеф: сейчас вы говорите, что вам понравился бы элемент соревнования, но еще несколько дней назад признавались, что боитесь этого».
«Я и хочу, и не хочу соревноваться. Вспомните, вы сами сказали, что мне не надо пытаться говорить умные вещи. Я просто озвучиваю приходящие в мою голову мысли, слова. Дайте подумать — надо собраться с мыслями… Да, красивая женщина привлекает больше, если она желанна и другим мужчинам. Но такая женщина слишком опасна: я сгорю рядом с ней. Наверное, Берта — та самая золотая середина — она еще не полностью сформировалась! Ее красота в зародыше, она еще не расцвела в полную силу».
«То есть, — уточнил Ницше, — она не так опасна потому, что за нее не борются другие мужчины?»
«Не совсем так. Она безопаснее, потому что я знаю потаенные ходы. Любой мужчина может захотеть ее, но я с легкостью расправлюсь с конкурентами. Она полностью зависит от меня — или зависела. Она могла неделями отказываться от еды, если только я не кормил ее с ложечки.
Разумеется, как терапевт, я сожалел о регрессии моего пациента. Цок-цок-цок, щелкал я языком. Цок-цок, какая жалость! Я высказывал профессиональное участие ее семье, но втайне ото всех, как мужчина, — и я никогда не говорил об этом никому до вас — я праздновал победу. Когда она сказала, что мечтает обо мне, я пришел в безумный восторг. Какое достижение — войти в тайные покои, посетить которые не заслужил еще ни один мужчина! А картины снов не умирают, так что там я мог бы прожить вечно!»
«То есть, Йозеф, вы выиграли состязание, в котором вам даже не пришлось бороться за выигрыш!»
«Да, вот и еще одно значение Берты: безопасное соревнование, гарантированная победа. Но красивая женщина, не дающая этой безопасности, — это нечто иное». — Брейер замолчал.
«Продолжайте, Йозеф. О чем вы сейчас думаете?»
«Я думаю о безумной женщине, полностью сформировавшейся красавице, ровеснице Берты, которая пришла на консультацию в мой кабинет несколько недель назад, о женщине, которая вызывает восхищение многих мужчин. Я был очарован ею — и напуган! Я не мог противостоять ей, так что я не смог заставить ее ждать и принял ее вне очереди, в обход моих других пациентов. И только когда она потребовала от меня оказание неприемлемой медицинской услуги, я смог отказать ей».
«О да, мне знакома эта дилемма, — сказал Ницше. — Самая желанная женщина страшит сильнее всего. И, разумеется, не потому, что она такая, а потому, что мы делаем ее такой. Очень грустно!»
«Грустно, Фридрих?»
«Грустно за эту незнакомую женщину, и за мужчину тоже грустно. Мне знакома эта грусть».
«И вы знали такую Берту?»
«Нет, но я знал женщину, похожую на другую описанную вами пациентку, — ту, которой нельзя отказать».
Лу Саломе, подумал Брейер. Лу Саломе, иначе быть не может! Наконец-то он заговорил о ней! Хотя Брейеру и не хотелось переводить внимание в сторону от своих проблем, он, тем не менее, начал расспрашивать Ницше:
«Ну и, Фридрих, что же случилось с той женщиной, которой ты не мог отказать?»
Ницше заколебался, вытащил часы: «Мы сегодня напали на золотую жилу; кто знает, может, ее стоит разрабатывать нам обоим. Но наше время подходит к концу, а вам, я уверен, еще есть что сказать. Прошу вас, продолжайте рассказывать, что значит для вас Берта».
Брейер понимал, что никогда еще Ницше не был так близок к тому, чтобы заговорить о своих проблемах. Может, единственного аккуратно сформулированного вопроса было бы вполне достаточно. Но, когда Брейер услышал, как Ницше подгоняет его: «Не останавливайтесь, у вас мысли разбредаются», он был только рад продолжить.
«Я жалуюсь на то, как сложно жить двойной жизнью, иметь тайную жизнь. Но я берегу ее, как сокровище. Внешняя сторона буржуазной жизни смертельна — все слишком очевидно, вы без усилий можете разглядеть конец и все действия, к концу ведущие. Я знаю, это звучит как бред сумасшедшего, но двойная жизнь — это дополнительная жизнь. Она обещает продлить наши годы».
Ницше кивнул: «Вам кажется, что время пожирает возможности внешней стороны жизни, тогда как тайная жизнь неисчерпаема?»
«Я не совсем так выразился, но говорил я об этом. Еще один момент, может, это как раз и есть самое важное: невыразимое чувство, которое возникало у меня, когда я был с Бертой, или возникает сейчас, когда я думаю о ней. Блаженство! Это вполне подходящее слово».
«Йозеф, я всегда был уверен, что мы любим больше само желание, чем желанного!»
«Любим больше само желание, чем желанного! — повторил Брейер. — Дайте мне, пожалуйста, лист бумаги. Это я хочу запомнить».
Ницше вырвал листок из блокнота и подождал, пока Брейер записывал фразу, сворачивал бумагу и прятал ее в карман пиджака.
«Есть еще кое-то, — продолжил Брейер. — Берта помогает мне выносить одиночество. Сколько я себя помню, меня всегда пугали пустоты внутри меня. А одиночество мое никак не зависит от наличия или отсутствия людей вокруг меня. Понимаете, о чем я?»
«Ах, кто мог бы понять вас лучше меня? Иногда мне кажется, что я самый одинокий человек во вселенной. И, как и в вашем случае, присутствие или отсутствие людей ничего не меняет — на самом деле я ненавижу, когда кто-то вырывает меня из моего одиночества, но и не составляет мне компанию».
«Что вы имеете в виду, Фридрих? Что значит, они не составляют вам компанию?»
«Это значит, что они не дорожат тем, чем дорожу я! Иногда я так увлекаюсь наблюдениями за горизонтами жизни, что, оглянувшись, вдруг вижу, что рядом никого нет, что единственный мой спутник — время».
«Не уверен, что мое одиночество похоже на ваше. Возможно, я никогда не осмеливался погрузиться в него настолько глубоко».
«Быть может, — предположил Ницше, — Берта не дает погрузиться глубже».
«Не думаю, что мне хотелось бы погрузиться в него глубже. На самом деле я благодарен Берте за то, что она спасает меня от одиночества. Вот что еще она для меня значит. За последние два года я ни разу не был одинок — Берта всегда была дома, в больнице, в ожидании моего появления. А теперь она всегда внутри меня, и она все еще ждет».
«Вы приписываете Берте достижение, которое на самом деле принадлежит вам».
«Что вы хотите этим сказать?»
«Что вы столь же одиноки, как и раньше, столь же одиноки, как и все мы, приговоренные к одиночеству. Вы создали себе икону, и теперь она вас согревает. Может, вы более религиозны, чем думаете!»
«Но, — ответил Брейер, — смысл в том, что она всегда здесь. Или была в течение полутора лет. Каким бы тяжелым это время ни было, оно стало самым лучшим, самым „живым“ временем моей жизни. Я видел ее каждый день, я думал о ней постоянно, я мечтал о ней ночью».
«Вы рассказывали мне, что однажды ее не было, Йозеф, — в том сне, который возвращается к вам. Что в нем происходит — вы ищете ее…»
«Он начинается с того, что происходит что-то ужасное. Земля под моими ногами расползается, я ищу Берту, но не могу ее найти…»
«Да, я не сомневаюсь, что в этом сне сокрыт некий важный ключ. Что тогда случилось — разверзлась твердь земная?»
Брейер кивнул.
«Иозеф, почему в тот момент вы должны были искать Берту? Чтобы защитить ее? Или чтобы она защитила вас?»
Повисла долгая пауза. Дважды Брейер закидывал голову назад, словно пытаясь заставить себя сосредоточиться: «Я не могу ничего придумать. Поразительно, но мой мозг больше ни на что не способен. Никогда не чувствовал себя таким уставшим. Утро только началось, но мне уже кажется, что я проработал без остановки несколько суток».
«У меня тоже появилось такое ощущение. Мы сегодня много поработали».
«Но продуктивно, как мне кажется. Теперь мне нужно идти. До завтра, Фридрих».
* * *
ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАМЕТОК ДОКТОРА БРЕЙЕРА В ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ УДО МЮЛЛЕРА
ОТ 15 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА
Не могу поверить, что прошло всего лишь несколько дней с тех пор, когда я умолял Ницше высказаться. Наконец сегодня он был готов, он хотел этого. Он хотел рассказать мне о том, что, как ему казалось, университетская карьера загнала его в угол, что необходимость обеспечивать сестру и мать возмущала его, что он одинок и страдал из-за красивой женщины.
Да, наконец у него появилось желание открыться мне. Но — и это совершенно поразительно! — я не подтолкнул его! Нельзя сказать, что мне не хотелось его слушать. Нет, еще хуже! Я обиделся на то, что он заговорил! Я был возмущен его вторжением во время, отведенное мне!
Какие-то две недели назад я пытался любыми способами манипулировать им, чтобы выудить из него хотя бы мельчайшую деталь его жизни, жаловался Максу и фрау Бекер на его скрытность, прикладывал ухо к его губам, шепчущим «Помогите мне, помогите мне» и обещал, что он может рассчитывать на меня.
Почему же тогда сегодня я пренебрег его желанием? Неужели я стал жадным? Этот процесс консультирования — чем дольше он продолжается, тем меньше я в нем понимаю. Но это интересно. Все больше и больше я думаю о наших встречах с Ницше; иногда эти мысли врываются в фантазии о Берте. Эти сеансы стали центральным событием моего дня. Я жадничаю, не могу делиться своим временем, часто с трудом могу дождаться нашей следующей встречи. Не потому ли я позволил Ницше отделаться от меня сегодня?
В будущем — кто знает когда, может, через пятьдесят лет? — эта словесная терапия может стать обычным делом. «Angst-доктор» станет стандартной специальностью. Ей будут обучать в медицинских университетах — или, может быть, на факультетах философии.
Какие предметы должны будут присутствовать в расписании будущего «Angst-доктора»? На данный момент я могу с уверенностью настаивать на необходимости введения одного лишь основополагающего курса — «отношения»! Именно в этой области возникают сложности. Как хирург должен для начала изучить анатомию, так и «Angst-доктор» должен сначала разобраться в отношениях того, кто консультирует, с тем, кого консультируют. И, если мне суждено внести свой вклад в такого рода науку о консультировании, я должен научиться наблюдать за отношениями на консультации так же объективно, как и за мозгом голубя.
Наблюдать за взаимоотношениями не так-то просто, когда являешься их частью. Но и с этой позиции мне удалось заметить несколько удивительных тенденций.
Раньше я критически относился к Ницше, но сейчас от этого не осталось и следа. Наоборот, теперь я с трепетом внимаю каждому его слову и с каждым днем приобретаю все большую уверенность в том, что он может мне помочь.
Раньше я верил, что я смогу помочь ему. Теперь нет. Мне почти нечего предложить ему. Он может дать мне все.
Раньше я соревновался с ним, заманивал его в шахматные ловушки. Кончено! Он поразительно проницателен. Его интеллектуальные способности — на высочайшем уровне развития. Я смотрю на него, словно кролик на удава. Я слишком поклоняюсь ему! Хочу ли я, чтобы он парил надо мной? Может, именно поэтому я не хочу давать ему возможность говорить. Может, я просто не хочу слышать о его боли, о том, что и он способен на ошибки.
Раньше я думал о том, как «справиться» с ним. Но не сейчас! Часто я чувствую, как меня накрывает волна нежности к нему. Это перемена. Однажды я сравнил нашу ситуацию с тем, как Роберт натаскивал своего котенка:
«Отойди назад, пусть он пьет молоко. Потом он даст себя погладить». Сегодня, в середине нашего разговора, в моей голове появился еще один образ: два полосатых, как тигрята, котенка, голова к голове, лакают молоко из общей миски.
Еще одна странная деталь. Зачем я сказал о том, что «полностью сформировавшаяся красавица» недавно была в моем кабинете? Неужели я хочу, чтобы он узнал о моей встрече с Лу Саломе? Не играю ли я с огнем? Незаметно поддразниваю его? Пытаюсь возвести преграду между нами?
И зачем Ницше сказал, что не любит женщин с хлыстами? Скорее всего, он имел в виду ту фотографию с Лу Саломе, но он не знает, что я видел ее. Он должен понять, что его чувства к Лу Саломе не так уж сильно отличаются от того, что я испытываю к Берте. Итак, он что, тоже исподтишка дразнил меня? Маленькая интимная шутка? Да, это мы, двое мужчин, которые пытаются быть честными друг с другом, но каждого из нас щекочет чертенок двуличия.
Еще одно новое озарение! Ницше для меня стал тем, кем я был для Берты. Она восхваляла мою мудрость, ловила каждое мое слово, нежно любила наши встречи, с нетерпением дожидалась каждой следующей, — она и вправду упросила меня навещать ее два раза в день!
И чем бесстыднее она идеализировала меня, тем больше сил я вдыхал в нее. Она была болеутоляющим, которое спасало меня ото всех моих мук. Одного ее взгляда было достаточно, чтобы я забывал про свое одиночество. Она вносила в мою жизнь цель и смысл. В свете ее улыбки я становился желанным, она обещала мне прощение за все скотские импульсы. Странная любовь: каждый из нас нежился в лучах волшебного сияния другого!
Но я не теряю надежды. В нашем диалоге с Ницше скрыта сила, и я уверен, что сила эта не иллюзорна.
Странно, что через какие-то несколько часов я забыл львиную долю нашего разговора. Странная забывчивость, совсем не похожая на испарение ничем не примечательного трепа в кафе. Может ли существовать такой феномен как активное забывание — вычеркивание из памяти чего-то, что не просто важно, но слишком важно?
Я записал одну потрясающую фразу: «Мы любим больше само желание, чем желанного».
И еще одну: «Жизнь в благополучии опасна». Ницше утверждает, что вся моя бюргерская жизнь была прожита опасно. Полагаю, он говорит об опасности потерять свое истинное Я, стать не тем, кем ты на самом деле являешься. Но кто я?
* * *
ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПО ДЕЛУ ДОКТОРА БРЕЙЕРА
ОТ 15 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА
Наконец, достойный нас результат. Глубина, быстрые погружения и возвращение на поверхность. Холодная вода, вода освежающая. Я люблю философию в действии! Я люблю философию, выточенную из опыта как он есть. Он становится смелее. Его воля и его опыт берет верх. Но не пора ли и мне идти на риск?
Время для прикладной философии еще не пришло. Но сколько еще ждать? Пятьдесят лет, сто? Придет время, когда люди перестанут испытывать такой страх перед знанием, не будут за вывеской «нравственный закон» прятать слабость, обретут смелость сорвать оковы «ты должен». Вот тогда у людей проснется аппетит к моей жизненной философии. Вот тогда люди захотят, чтобы я показал им путь к честной жизни, жизни неверия и открытий. Жизни преодоления. Или страсти преодоления. А есть ли желание более страстное, чем желание подчиниться?
Я знаю и другие песни, которые должны быть спеты. Мозг мой носит мелодии, словно плод, а Заратустра все громче взывает ко мне. Я не техник. Но я должен взяться за работу и обозначить все темные аллеи и освещенные проспекты.
Сегодня наша работа пошла вдруг по принципиально новому курсу. А причина? Идея смысла против идеи «первопричины»!
Две недели назад Йозеф рассказал мне, как лечил каждый из симптомов Берты посредством определения его первопричины. Например, она боялась пить воду. Он вылечил ее, заставив вспомнить, как однажды она увидела, что ее горничная позволяет собаке лакать воду из ее стакана. С самого начала я скептически отнесся к этой истории, сейчас скептицизм только усилился. Вид собаки, лакающей воду из стакана, неприятен? Для некоторых — да! Невыносим? Вряд ли! Причина истерии? Невероятно!
Нет, это не было «первопричиной», но проявлением — некоего глубинного устойчивого Angst! Вот почему метод Йозефа давал столь недолговременные результаты.
Мы должны обратиться к смыслу. Симптом есть не что иное, как посланник, приносящий новость о том, что Angst вырывается из самой глубины души! Мысли о бренности сущего, о смерти бога, одиночестве, цели, свободе — эти мысли, всю жизнь продержанные под замком, теперь рвут свои путы и стучатся в двери и окна сознания. Они требуют к себе внимания. Они хотят, чтобы их не только услышали, но и пережили.
Достоевский пишет, что о некоторых вещах нельзя говорить ни с кем, только с друзьями; иные вещи нельзя рассказывать даже друзьям; и, наконец, есть вещи, о которых нельзя рассказывать даже себе. Вне всякого сомнения, именно то, в чем Йозеф никогда не признавался даже себе, сейчас прорывается в нем.
Что касается значения Берты для Йозефа. Она — это избавление, сопряженный с опасностью побег, спасение от опасности, заключенной в спокойной жизни. А еще страсть, волшебство и тайна. Она великий освободитель, дарующий отсрочку смертного приговора. Она обладает сверхчеловеческими способностями; она колыбель жизни, великая мать-настоятельница: она прощает все дикое и животное в нем. Она обеспечивает ему гарантированную победу над всеми соперниками, неискоренимую любовь, бесконечную дружбу и вечную жизнь в его снах. Она — его доспехи, защищающие от зубов времени, спасительница из бездны внутри и от бездны внизу.
Берта — рог изобилия, квинтэссенция тайны, защиты и спасения. Иозеф Брейер называет это любовью. Но истинное имя этого — молитва.
Приходские священники вроде моего отца всегда оберегают свою паству от происков Сатаны. Они говорят, что Сатана — враг веры, что для того, чтобы подорвать веру, Сатана готов принять любой облик, — и нет ничего опаснее и коварнее, чем покров скептицизма и сомнений.
Но кто защитит нас, святых скептиков? Кто предостережет нас от опасностей, сокрытых в любви к мудрости и ненависти к рабству? Это ли мое призвание? У нас, скептиков, есть собственные враги, собственный Сатана, который подрывает наши сомнения и бросает семена веры в самые хитрые места. То есть мы убиваем богов, но освящаем их заменителей — учителей, художников, красивых женщин. И Йозеф Брейер, знаменитый ученый, в течение сорока лет благословляет полную обожания улыбку маленькой девочки по имени Мэри.
Мы, сомневающиеся, должны быть бдительны. И сильны. Религиозные побуждения свирепы. Посмотрите, как Брейер, атеист, жаждет жизни, внимания, обожания и защиты. Суждено ли мне стать пастырем сомневающихся? Должен ли я посвятить свою жизнь выявлению и уничтожению религиозных желаний, какую бы личину они ни принимали? Враг грозен, религиозное пламя непрерывно питают боязнь смерти, забвения и бессмысленности.
Куда приведет нас смысл? Если я обнаружу смысл одержимости, что дальше? Исчезнут ли симптомы Йозефа? А мои? Когда? Достаточно ли будет быстрого погружения в «понимание» и возвращения на поверхность? Или это должно быть длительное погружение?
И какой это смысл? Один и тот же симптом может нести несколько смыслов, а Йозеф еще не исчерпал смысл своей одержимости Бертой.
Может, мы будем снимать шелуху смыслов слой за слоем, пока Берта не станет для него никем иным, кроме как самой Бертой. Освобожденная от лишних значений, она предстанет перед ним испуганным обнаженным человеческим существом, всего лишь человеческим существом, кем на самом деле являются и он, и она, и все мы.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.