Посол Рыбьей Державы, или Опьянение трезвостью
Посол Рыбьей Державы, или Опьянение трезвостью
Опыт археопсихологическои реконструкции одной грустной истории
Надо бдительно ловить себя на лжи, клеймя одетый в красивые слова эгоизм.
Будто самоотречение, а по существу — грубое мошенничество.
"..Мальчик мой, если бы я знал… Только счастья хотел тебе, но если бы знал… Сколько лет жил тобою, сколько ночей писал эти письма, не зная кому… Теперь ты передо мной — незнакомый навеки…"
Отец — сыну. Из неполученного письма
1. ПОЧВА
С детства питаю слабость к нравоучительным афоризмам. Имея один-два под рукой, чувствуешь себя обеспеченным. Вот этот, например:
в делах нужна изящная простота
квинтэссенция научной организации труда — висит девизом у меня над столом, над грудой карандашей, ластиков, ручек, писем, телефонных счетов, записных книжек, рукописей с многоэтажными вставками —
…изящная простота, которая достигается внимательностью, а отнюдь не кропотливым трудом.
Честерфилд. Письма к сыну.
Конспект: знаменитый английский политический деятель и публицист XVIII века лорд Филип Дормер Стенхоп, граф Честерфилд, полжизни писал письма своему сыну. Письма эти были впоследствии многократно изданы, разошлись по миру как признанный шедевр эпистолярного творчества и афористики; в равной мере как непревзойденный образец жанра родительских наставлений, возникшего еще в библейские времена. И конечно, как документ эпохи.
Поглядишь на теперешних отцов, и кажется, что не так уж плохо быть сиротой, а поглядишь на сыновей, так кажется, что не так уж плохо остаться бездетным.
С трудом удерживаюсь, чтобы все не списать. Но во-первых, книга чересчур объемиста; во-вторых, это было бы грабежом; в-третьих, разве кто-нибудь следует советам, которые на основании своего горького опыта дают другие?! И может быть, причина этого именно в небрежении к разговору с собой…
С читателем, у которого эта книга есть и не сиротеет непрочитанной, сладиться просто: называй номера страниц, строчка такая-то. Но следует считаться прежде всего с неимущими, ради них и позволим себе роскошь обильных выдержек, с дорисовкой кое-каких подробностей на правах вживания.
Единственное сомнение: стоит ли отвлекаться от множества нынешних историй, живых и болящих, ради углубления в какую-то одну, поросшую быльем?
Если бы не уверенность в сходстве…
Маленькие секреты обычно переходят из уст в уста, большие, как правило, сохраняются.
Сколько пробелов в памяти человечества?.. Сколько судеб, сколько жизней и смертей, сколько ужасов и чудес погружено в невозвратное забвение?..
Вопрос, на который, быть может, ответят когда-нибудь Всеведущие из других миров или наши потомки, столь же мало похожие на нас, как мы на пресмыкающихся.
Меньше всего известна история детства.
Я ни разу не видел, чтобы непослушный ребенок начинал вести себя лучше после того, как его выпорют.
Читаешь ли Библию, Плутарха или сегодняшние хроники — кажется, будто в этом мире живут и творят безумства одни только взрослые особи, сразу таковыми и делающиеся; будто детства либо и вовсе нет, либо так, довесок, недоразумение. Только последние полтора века его, наконец, открыла художественная литература; только чуть более полвека назад соизволила заметить наука.
Завеса небрежения и беспомощности.
Между тем детство отнюдь не только неискоренимо-неудобственный придаток мира больших. Не только пробирка для выращивания членов общества.
Детство имеет свою неписанную историю, несравненно более древнюю и фантастичную, чем все истории взрослых, вместе взятые, свои законы и обычаи, свой язык и свою культуру, идущую из тысячелетия в тысячелетие.
Сколько веков живут игры, считалки, дразнилки, песенки? Сколько тысяч лет восклицаниям и междометиям, несущим больше живого смысла, чем иные оратории и эпопеи?..
Вот пришел Телевизор, пришел Компьютер — и кажется, навсегда должны сгинуть прятки, казаки-разбойники, "дождик-дождик, перестань"…
Нет!
Детство останется.
Мало тех, кто способен проникнуть вглубь, еще меньше тех, кому хочется это делать.
Итак, грядет восемнадцатый век Европы, известный под титулом века Просвещения.
Еще помнится Средневековье; еще совсем недалеко Ренессанс; еще правят миром тронные династии — короли едва ли не всех европейских держав приходятся друг другу кровными родственниками, что не мешает, а, наоборот, помогает грызться за земли и престолонаследие; еще многовластна церковь и крепок кастовый костяк общества: простолюдины и аристократы — две связанные, но не смешивающиеся субстанции, как почва и воздух… Еще немного и Вольтер скажет свое знаменитое: "Мир яростно освобождается от глупости". Какой щедрый аванс.
Теперь мне не надо делать никаких необыкновенных усилий духа, чтобы обнаружить, что и три тысячи лет назад природа была такою же, как сейчас; что люди и тогда и теперь были только людьми, что обычаи и моды часто мешются, человеческая же натура — одна и та же.
Нет еще электричества. Транспорт только лошадиный. Средств связи никаких, кроме нарочных и дилижансовой почты. Самое страшное оружие — пушки с ядрами.
Что еще добавим для общего пейзажа?.. Мужчины надевают на головы завитые парики и мудреные шляпы, пудрятся, ходят в длинных камзолах, в цветных чулках и туфлях с затейливыми пряжками, бантами, на высоких каблуках, а притом при шпагах. У женщин невообразимые многоэтажные юбки, подметающие паркет, а нл ыловах — изысканнейшие архитектурные сооружения.
Изящный цинизм великосветских салонов. Лакейство — профессия, требующая многолетней выучки. Отсутствие фотографий, зато обилие картин. Очень маленькие тиражи книг.
В этих декорациях, в этом мире, кажущемся нам теперь таким припудренно-ухоженным, неторопливым и безобидно-игрушечным, рождается отец, Филип Стенхоп I. (Первым величаем его условно: перед ним было еще несколько родовитых предков, носивших то же имя.) И будет еще Филип Стенхоп II. Честерфилд-сын.
Сколько я видел людей, получивших самое лучшее образование сначала в школе, а потом в университете, которые, когда их представляли королю, не знали, стоят ли они на голове или на ногах. Стоило только королю заговорить с ними, и они чувствовали себя совершенно уничтоженными, их начинало трясти, они силились засунуть руки в карманы и никак не могли туда попасть, роняли шляпу и не решались поднять…
А Филип Стенхоп I будет беседовать с королями многими, сгибаясь, где надо, в поклоне, где надо приседая или лобызая конечность, но всегда сохраняя непринужденное достоинство и осанку. Да, таким будет он, этот складный живчик с выпуклым лбом и прыгающими бровями. Глаза золотистые, во взгляде беглая точность.
Нет, не красавец, ростом выйдет значительно ниже среднего и получит от своих политических соперников прозвище низкорослого гиганта и даже карлика-обезьяны. Зато какая порода и какая энергия. Сильные тонкие руки, созданные для шпаги и ласки. Всю жизнь он будет удлинять ноги с помощью языка и любить крупных дам. Этот пони обскачет многих.
Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я считал для себя позором, если другой мальчик выучил лучше меня урок или лучше меня умел играть в какую-нибудь игру. И я не знал ни минуты покоя, пока мне не удавалось превзойти моего соперника.
Еще всмотримся… Два портрета: один в возрасте молодой зрелости, медальонный профиль; другой — кисти Гейнсборо — анфас, в старости, под париком.
Молодой: яркая мужественность. Крутая мощная шея легко держит объемистый череп. Затылок в виде молотка, как уверяет Лафатер, — знак здоровой энергии и честолюбия. Благородное небольшое ухо, которому суждено оглохнуть. Решительно вырывающийся вперед лоб и крупный горбатый нос образуют почти единую энергичную линию, обрывающуюся целомудренно укороченной верхней губой, и тут же опровергающий выпад нижней: укрупненная, явно предназначенная для поцелуев, она образует в углу ироничный и хищноватый загиб, сохраняющийся и в старости, но уже в совершенно ином значении… Твердый подбородок, немного утяжеленный, как и полагается породистому англосаксу, и впалые, как бы не существующие щеки — действительно, зачем они изысканному джентльмену. Все это вместе, однако, вообще перестает существовать, когда обращаешь внимание на просторно сидящий под густой бровью глаз. А на него нельзя не обратить внимание: он громадный и удивительно живой, с почти удвоенными по величине веками — глаз женственный, наивный и неизлечимо печальный.
У старика остаются одни только эти глаза, уже все увидевшие.
Милый мой мальчик, ты теперь достиг возраста, когда люди приобретают способность к размышлению. Должен тебе признаться (я ведь готов посвятить тебя в свои тайны), что и сам я не так уж давно отважился мыслить самостоятельно. До шестнадцати или семнадцати лет я вообще не способен был мыслить, а потом в течение долгих лет просто не использовал эту способность.
Хлеб психоаналитика — травмы детства. У кого их не было?.. Все детство — сплошная травма, непрерывный ушиб души. Отец, бог-отец, к которому на всех парах несется душа мальчишки (сотвори меня, только так, чтобы я об этом не догадывался), этот отец был унылой придворной личностью английского образца: чопорен, холоден, отчужден. Под стать и мамаша. Веселый, здоровый, чуткий детеныш, стало быть, не познал родительской заботы и ласки; в нежном возрасте при такой страстной жизненности ему было некого любить, некого ревновать. Все это хлынет потом, поздней волной, обращенной вспять…
Подкинули к одной из аристократических бабок. Роль отца исполнял гувернер-француз. Классическое образование: языки древние и новые, история, философия. Вот и семнадцатилетний дипломированный цита-тоизрекатель, прилежно мстящий недостающим дюймам.
Традиционный вояж — "большая поездка" на континент, где юноша по всем правилам возраста, пола и положения ударяется в кутежи, карты et cetera. Но родина останавливает: прислали известие о смерти королевы — начинается очередная околопрестольная заваруха. Скорее домой, играть в настоящую мужскую игру — политику. Едва вернулся, сработала пружина родовых связей: получил звание постельничего при его высочестве принце Уэльсском. В 21 год Филип Стенхоп I уже член палаты общин и произносит первую речь в парламенте.
Молодые люди обычно уверены, что достаточно умны, как пьяные бывают уверены, что достаточно трезвы.
Щелчок по носу в палате пэров, еще несколько многообещающих пинков — и подобру-поздорову…
Побитых великосветских мальчиков из британской столицы направляли об ту пору в другую столицу — Париж, на повышение квалификации. Тайм-аут годика на два.
Автозарисовка того времени (из письма гувернеру):
Признаюсь, что держу себя вызывающе, болтаю много, громко и тоном мэтра, что когда я хожу, я пою и приплясываю, и что я, наконец, трачу большие деньги на пудру, плюмажи, белье, перчатки…
"Блажен, кто смолоду был молод"…
Знание людей приобретается только среди людей, а не в тиши кабинета… Чтобы узнать людей, необходимо не меньше времени и усердия, чем для того, чтобы узнать книги, и может быть, больше тонкости и проницательности.
А если хочешь действовать и побеждать, мало только узнать людей. Нужно впечатать это знание в свои нервы, в мускулы, в голос, нужно превратить его в артистизм, в совершенное самообладание, для которого необходимо еще и хорошо знать себя.
Употреби на это все свои старания, милый мой мальчик, это до чрезвычайности важно; обрати внимание на мельчайшие обстоятельства, на самые незаметные черточки, на то, что принято считать пустяками, но из чего складывается весь блистательный облик настоящего джентльмена, человека делового и жизнелюбца, которого уважают мужчины, ищут женщины и любят все.
В нижних слоях тогдашних обществ мы бы, пожалуй без особого труда узнали и нынешний стадионный люд, но в верхах столкнулись бы с немалой экзотикой.
Танцы и комплименты были тем, чем стали ныне годовые отчеты: понравиться — значило преуспеть. Какой-нибудь неловкий умник, нечаянно уронивший котлету на герцога, мог смело прощаться с карьерой поколения на три вперед.
Хорошие манеры в отношениях с человеком, которого не любишь, не большая погрешность против правды, чем слова "ваш покорный слуга" под картелем.
Картель, напомню на всякий случай, — краткое письменное приглашение на дуэль.
Помни, что для джентльмена и человека талантливого есть только два образа действия: либо быть со своим врагом подчеркнуто вежливым, либо сбивать его с ног.
…мне очень хотелось бы, чтобы люди часто видели на твоем лице улыбку, но никогда не слышали, как ты смеешься. Частый и громкий смех свидетельствует об отсутствии ума и о дурном воспитании.
Все это Честерфилд напишет сыну, уже осев в Лондоне, в своем знаменитом особняке, выстроенном по собственному проекту, в обители, полной книг, изысканной роскоши, избраннейших гостей и нарастающего одиночества… А пока — пьянство жизни.
Ездит по всей Европе с дипломатическими миссиями и для собственного удовольствия. Подолгу живет в Париже, совершенствуется во французском, в танцах, в манерах, в искусстве обходительной болтовни — настолько, что превосходит своих мэтров и может давать им самим уроки стилистики и бонтона. Пописывает стишки, почитывает книжки, заводит дружбу и переписку с просвещеннейшими умами века — Монтескье, Вольтером… Среди них он свой, и уже навечно.
Наследство и титул лорда. Двор, интриги, политика, еще раз политика. Были моменты, когда он решал, быть войне или нет, и кому править какой-нибудь Бельгией. Был министром, государственным секретарем, выступал с отточенными памфлетами, произносил в парламенте речи, одну превосходней другой, некоторые вошли в историю нации, уникально уладил дела в Ирландии — ни до, ни после него такое никому больше не удавалось…
Ни один из анахоретов древности не был так отрешен от жизни, как я. Я смотрю на нее совершенно безучастно, и когда я оглядываюсь назад, на все, что я сам видел, слышал и делал, мне даже трудно поверить, что вся эта пустая беготня, и суматоха, и светские развлечения когда-то действительно существовали; кажется, что все это только снится мне в мои беспокойные ночи.
Но это уже в 65, и не сыну, а епископу Уотерфорд-скому.
2. ПОСЕВ
В те времена простолюдины женились рано, средний класс — как попало, аристократы — поздно. Великосветский брак — мероприятие публичное и далеко идущее, надо все сообразовать. Перед тем же не грех погулять, тем паче ежели развлечения не портят репутацию и сочетаются с деятельностью на благо отечества.
Я утверждаю, что посол в иностранном государстве никогда не может быть вполне деловым человеком, если он не любит удовольствия. Его намерения осуществляются наилучшим образом на балах, ужинах, ассамблеях и увеселениях, благодаря интригам с женщинами.
Все так и шло, по классическим образцам; так было и в Гааге, где Честерфилд посольствовал, уже будучи мужчиной за тридцать, с большим светским опытом. Не иметь любовных связей в его положении было неприлично и подозрительно. Эксцессы не одобрялись, но донжуанству аплодировали.
С сожалением оглядываюсь я на крупную сумму времени, которую я промотал в мои молодые годы, ничего не узнав и ничем не насладившись. Подумай об этом, пока не поздно, и умей насладиться каждым мгновением; век наслаждений обычно короче века жизни, и поэтому человеку не следует ими пренебрегать.
Представляем: Элизабет дю Буше. Француженка, каких уже давно нет: невинная, добродетельная, застенчивая. Портрет не сохранился, дат жизни нет, поэтому позволим себе думать, что она была светлой шатенкой, легко красневшей, с глазами серо-голубыми, чуть близорукими, с чертами немного расплывчатыми, с фигурой слегка полной, но гибкой. Несомненно, была моложе своего возлюбленного лет на пятнадцать и на столько же сантиметров повыше.
Родители ее были бедными протестантскими эмигрантами, неудачники, не прижившиеся в родном краю, расчетливом и чванливом, они надеялись отыскать приют в добродушной веротерпимой Голландии и нашли его. Но что такое чужбина, даже и самая гостеприимная? Удесятеренная финансовая проблема и никаких надежд на благосклонность судьбы.
Родной язык в таких случаях — самый верный капитал. Дочь пошла в гувернантки в семейство богатого коммерсанта, где заменила мать двум сироткам. Вдовец Вассенаар, отец этих девочек, держал салон, увлекался политическими играми и был вхож в самые влиятельные круги. Он и пригласил к себе в дом судьбу Элизабет в лице очень галантного, очень очаровательного… Да, так именно она и сказала о нем по-голландски приятелю хозяина, другу дома. Не совсем правильно, хотя и буквально: "Очень очаровательный английский посол". А как знает французский — лучше французов!
Она не знала, что с этим самым другом-приятелем Стенхоп Честерфилд после первого их знакомства заключил маленькое пари. Речь шла всего-навсего о сроке соблазнения.
Впрочем, может быть, это была просто сплетня, которой потом, как болтали уже другие сплетники, воспользовался тот самый дотошливый Ричардсон, автор знаменитого душещипательного романа о соблазнении Клариссы. Может быть, никакого пари не было, а на самом деле…
На самом деле, когда Элизабет обнаружила признаки беременности, ее незамедлительно уволили, благонравные родители едва не сошли с ума, а затем…
Этот момент не стоит домысливать, изложим лишь факты.
У Элизабет дю Буше хватило духу родить ребенка, хватило, наверное, и отчаяния.
У тридцативосьмилетнего Честерфилда хватило не знаем чего — может быть, совести или заботы о своем имени — не отвернуться от Элизабет с младенцем, не бросить в кошмар отверженности, что было вполне в духе времени, а взять под свое покровительство. (Это, впрочем, тоже одобрялось модой.) Увез в Англию, поселил в лондонском предместье, назначил пенсион. О женитьбе на безродной гувернантке не могло быть и речи. Уже был задуман и вскоре осуществлен безлюбовный брак с незаконной дочерью короля. Жил он с этой преважной леди вполне по-английски, отдельно.
В библиотеке своего нового дома с каноническими колоннами, над камином, под фризом с латинской надписью: то благодаря книгам древних, то благодаря сну и часам праздности вкушаю я сладостное забвение житейских забот лорд повесил превосходный портрет Элизабет, написанный по его заказу лучшим пастелистом Европы; портрет портила помпезная рама.
Мне бы хотелось, чтобы чайный прибор, полученный от сэра Чарлза Уильямса, ты подарил своей матери…
Ты должен не только испытывать к ней почтение, но и помнить, как ты обязан ей за заботу и ласку, и поэтому пользоваться каждым случаем, чтобы выразить ей свою признательность.
Незаконному сыну дал свое родовое имя и всю жизнь воспитывал и продвигал в свет как законного.
3. ПОЛИВ
Мужчины, точно так же, как женщины, следуют голосу сердца чаще, чем голосу разума. Путь к сердцу лежит через чувства: сумей понравиться чьим-то глазам и ушам, и половина дела уже сделана.
Крошечное существо с палевыми кудряшками и оливково-золотистыми глазками… Личико, не расположенное улыбаться, вдруг осветилось лучом солнца, скользнувшим под жалюзи, от этого ручки сами собой потянулись к кому-то Большому, стоявшему над колыбелькой, захотелось сморщиться и запищать, но лучик так щекотнул ресницу, что пришлось сперва чихнуть…
Зажглось дно океанское. Вспыхнула горючая смесь восторга и жалости. "Это я. Боже, ведь это я!.."
Лорд сдержал себя, но все решено.
Сэр,
молва о Вашей начитанности и других Ваших блистательных талантах дошла до лорда Орери, и он выразил желание, чтобы Вы приехали в воскресенье пообедать вместе с ним и его сыном, лордом Ботлом. Так как из-за этого я буду лишен чести и удовольствия видеть тебя завтра у себя за обедом, я рассчитываю, что ты со мною позавтракаешь, и велю сварить тебе шоколад.
Не всякий восьмилетний получает по вечерам такие строчки.
Маленький Филип уже бегло читает не только на английском. Прекрасная память, схватывает на лету.
Пожалуйста, обрати внимание на свой греческий язык: ибо надо отлично знать греческий, чтобы быть по-настоящему образованным человеком, знать же латынь — не столь уж большая честь, потому что латынь знает всякий.
Отец и сын живут порознь, но разве главное — близость пространственная? Филипу II сказочно повезло. Обеспеченная мамаша, бонны и слуги, блестящий, уверенный папа-лорд… Встречи сына с отцом праздничны: прогулки верхом по Гайд-парку, беседы у камина, игры в саду. Не проходит недели, чтобы мальчик не получал в фамильном конверте с лиловой лентой написанное четким великолепным почерком…
Не думай, что я собираюсь что-то диктовать тебе по праву отца, я хочу только дать тебе совет, как дал бы друг, и притом друг снисходительный… Пусть мой жизненный опыт восполнит недостаток твоего и очистит дорогу твоей юности от тех шипов и терний, которые ранили и уродовали меня в мои молодые годы. Поэтому ни одним словом я не хочу намекнуть на то, что ты целиком и полностью зависишь от меня, что каждый твой шиллинг ты получил от меня, а ни от кого другого, и что иначе и быть не могло…
"Не хочу намекнуть" —?..
Тут стоит приостановиться и принять во внимание, что граф Честерфилд за свою жизнь написал около трех тысяч писем, часто весьма пространных. Круг его адресатов был и широк количественно, и превосходен качественно. Можно думать, что сыну, он писал не только из воспитательской надобности и отцовской любви, но и просто потому, что любил писать и делал это прекрасно — потому что жил в своих письмах… Искренней и полней, чем на самом деле, хотел я сказать.
Нет, не просто быть искренним и в письме.
Сыну было написано более пятисот писем, сохранились не все. В последнем русском переводе, над которым сейчас сижу, опубликовано лишь 89. Но и это огромно: разворот целой эпохи, целый культурный мир.
Государственные деятеяли и красавицы обычно не чувствуют, как стареют.
Образец афористики, из хрестоматийных. Блеск. Замечено походя… Так же вот и Сенека писал свои бессмертные "Нравственные письма к Луцилию". Кто такой этот Луцилий, которого он там между делом увещевает, поругивает, вдохновляет?.. Спросите у историков Рима. Через посредство этого абстрактного парня мы теперь можем вспомнить, что помирать не страшно, что нет смысла ни злиться, ни огорчаться, ни радоваться, ибо ничто не стоит того…
Примерно в том же положении всенаглядной безвестности оказался перед лицом истории Филип Стенхоп II.
Как он жил за сверкающей тенью родителя, этот человечек, каким был? Что чувствовал, что скрывал? От чего страдал?..
Попробуем восстановить — по крупицам — портрет.
В лице твоем есть и мужество, и тонкость…
Его глаза года в полтора изменили свой цвет, стали серо-зелеными, приблизились к материнским. Брови густые, но совсем иной формы, чем у отца, расплывчато-кустоватые. Движения неуверенно-порывистые, как у жеребенка. Взгляд уходящий… Рано начал говорить, спешил выразить первые мысли, и вдруг стал заикаться, потом это прошло, но остался неуправляемо быстрый темп речи, смазанность дикции, проглатывание целых слов — причина долгих папиных огорчений. Воображение неуемное: то он королевский кучер, то солдат конной лейб-гвардии, то Генрих Наваррский…
Ему долго не хотелось играть в себя.
А папа-лорд и сам хорошо играет, и откровенно не любит тех, кто играет плохо. Смотри, сынок, — видишь? — вот идет Мистер-Как-Бишь-Его: направляясь к миссис Забыл-Как-Звать, толкает мистера Дай-Бог-Памяти, запутывается в своей шпаге и опрокидывается. Далее, исправив свою неловкость, он проходит вперед и умудряется занять как раз то место, где ему не следовало бы садиться; потом он роняет шляпу; поднимая ее, выпускает из рук трость, а когда нагибается за ней, шляпа падает снова. Начав пить чай или кофе, он неминуемо обожжет себе рот, уронит и разобьет либо блюдечко, либо чашку и прольет себе на штаны. То он держит нож, вилку или ложку совсем не так, как все остальные, то вдруг начинает есть с ножа, и вот-вот порежет себе язык и губы, то принимается ковырять вилкой в зубах или накладывать себе какое-нибудь блюдо ложкой, много раз побывавшей у него во рту. Разрезая мясо или птицу, он никогда не попадает на сустав и, тщетно силясь одолеть ножом кость, разбрызгивает соус на всех вокруг и непременно вымажется в супе и в жире… Начав пить, он обязательно раскашляется в стакан и окропит чаем соседей… Сопит, гримасничает, ковыряет в носу или сморкается, после чего так внимательно разглядывает свой носовой платок, что всем становится тошно…
Из области отрицательных примеров — живописно, не правда ли? Курс комильфо начинается с положения вилки и кончается положением в обществе. Эти чада набираются откуда угодно чего угодно, только не хороших манер. Вот и наш вдруг изрек за ужином в присутствии фаворитки премьер-министра миледи Ж.: "У всякого скота своя пестрота". Успел пообщаться с конюхом.
О том, чтобы ввести тебя в хорошее общество, я позабочусь сам; ты же позаботься о том, чтобы внимательно наблюдать за тем, как люди себя там держат, и выработать, глядя на них, свои манеры. Для этого совершенно необходимо внимание, как оно необходимо для всего остального: человек невнимательный не годен для жизни на этом свете.
Как раз с вниманием-то дела из рук вон. Три года пришлось втемяшивать, что эту злосчастную вилку надо держать — какой рукой?.. А ножик?! Опять наоборот! Даже ложку и ту умудряется через раз брать левой, а не правой, а если правой, то мимо рта.
Когда ты учился в школе, ты был самым большим неряхой…
Вот тебе на! На последней странице отменного сочинения колоссальная клякса. Новые штаны всегда чем-то вымазаны. То опрокинет вазу, то загасит локтем свечу.
Я нашел в тебе леность, невнимание и равнодушие, недостатки простительные разве только старикам… Тебе, по-видимому, не хватает той животворной силы души, которая побуждает и подзадоривает большинство молодых людей нравиться, блистать, превосходить своих сверстников…
По сероватым щекам блуждают водянистые прыщики. Брожение подростковых соков иных превращает в ртуть, а иных в свинец, этот же какой-то…
Ты неловок в своих движениях и не следишь за собой, мне жаль, что это так; если все будет продолжаться в том же духе и дальше, ты сам потом пожалеешь об этом.
Уже давно жалеет. И рад бы быть ловким — да как?.. Билли Орери успевает три раза подпрыгнуть над мячом и два раза ударить, а ты только еще примериваешься. И внимательным быть, наверное, здорово — только как, как, как? — быть внимательным?! Где оно, откуда его взять, это внимание, как поймать, за какой хвост?!. А когда папа начинает сердиться, а он сердится очень тихо и очень страшно — ничего не говорит, улыбается, только глаза чернеют, — тогда вообще…
Мсье Боша упоминает о том, как ты был встревожен моей болезнью и сколько выказал трогательной заботы обо мне. Я признателен тебе за нее, хотя, вообще-то говоря, это твой долг (…) Прощай и будь уверен, что я всегда буду горячо любить тебя, если ты будешь заслуживать эту любовь, а если нет, тотчас же тебя разлюблю.
Трудно, очень трудно понять, как папа к тебе относится, и что такое "заслуживать".
Помни, что всякая похвала, если она не заслужена, становится жестокой насмешкой и даже больше того — оскорблением. Это риторическая фигура, имя которой ирония: человек говорит прямо противоположное тому, что он думает (…) Тебе снова предстоит взяться за латинскую и греческую грамматики; надеюсь, что к моему возвращению ты основательно их изучишь; но если тебе даже не удастся это сделать, я все равно похвалю тебя за прилежание и память.
Итак, значит, если тебе что-то не удается, папа имеет право тебя высмеять и оскорбить?..
Ты так хорошо вел себя в воскресенье у м-ра Бодена, что тебя нельзя не похвалить.
Это правда или риторическая фигура?..
Умей и впредь заслуживать похвалу человека, достойного похвалы. Пока ты будешь стараться этого достичь, ты получишь от меня все, что захочешь, а как только перестанешь, больше ничего уже не получишь.
А если будешь стараться и все равно ничего не выйдет?..
Обещания твои очень меня радуют, а исполнение их, которого я от тебя жду, порадует еще больше. Ты несомненно знаешь, что нарушить свое слово — безрассудство, бесчестие, преступление.
Тогда лучше не давать слова, не обещать. Но ведь папа требует, папа так требует обещаний…
Мне хочется, чтобы даже в питч и крикет ты играл лучше любого другого мальчика во всем Вестминстере.
…может ли быть больше удовольствия, чем иметь возможность всегда и во всем превзойти своих сверстников и товарищей? И равным образом возможно ли придумать что-либо более унизительное, чем чувствовать себя превзойденным ими? В этом последнем случае ты должен испытывать больше сожаления и стыда, ибо всем известно, какое исключительное внимание было уделено твоему образованию и насколько у тебя было больше возможностей, чем у твоих сверстников.
Но это же немыслимо, это до отчаяния безнадежно. Превзойти Билли, превзойти Джонни, превзойти всех! Что делать, что?..
А вот что: отключиться. Удрать! И от грамматик, и от танцев, и от крикетов и питчей, пропади они пропадом, и от мсье Боша, и от…
И от себя.
Забыться, уплыть, уплыть и забыться…
С теплым куском пудинга в кармане опять топает на Монмут-стрит, улицу старьевщиков, в лавку хромого заики Сиверса, где за рядами бокастых бокалов, брутальных бронзовых статуэток, позеленелых подсвечников, истресканных питейных рогов, дырявых шкатулок и прочей рухляди, в полутемном углу, в большом светло-мутном аквариуме…
Рыбки — хобби хозяина. С тех пор как Филип случайно увидел их, какая-то неодолимая сила вслечет к ним снова и снова; а Сиверс-то уж, конечно, радуется, не нахвалится, лопочет, что рыбы гораздо умней человеков. Черный Испанец уж тут как тут, танцует, расправив бархатное опахало, а Красная Уния уныло уткнулась в угол, не желает отведать ни крошки, только тожественно-грустно, как знаменем, поводит ало-золотистым хвостом… Часами Филип созерцает своих любимиц, дышит их жабрами, чувствует чешуей, что-то шепчет…
Однажды, после долгих колебаний, он наконец решился…
Ты говоришь очень быстро и неотчетливо, это очень неудобно и неприятно для окружающих, и я уже тысячу раз тебе это старался внушить. Мне часто приходилось видеть, как судьбу человека раз и навсегда решали первые произнесенные им в обществе слова…..попросить отца помочь ему устроить дома аквариум. "Зачем?" — "Чтобы разговаривать с рыбами". — "С рыбами?.. Ты уже изучил рыбий язык?" — «Да». — "В таком случае тебе надлежит отправиться послом в Рыбью Державу".
К разговору не возвращались. Но вскоре чуткий папа обратил внимание, что мальчик начал не слишком одухотворенно потеть. Замечание было сделано в форме деликатного, интимно-дружеского совета почаще пользоваться духами. Подарил изящный резной флаконец старинной работы, приобретенный еще во времена гаагских гастролей. "Пользуйся этим, мой дорогой, и ты будешь свеж, как альпийская фиалка. Рыбки на суше, обрати внимание, не всегда сладко пахнут".
Помнишь ли ты, что надо полоскать рот по утрам и каждый раз после еды? Это совершенно необходимо…Смотри, чтобы чулки твои были хорошо подтянуты, а башмаки как следует застегнуты, ибо человек, который не обращает внимания на свои ноги, выглядит особенно неряшливо… Я требую, чтобы утром, как только встанешь, ты прежде всего в течение четырех-пяти минут чистил зубы мягкой губкой, а потом раз пять-шесть полоскал рот. Надо, чтобы кончики ногтей у тебя были гладкие и чистые, без черной каймы, какая обычно бывает у простолюдинов. Должен сделать тебе еще одно предостережение: ни в коем случае не ковыряй пальцем в носу и в ушах, это отвратительно до тошноты. Тщательно чисти уши по утрам и старайся хорошенько высморкаться в платок всякий раз, когда к этому представится случай, но не вздумай только потом в этот платок заглядывать…
Ну довольно, давайте о чем-нибудь посерьезнее. Вспомним, как мужественно, хотя и безуспешно, боролся папа-лорд с государственной коррупцией, против чемпиона и рекордсмена взяточников Роберта Уолпола, всесильного премьер-министра, у которого и парик не мог скрыть внешности борова. Как геройски защищал лучших людей страны, в их числе великого Филдинга, посвятившего ему свою комедию "Дон-Кихот в Англии". Громкая эта защита обернулась, правда, принятием закона о театральной цензуре, запретившей не только Филдинга, но и всю левую драматургию до времен Шоу. Зато какая страница в истории битв за свободу и просвещение, и какая слава имени Честерфилда. Это он, и никто иной, основал храбрейший из тогдашних британских журналов, которому дал название "Здравый смысл".
Чем бы тебе ни приходилось заниматься, делай это как следует, делай тщательно, не кое-как. Углубляйся. Добирайся до сути вещей. Все сделанное наполовину или узнанное наполовину вовсе не сделано и вовсе не узнано — даже хуже, ибо может ввести в заблуждение…
…Нет такого места или такого общества, откуда ты не мог бы почерпнуть те или иные знания — стоит лишь захотеть. Присматривайся ко всему, во все вникай…
На десятки ладов. И какой же родитель, какой воспитатель не повторил бы это и тысячу раз своему воспитаннику, и себе самому.
А вот это — разве не стоило бы повесить себе на шею и повторять как заклинание:
Душа требует серьезных и неустанных забот и даже кое-каких лекарств. Каждые четверть часа, в зависимости от того, проведены они хорошо или плохо, принесут ей пользу или вред, и притом надолго. Душе надо тоже много упражняться, чтобы обрести здоровье и силу.
…Присмотрись, насколько отличаются люди, работавшие над собой, от людей неотесанных, и я уверен, что ты никогда не будешь околеть ни сил, ни времени на то, чтобы себя воспитать.
Замечательно.
А вот иная мелодия, от письма к письму, в разработках:
Счастлив тот, кто, обладая известными способностями и знаниями, знакомится с обществом достаточно рано и может сам втереть ему очки в том возрасте, когда чаще всего, напротив, общество втирает очки новичку!
…Постарайся быть умнее других, но никогда не давай им это почувствовать.
Откровенно практично. А сколько еще проницательных разъяснений, сто очков вперед примитивному мистеру Карнеги, открывшему эти эмпиреи два века спустя. Тоже своего рода прочистка носа. Заметим, однако, что вышеприведенное наставление по уходу за сим отверстием в смысле буквальном было адресовано уже не девятилетнему сопляку, а доставлено с нарочным восемнадцатилетнему кавалеру.
Вот и традиционная "большая поездка". Уже скоро четыре года, как Филип Стенхоп II, кончив школу и отзанимавшись с лучшими частными преподавателями по языкам, логике, этике, истории, праву, а также гимнастике, танцам, фехтованию и верховой езде, путешествует по Европе в сопровождении мистера Харта, папиного сорадетеля, преданнейшего добряка, сочинителя назидательно-сентиментальных стишат. Он пожил уже в предостойной Швейцарии, в глубокомысленной Германии, в поэтичной Италии. Недолгие возвращения на родину, свидания с родителями — и снова в путь. Все обеспечено, всюду наилучший прием, представления ко дворам, развлечения и балы, все к услугам — позавидуешь, право.
Было бы, однако, преувеличением думать, что турне это складывалось из сплошных удовольствий.
Твои невзгоды по дороге из Гейдельберга в Шафхау-зен, когда тебе пришлось спать на соломе, есть черный хлеб и когда сломалась твоя коляска — не что иное, как надлежащая подготовка к более значительным неприятностям и неудачам (…), пример несчастных случайностей, препятствий и трудностей, которые каждый человек встречает на жизненном пути. Разум твой — экипаж, который должен провести тебя сквозь все.
Метод "слоеного пирога" — как верно, как мудро. Да, воспитание юноши должно быть насыщено и приключениями, и суровой муштрой, и знаниями, и удовольствиями, и опасностями. Самостоятельность — да, но… должен тебя предупредить, что в Лейпциге у меня будет добрая сотня шпионов, которые будут невидимо за тобой следить и доставят мне точные сведения обо всем, что ты будешь депать, и почти обо всем, что будешь говорить. Надеюсь, что, получив эти обстоятельные сведения, я смогу сказать о тебе то, что Веллей Петеркул говорит о Сципионе: что за всю жизнь он не сказал, не сделал и не почувствовал ничего, что не заслужило бы похвалы.
В чем-чем, а в недостатке внимания этого папу не упрекнешь. Очень увлекательно — шпионить за чувствами.
Запомни твердо: если ты приедешь ко мне и у тебя будет отсутствующий вид, то очень скоро отсутствовать буду и я, и в буквальном смысле, просто потому, что не смогу с тобой оставаться в одной комнате; и если, сидя за столом, ты опять начнешь ронять на пол ножи, тарелки, хлеб и так далее и целых полчаса будешь тыкать ножом в крылышко цыпленка, а рукавом за это время очистишь чужую тррелку, мне придется выскочить из-за стола, я от этого могу заболеть…
Вот такова-то она, отцовская доля. А где же мама?
Упоминается крайне редко и сдержанно ("подари ей чайный сервиз" — просьба к четырнадцатилетнему). Она была не из того круга, который мог преподать высший этикет. А опытный папа-лорд нагляделся на сынков вроде отпрыска лорда Хрю и леди Сюсю, сэра Тьфу, которому внушили, что не он создан для мира, а мир для него, и который всюду будет искать то, чего нигде не найдет: знаки внимания и любви от других, то, к чему его приучили папенька и маменька (…) Пока его не проткнут шпагой и не отправят на тот свет, он, верно, так и не научится жить.
Ты никогда не сможешь упрекнуть меня ни в чем подобном. У меня не было к тебе глупого женского обожания: вместо того, чтобы навязывать тебе мою любовь, я всемерно старался сделать так, чтобы ты заслужил ее. Мне мало одной любви к тебе, мне хочется, чтобы ты мог нравиться и мне, и всему миру. Я ничего для тебя не пожалею, у тебя не будет недостатка ни в чем, если только ты этого заслужишь; поэтому знай, что в твоей власти иметь все, что ты захочешь.
Не забудь, что я увижусь с тобою в Ганновере летом и буду ждать от тебя во всем совершенства. Если же я не обнаружу в тебе этого совершенства или хотя бы чего-то очень близкого к нему, мы вряд ли с тобою поладим. Я буду расчленять тебя, разглядывать под микроскопом и поэтому сумею заметить каждое крохотное пятнышко, каждую пылинку (…) Никогда не забуду и не прощу тебе недостатков, от которых в твоей власти было уберечься или избавиться. Мое дело предупредить тебя, а меры ты принимай сам.
Почему-то после таких вот вдохновительных обещаний у Филипа усиливается неприятная уже ему самому потливость, начинается неудобство в горле, покашливание, а то вдруг открывается настоящая лихорадка… Жаловаться — не по-мужски, тем паче не по-английски, но все-таки один раз он сообщил отцу через посредника, что чувствует себя не совсем хорошо. В ответ была прислана рецептура нежнейших слабительных.
…Итак, наконец, галантная Франция, наставница наслаждений, царица мод.
Париж — это как раз такой город, где ты лучше всего на свете сможешь соединять, если захочешь, полезное с приятным. Даже сами удовольствия здесь могут многому тебя научить.
С тех пор как я тебя видел, ты очень раздался в плечах. Если ты не стал еще выше ростом, то я очень хочу, чтобы ты поскорее восполнил этот пробел. Упражнения, которыми ты будешь заниматься в Париже, помогут тебе как следует развиться физически; ноги твои, во всяком случае, позволяют заключить, что это будет так. Упражнения эти заставляют сбросить жир…
Ты настолько хорошо говоришь по-французски и ты так скоро приобретешь обличье француза, что я просто не знаю, кто еще мог бы так хорошо провести время в Париже, как ты…
Помни, что эти месяцы имеют решающее значение для твоей жизни: обо всем, что бы ты ни стал делать, здесь узнают тысячи людей, и репутация твоя прибудет сюда раньше, чем ты сам. Ты встретишься с нею в Лондоне.
Вершится судьба… Папа-лорд пребывает в убеждении, что хорошо воспитанный француз, с его непринужденным изяществом, если только к этому добавить толику английского здравого смысла и чуть немецкой учености, являет собой пример совершенства человеческой породы.
Итак, продолжение образования с переводом из абстрактной формы в конкретную, начало карьеры. Папин сценарий проработан вдоль и поперек, на постановку не жалеется ни денег, ни связей. Стать государственным мужем Филип, впрочем, пожелал сам.
Вот как это было достигнуто:
коль скоро ты не склонен стать податным чиновником государственного казначейства и хочешь получить место в Англии, не сделаться ли тебе профессором греческого языка в одном из наших университетов? Если тебе это не по душе, то я просто не знаю, что тебе еще предложить… Мне хотелось бы слышать от тебя самого, чем ты собираешься стать.
Тонко, демократично, никакого давления. Обратим, кстати, внимание на это «чем», а не «кем». Не описка. Слова «профессия», «ремесло» в высших кругах тех времен не употреблялись. Аристократ не отождествлял себя со своими делами: у него не профессия, а занятия, поприща. Их может быть много, а может не быть вовсе — отнюдь не позор. "Делать то, о чем стоило бы написать, или писать то, что стоило бы прочесть". Главное занятие человека светского — быть собой. Но каким собой!..
Ты решил стать политиком — если это действительно так, то ты, должно быть, хочешь сделаться моим преемником. Ну что же, я охотно передам тебе все мои полномочия, как только ты меня об этом попросишь. Только помни, что есть некоторые мелочи, с которыми нельзя будет не посчитаться.
Что за мелочи?..
Преследуй определенную цель (…)
никогда не говори о себе (…)
будь не только внимателен ко всякому, но и делай так, чтобы собеседник твой почувствовал это внимание (…)
мягко по форме, твердо по существу (…)
изучай и мужчин и женщин (…)
если хочешь заслужить расположение короля, потакай его слабостям (…)
имей доброе имя, много раз обманывать невозможно (…)
научись казаться свободным и праздным именно тогда, когда дел у тебя больше всего. Превыше всего нужно иметь открытое лицо и скрытые мысли — и так далее, подробности в первоисточнике и в первоисточниках первоисточника, из коих не на последнем месте известный труд синьора Макиавелли.
Непросто получается… Чуть раньше мы поместили друг возле дружки некоторые обращения папы к сыну, раскиданные там и сям, и попытались услышать голос Филипа-большого ухом Филипа-маленького. Возник страшноватый образ родителя-манипулятора, требующего процентов с воспитательского капиталовложения. Но это эффект монтажа — мы только догадываемся, что такой монтаж происходил в душе сына. Этот внутренний монтаж, собственно, и есть душевная жизнь.
Я перечитал письма Честерфилда не один раз, и всякий раз относился к нему по-иному: то с восхищением, то с возмущением, то со скукой, то с захватывающим интересом. Не сразу понял, что это зависело от того, чьими глазами читал, как монтировал. Легко сделать выборки, свидетельствующие, что лорд Честерфилд только тем и занимается, что учит своего сына быть благородным рыцарем. Между тем кое-кто из первых читателей свежеизданных "Писем к сыну" вознегодовал во всеуслышание, что в них проповедуется всего-навсего мораль потаскухи. И это правда. Но не вся правда, вот сложность!.. Будь «всего-навсего» — вряд ли бы эти письма разошлись по всему миру и дожили до нас…
Милый мой мальчик, я считаю сейчас дни, которые остаются до встречи с тобой, скоро я начну считать часы и наконец минуты, и нетерпение мое будет все расти…
Мне придется не раз выговаривать тебе, исправлять твои ошибки, давать советы, но обещаю тебе, все это будет делаться учтиво, по-дружески и втайне ото всех; замечания мои никогда не поставят тебя в неудобное положение в обществе и не испортят настроения, когда мы будем вдвоем. Ты услышишь обо всем от того, кого нежная любовь к тебе сделала и любопытнее, и проницательнее…
Прощай, дитя мое. Береги здоровье, помни, что без него все радости жизни — ничто.
Воспитательское иезуитство?.. Нет, это искренность. Это любовь.
Коль скоро это может оказаться полезным для тебя, я охотно признаюсь, как бы мне это ни было стыдно, что пороки моей юности проистекали не столько от моих естественных дурных склонностей, сколько от глупого желания быть в представлении окружающих жизнелюбцем. Всю свою жизнь я ненавидел вино, и однако мне часто случалось выпивать: порою с отвращением, с неизбежно следовавшим за тем на другой день недомоганием — и все только потому, что я считал, что умение пить — это необходимое качество для настоящего джентльмена…
Я считал, что игра — это второе необходимое качество жизнелюбца; и поэтому, начав с того, что стал предаваться ей без всякого желания, отказывался ради нее потом от множества настоящих удовольствий и загубил тридцать лучших лет своей жизни.
Я дошел даже одно время до такой нелепости, что научился сквернословить, дабы украсить и дополнить блистательную роль, которую мне хотелось играть…
Так вот, соблазненный модой и слепо предаваясь наслаждениям мнимым, я терял подлинные: я расстроил свое состояние и расшатал здоровье — и этим, должен признаться, я понес заслуженное наказание за свои поступки.
Пусть же все это послужит тебе предостережением: умей выбирать наслаждения сам и никому не позволяй их себе навязывать…
Ис-поведь, про-поведь… Где-то между этими полюсными вершинами занимает свое местечко и немудреный житейский совет — хорошо утоптанный, слегка заболоченный холмик…
Совет по части наслаждений прекрасен, признание трогательно, а тревоги излишни. Тени собственных недогоревших страстей. Опасаться эксцессов нет оснований. Филип — юноша редкостно добродетельный, честный, может быть, даже слишком. Много знает, может быть, слишком много. Воздержан, благожелателен и не вспыльчив, хотя и производит поначалу впечатление чересчур резкого и решительного. Он всего лишь застенчив. Пробуждает самые добрые чувства, граничащие со скукой.
Между человеком, чьи знания складываются из опыта и наблюдений над характерами, обычаями и привычками людей, и человеком, почерпнувшим всю свою ученость из книг и возведшим прочитанное в систему, столь же большая разница, как между хорошо объезженной лошадью и ослом.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.