6 Удовольствие

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

6

Удовольствие

Счастье – это теплый щенок.

Чарли Браун

Счастье – это теплый пистолет.

Битлз

Каждому свое.

Пословица

Горе вам, люди, не знающие что такое счастье; но горе писателю, который примется определять его. Теплые пистолеты и теплые щенки[48] – это всего лишь примеры счастья, а не дефиниции.

Мой словарь определяет счастье как «удовольствие», а удовольствие – как чувство «счастья, удовлетворения и наслаждения». Продолжая этот заколдованный круг, я обращаюсь к слову чувство и обнаруживаю, что чувство – это «воспринимаемая эмоция», в то время как эмоцией называется «сильное чувство».

Ну ладно. Как сказал судья Верховного суда Поттер Стюарт относительно порнографии (в противоположность искусству), это трудно сформулировать, но, «когда я увижу, я пойму». Под счастьем могут подразумеваться секс, наркотики, рок-н-ролл, рев толпы, удовлетворение от хорошо сделанной работы, вкусной еды, хороших напитков, интересной беседы – не говоря уже о том, что психолог Михай Чиксентмихай называет состоянием «потока», когда вы настолько поглощены тем, что хорошо делаете, что не замечаете времени. С риском задеть чувства одержимых философов, где бы они ни находились, предлагаю на этом остановиться. На мой взгляд, вопрос не в том, как мы определяем счастье, а почему с точки зрения эволюции людей вообще это волнует.

На первый взгляд ответ кажется очевидным. Стандартное объяснение состоит в том, что счастье эволюционировало в известной мере так, чтобы направлять наше поведение. Процитируем известного эволюционного психолога Рэндольфа Нессе: «Наш мозг мог быть устроен так, что хорошая еда, секс, восхищение со стороны других людей, наблюдение за успехами своих детей были бы непривлекательны, но предки, чей мозг был бы так устроен, вероятно, немного добавили бы в генный пул, сделавший природу человека такой, какова она сейчас». Нами правит удовольствие, как заметил Фрейд (а задолго до него Аристотель), и без него развитие человека как вида было бы невозможно.[49]

Очень похоже на правду. В соответствии с тем, что удовольствие служит нашим руководящим принципом, мы автоматически (и часто бессознательно) все, что видим, делим на две категории: «приятное» и «неприятное». Если я покажу вам такое слово, как солнце, а потом попрошу вас решить как можно скорее, позитивно ли слово чудесный, вы отреагируете быстрее, чем если вам показать неприятное слово (скажем, яд, а не солнце). Когнитивные психологи называют такой ускоренный ответ эффектом позитивного прайминга; это означает, что мы постоянно и автоматически делим все, с чем сталкиваемся, на две категории: хорошее или плохое.

Такого рода автоматическая оценка (в основном это епархия рефлексивной системы) удивительно непроста. Возьмем, например, слово вода, это приятно? Зависит от того, насколько вы хотите пить. И наверняка исследования подтвердят, что люди, испытывающие жажду, выказывают больший эффект позитивного прайминга в отношении слова «вода», чем люди, не страдающие обезвоживанием. Это происходит в миллисекунды, позволяя удовольствию служить направляющей силой в каждый момент жизни. Подобные явления – а это лишь крохотная часть – касаются и нашего отношения к другим людям: чем больше мы нуждаемся в них, тем больше они нам нравятся. (Немного циничная версия пословицы «Друзья познаются в беде» с позиции нашего подсознания.)

Но сама по себе идея, что, «если это воспринимается как благо, значит, это было хорошо и для наших предков», не выдерживает критики. Ведь очень многое из того, что доставляет нам удовольствие, не слишком влияет на наши гены. В Соединенных Штатах средний взрослый проводит около трети своего бодрствования в досуге: телевидение, спорт, выпивка с друзьями – в занятиях, не имеющих отношения к генетическим завоеваниям. Даже секс, как правило, для большинства людей – форма отдыха, а не созидания. Когда я трачу $100 в Sushi Samba, моем любимом модном ресторане, я делаю это не потому, что это увеличит число моих детей или перуанская и японская еда – самый дешевый (или даже самый питательный) способ наполнить мой желудок. Я делаю это потому, что я люблю вкус желтохвостой лакедры – даже если с точки зрения эволюции мои счета за ужин – непростительное расточительство.

Марсиане, глядя на Землю, поневоле призадумаются. С чего это люди валяют дурака, когда просто надо делать дело? Известно, что и у других видов есть любовная игра, только никакие другие существа не тратят на это столько времени и не делают это столь изощренно. Лишь немногие прочие виды, похоже, не жалеют на это времени без цели размножения, и ни один вид (за пределами лабораторий, которыми заведуют любознательные представители человечества) не смотрит телевизор, не ходит на рок-концерты и не занимается организованным спортом. Отсюда вопрос: действительно ли удовольствие представляет собой идеальное приспособление, или (пусть извинит нас Шекспир) все-таки клуджево что-то в Датском королевстве?

Ага, скажет наш марсианин; люди отныне не рабы своих генов. Вместо того чтобы заниматься деятельностью, которая воспроизведет наибольшее число их генов, люди пытаются максимизировать нечто абстрактное – назовем это «счастье», – что, похоже, являет собой меру таких факторов, как человеческое благополучие, уровень успеха, воспринимаемый контроль над собственной жизнью и желаемое отношение со стороны себе подобных.

Тут наш марсианский друг запутается еще больше. Если люди в принципе пытаются максимизировать свое благополучие, зачем же они делают столько такого, что в перспективе никак не обещает большого или длительного счастья?

Пожалуй, вряд ли что-то озадачит марсианина больше, чем огромное количество времени, которое люди тратят перед телевизором. В Америке в среднем 2-4 часа в день. Если учесть, что средний человек бодрствует всего 16 часов, проводит на работе по меньшей мере 8, то это гигантская часть свободного времени среднего человека. Тем не менее день за днем аудитория поглощает шоу за шоу, по большей части истории сомнительного качества, о вымышленных персонажах, или изрядно приукрашенные «реальные» портреты людей в невероятных ситуациях, в которых обычный человек вряд ли когда-либо окажется. (Да, общественное телевидение транслирует некоторые хорошие документальные фильмы, но они никогда не получают таких рейтингов, как сериалы «Закон и порядок», «Остаться в живых» и т.д.) И вот в чем прикол: всю эту галиматью смотрят обычно менее счастливые люди по сравнению с теми, кто не тратит слишком много времени на телевизор. Подобный просмотр телепередач может ненадолго поднять настроение, но в перспективе час перед телевизором – это время, которое можно было бы использовать на другие занятия – на спорт, работу, хобби, заботу о детях, помощь людям, дружеское общение.

И разумеется, есть химические вещества, специально придуманные для мгновенного доступа ко всему механизму вознаграждения. Они непосредственно стимулируют участки мозга, отвечающие за удовольствие (к примеру, nucleus accumbens – центр подкрепления). Конечно, я говорю об алкоголе, никотине и наркотиках, таких как кокаин, героин, амфетамины. Тут интересен не сам факт, что они существуют (практически невозможно создать основанный на химических процессах мозг, неуязвимый при этом для махинаций находчивых химиков), а степень, до которой люди подвержены злоупотреблениям ими, даже понимая, что в перспективе это угрожает их жизни. Писатель Джон Чивер, например, признавался: «Год за годом я читал [в своих дневниках], что слишком много пью… день за днем, страдаю от приступов вины, просыпаюсь в три часа ночи с чувством абстиненции. Пьянство, его последствия, окружение и все отсюда вытекающее казались непереносимыми. И тем не менее каждый божий день я тянулся к бутылке с виски».

Как сказал один психолог, зависимость ведет человека вниз по «тропе наслаждений», когда с точки зрения временного удовольствия сиюминутные решения кажутся рациональными, хотя отдаленные последствия часто разрушительны.

Даже секс в этом смысле – повод задуматься. То, что это источник наслаждения, наверное, ни для кого не секрет: если бы секс не был радостью для наших предков, нас с вами здесь просто не было бы. В конце концов, секс – прямой путь к зачатию, а без этого не было бы жизни. Без жизни не было бы ее возобновления, и легионы «эгоистичных генов» остались бы не удел. Напрашивается мысль, что создания, которые наслаждаются сексом (или по крайней мере стремятся к нему), размножаются интенсивнее остальных.

Но иметь вкус к сексу – не значит заниматься им непрерывно, забыв обо всем на свете. Мы все знаем истории политиков, священников и простых людей, разрушивших собственные жизни в неотступной сексуальной гонке. Так что логично, если марсианин задастся вопросом относительно нашей современной потребности в сексе: а не преувеличена ли она, как наши потребности в сахаре, соли и жирах?

И марсианин неизбежно пришел бы к осознанию, что хотя глубинная идея удовольствия как мотиватора имеет здоровое зерно, система удовольствия в целом – клудж, от начала и до конца. Если назначение удовольствия – направлять нас на удовлетворение потребностей наших генов, то почему же люди пускают на ветер столько своего времени, занимаясь тем, что не отражает их потребностей? Конечно, есть мужчины, прыгающие с парашютом, чтобы впечатлить дам, но многие из нас с риском для себя катаются на лыжах, сноуборде или гоняют на автомобиле, даже когда никто на нас не смотрит. Когда столь существенная часть занятий человека способствует тому, что ставит под угрозу его «репродуктивное благополучие», этому должно быть объяснение.

И оно действительно есть, только суть его не в оптимизации, а наоборот, в неуклюжести мозга. Первая причина нам уже знакома: мозговые аппаратные средства, управляющие удовольствием, как и в значительной степени вообще устройство психики, имеют двоякую природу. Лишь некоторые наши удовольствия (такие, наверное, как чувство удовлетворения от хорошо сделанной работы) происходят от рассуждающей системы, но основная их часть – нет. Большинство удовольствий идет от атавистической рефлексивной системы, которая, как мы видели, достаточно недальновидна, и, если сравнить эти две системы, перевешивает все-таки последняя. Да, я могу получить некоторое чувство удовлетворения, если откажусь от крем-брюле, но это удовлетворение меркнет в сравнении с кайфом, пусть кратковременным, который я получу, съев его.[50] Мои гены были бы здоровее, если бы я пропустил десерт. Дольше сохранялись бы артерии, что позволяло бы мне зарабатывать больше денег и лучше заботиться о моих потомках. Но эти самые гены из-за их недальновидности оставили меня с мозгом, которому не хватает мудрости, способной преобладать над животной частью мозга, доставшегося от прошлых эпох.

Вторая причина более хитроумна: центр удовольствия не строился для таких, как мы, созданий, разбирающихся в культуре и технике. Большинство наших механизмов получения удовольствий достаточно примитивны, и в конечном итоге мы научились быть умнее их. В идеальном мире (по крайней мере с точки зрения наших генов) участки нашего мозга, которые решают, какое занятие доставляет нам удовольствие, были бы чрезвычайно разборчивы, реагируя лишь на то, что действительно полезно для нас. Например, фрукты содержат сахар, а млекопитающие нуждаются в сахаре, следовательно, в ходе эволюции у нас должен развиваться вкус к фруктам. Но эти самые рецепторы, воспринимающие сахар, не могут определить разницу между настоящими фруктами и синтетическими, содержащими аромат без питательной ценности. Мы, люди (в целом, а не по отдельности), придумали тысячи способов обманывать наши центры удовольствия. Языку приятен сладкий вкус фруктов? Ага! Предложить вам мармелада? Лимонада? Фруктового сока с искусственными ароматизаторами? Сочная дыня, возможно, и хороша для нас, но леденцы со вкусом дыни нет.

И леденцы с ароматом дыни – это только начало. Огромная часть ментальных механизмов, которые мы используем для распознания удовольствия, точно так же примитивны, и их легко обмануть. В целом наши детекторы удовольствия склонны реагировать не просто на конкретные раздражители, которые могли быть желанными в условиях жизни наших предков, а на целый ряд других стимулов, которые несут мало пользы нашим генам. Например, механизмы, обеспечивающие наслаждение сексом, провоцируют нас заниматься им, что легко может предвидеть любой разумный эволюционный психолог. Но не просто, когда секс ведет к размножению (самая ограниченная настройка, какую можно вообразить) или даже к созданию пары, но гораздо в более широком смысле: практически в любое время, при любых обстоятельствах, и парами, и втроем, и соло, с людьми своего и противоположного пола, с отверстиями, предназначенными для зачатия, и с частями тела, не имеющими к нему отношения. Всякий раз, когда люди занимаются сексом без прямой или косвенной задачи воспроизводства, они водят свои гены за нос.

Самое парадоксальное, конечно, то, что хотя секс – невероятно мощная движущая сила, часто люди занимаются им способами, специально придуманными, чтобы не иметь детей. Гетеросексуалы перевязывают семенники, в эпоху ВИЧ геи продолжают практиковать незащищенный секс, а педофилы преследуют свои интересы, даже рискуя тюремным заключением и осуждением со стороны общественности. С точки зрения генов все это, в отличие от секса ради потомства или закрепления родительской пары, огромная ошибка.

Разумеется, эволюционные психологи пытаются найти адаптивную ценность хотя бы одной из всех этих вариаций (гомосексуальность), но никакие объяснения не выдерживают критики. (Есть, например, гипотеза «дяди гея», согласно которой гомосексуализм сохраняется среди населения, поскольку люди этой ориентации часто вкладывают существенные ресурсы в потомство своих братьев и сестер.)[51] Более разумные доводы, с моей точки зрения, в том, что гомосексуальность, как и другая форма сексуальности, являет собой пример системы удовольствия, настроенной эволюцией расширительно (на близость и контакты), а не узко сфокусированной (на воспроизводстве), и предназначена для функции, отличной от той, к которой была приспособлена. С помощью некой смеси генетики и опыта люди могут сочетать всякого рода вещи с удовольствием и продолжать далее в том же роде.[52]

Ситуация с сексом довольно типична. Значительная часть нашего психического устройства существует, кажется, для того, чтобы оценивать вознаграждения (представляющие удовольствие), но фактически весь этот механизм допускает более широкий круг возможностей, чем было бы идеально (с точки зрения генов). Это мы наблюдаем с удовольствием от сахара – пломбир с горячей карамелью почти всегда приносит удовольствие, нуждаемся мы в калориях или нет, – и точно так же с более современными страстями, такими как зависимость от Интернета. Эта одержимость предположительно начинается с наследственной схемы, которая вознаграждала нас за получение информации. Как это сформулировал психолог Джордж Миллер, мы все – «информоголики», и нетрудно видеть, как предки, которые любили собирать факты, превосходили тех, кто обнаруживал мало интереса к познанию нового. Но и тут мы имеем систему, которая не была настроена достаточно точно: одно дело – находить удовольствие в узнавании трав, помогающих при открытых ранах, а другое – в последних сплетнях об Анджелине Джоли и Брэде Питте. Мы все только выиграли бы, если бы были разборчивее в отношении информации, как Шерлок Холмс, который даже не знал, что земля вращается вокруг солнца. Пожалуй, нам было бы полезно поучиться его теории:

Человеческий мозг подобен маленькой пустой мансарде, и вы должны обставить ее мебелью на свой вкус. Глупец хватает все, что ему подвернется под руку, и знания, которые могли бы быть полезны для него, задвигаются в угол, или в лучшем случае стоят вперемешку с множеством других вещей, так что порой бывает даже трудно до них дотянуться… Вот почему так важно не иметь бесполезных знаний, через которые приходится продираться, отыскивая нужные.

Увы, Шерлок Холмс – вымышленный персонаж. Немногие люди в реальном мире располагают подобной хорошо организованной и точно отлаженной системой отбора информации. Напротив, у большинства из нас любая информация способна вызвать прилив радости. Поздно вечером, если я позволяю себе залезть в Интернет, я обычно кликаю то туда (Вторая мировая война), то сюда (Иводзима), потом бездумно переключаюсь на следующий линк (Клинт Иствуд), только для того, чтобы застрять на четвертом (Грязный Гарри), быстро прокладывая путь от темы к теме без особого плана в голове. Тем не менее каждый обрывок информации приносит мне удовольствие. Я не ученый-историк и не кинокритик, едва ли что-то из этой информации мне когда-либо пригодится, но я ничего не могу с собой поделать; просто я люблю сам процесс, и мой мозг не настроен на избирательность. Хотите прервать мой серфинг? Действуйте, вы меня просто осчастливите!

Нечто подобное происходит и с нашим стремлением к контролю. Исследование за исследованием показывают, что чувство контроля дает человеку ощущение счастья. В одном классическом исследовании, например, людей поместили в условия, когда они слышали ряд неожиданных и непредсказуемых шумов, возникающих с совершенно случайными интервалами. Некоторым испытуемым дали понять, что они могут что-то с этим сделать (нажать кнопку, чтобы прекратить шум), другим же сказали, что они бессильны. Люди, имевшие спасительную возможность, испытывали меньший стресс и были более спокойны, хотя и не нажимали на кнопку. (Кнопка «закрытия дверей» в лифте работает по тому же принципу.) В данном случае опять с точки зрения адаптации имела бы смысл узко сфокусированная система: существа, ищущие условия, в которых у них есть определенная степень контроля, превосходили бы тех, кто полностью отдает себя на милость более мощных сил. (Лучше, например, медленно плыть по течению, чем бросаться в водопад.) Но в современной жизни мы обманываем механизм вознаграждения чувства хорошо сделанного дела, часами шлифуя удар в гольфе или обучаясь гончарному ремеслу, что не оказывает заметного влияния на количество или качество наших потомков.

Иными словами, современная жизнь полна, как это называют психологи, «гипернормальных стимулов». Стимулами настолько «совершенными», что они не существуют в обычном мире: анатомически невероятные параметры Барби, безупречно раскрашенное лицо модели, сенсационные кадры MTV, искусно синтезированный звук в ночном клубе. Такие стимулы дают очищенное наслаждение, невозможное в мире наших предков. Видеоигры – прекрасный пример; мы наслаждаемся ими из-за чувства контроля, которое они дают; мы любим их в той степени, в какой можем успешно справляться с вызовами, которые они нам бросают, и перестаем получать удовольствие, стоит нам потерять чувство контроля. Игра, которая не кажется справедливой, не вызывает интереса, особенно потому, что не дает ощущения владения ситуацией. Каждый новый уровень вызова предназначен повысить интенсивность удовольствия. Видеоигры – это не просто контроль; это дистиллят контроля: гипернормальные вариации естественных процессов вознаграждения освоения навыков, направленные на то, чтобы как можно чаще доставлять себе наслаждение собственным могуществом. Если видеоигры (произведенные индустрией, где крутятся миллиарды долларов) захватывают некоторых людей больше, чем сама жизнь (какие уж тут гены), то это потому, что игры придуманы, чтобы эксплуатировать неточность нашего механизма распознавания удовольствия.

В конечном итоге удовольствие эклектично. Мы любим получать информацию, физический контакт, дружеское общение, вкусную еду, хорошее вино, любим проводить время с домашними животными, наслаждаемся музыкой, театром, танцами, чтением романов, видеоиграми, катанием на лыжах и скейтборде; иногда мы платим людям деньги, чтобы они напоили или развеселили нас. Список поистине бесконечен. Некоторые эволюционные психологи пытались приписать многим из этих явлений адаптивные преимущества. Так Жоффре Миллер считал, что музыка эволюционировала как ритуал ухаживаний. (Другая популярная гипотеза состоит в том, что музыка развилась из колыбельной.) Известен пример Миллера о Джимми Хендриксе:

Этот яркий рок-гитарист умер в возрасте 27 лет в 1970 году от передозировки наркотиков, к которым он прибегал для разжигания своего музыкального воображения. Его достижения в музыке, три альбома и сотни живых концертов не спасли ему жизнь. Но у него были бесчисленные сексуальные связи с фанатками, он поддерживал длительные отношения по крайней мере с двумя женщинами и был отцом по меньшей мере троих детей в США, Германии и Швеции. Живи он в эпоху, когда не было контроля рождаемости, их было бы намного больше.

Но ни одна из этих гипотез не убедительна. Теория сексуального отбора, например, предполагает, что мужчины должны обладать большим музыкальным талантом, чем женщины, но даже если мальчики-подростки, как известно, тратят бесчисленные часы, стараясь сыграть самый тяжелый металл в мире, нет никаких убедительных свидетельств, что мужчины действительно одареннее в музыке, чем женщины.[53] Есть тысячи (а может быть, сотни тысяч) счастливых в браке женщин, посвятивших свои жизни сочинению и записи музыки. Более того, нет оснований думать, что предположительно соблазняемые (женщины по Миллеру) получают меньше удовольствия от создания музыки, чем предполагаемые обольстители, или что удовольствие от музыки как-либо связано с деторождением. Нет сомнений в том, что музыка может использоваться в ухаживаниях, но сам факт использования чего-то определенным образом не доказывает, что именно для этой цели оно и предназначено, то же самое касается и колыбельной.

Напротив, многие современные удовольствия могут возникать из настроенной расширительно системы удовольствий, унаследованной от наших предков. Хотя музыка как таковая – которая служит рекреации, а не просто идентификации (в случае извлечения музыкальных звуков певчими птицами и китообразными) – исключительно человеческое достояние, это не относится ко многим или даже большинству когнитивных механизмов, стоящих за музыкой. Как язык построен главным образом на достаточно древних интеллектуальных схемах, точно так же есть основания считать, что музыка основана преимущественно (хотя, наверное, и не полностью) на механизмах, унаследованных от наших домузыкальных предков. Чувство ритма наблюдается в рудиментарной форме по крайней мере у некоторых видов обезьян (Кинг-Конг не единственный барабанил себя по груди), а способность дифференцировать высоту звука встречается еще чаще. Серебряных карасей и голубей успешно учили различать музыкальные стили. Также музыка, похоже, связана с удовольствием, какое мы получаем от социальной близости, с наслаждением, которое испытываем от точных предсказаний (как в предвкушении ритмической синхронизации), и от их сопоставления с неожиданным,[54] и от чего-то более будничного, просто от узнавания знакомой темы (эффекта, упомянутого ранее в контексте убеждений). Играя на музыкальных инструментах (или в момент пения), мы достигаем ощущения мастерства и контроля. Когда мы слушаем блюз, мы испытываем нечто подобное, по крайней мере отчасти, и потому не чувствуем себя одинокими; даже самые тревожно-мнительные тинэйджеры испытывают облегчение, осознавая, что их боль разделена.

Такие формы развлечений, как музыка, кино и видеоигры, можно рассматривать, выражаясь языком Стивена Пинкера, как «технологии удовольствия» – культурные изобретения, которые максимизируют реакции нашей системы стимулирования. Мы наслаждаемся такими вещами не потому, что они размножают наши гены или дают преимущества нашим родственникам, а потому что они отобраны культурой – до такой степени точно, что ухитряются просочиться в наши алгоритмы поиска удовольствий.

Отсюда вывод: наш центр удовольствий состоит не из некоего набора механизмов, точно настроенных на выживание вида, а из беспорядочного набора относительно работоспособных систем, которые легко (и приятно) обманывать. Удовольствие очень слабо связано с тем, что биологи называют «репродуктивной состоятельностью», и в этом отношении нам повезло.

Учитывая, сколько всего мы делаем, чтобы ориентировать себя на погоню за наслаждениями, можно ожидать от нас умения правильно оценивать, что способно сделать нас счастливыми, а что нет. Но и здесь эволюция преподносит сюрпризы.

Есть одна простая проблема: многое из того, что делает нас счастливыми, не длится долго. Сладости доставляют нам радость на мгновение, но вскоре возвращается состояние, в котором мы находились до того, как их съели. То же самое относится к сексу и кино, к телепередачам и рок-концертам. Многие из самых больших удовольствий скоротечны.

Но есть и более сложная проблема, которая проявляется в том, как мы ставим долгосрочные цели. Хотя мы ведем себя так, будто пытаемся сделать все для отдаленного будущего, часто мы потрясающе беспомощны в представлениях о том, что сделает нас действительно счастливыми в перспективе. Как показали психологи Тимоти Уилсон и Дэниел Гилберт, предвидение собственного счастья немного сродни прогнозу погоды: это весьма неточная наука. Их хрестоматийный пример,[55] способный озадачить любого доцента, рассматривает стремление любого университетского преподавателя добиться бессрочного контракта. Практически каждый крупный американский институт обещает своим лучшим, наиболее успешным молодым профессорам академические свободы и гарантированную занятость на всю жизнь. Надо только пройти аспирантуру, постдокторантуру (а то и две); потом пять или шесть лет поработать в поисках собственной академической ниши, и если вы преуспеете (что измеряется длиной вашего резюме), вы получите эту должность и обеспечите себя на всю оставшуюся жизнь.

Обратная сторона пластинки (о которой редко упоминают) – это тяжкий труд, который часто ни к чему не приводит. От пяти до десяти лет работы над диссертацией, постдокторантура, пять лет преподавания, борьба за получение грантов – и ради чего все это? Без длинного списка публикаций вы не получите должность. Любой профессор скажет вам, что бессрочный контракт – это фантастика, а его неполучение – катастрофа.

Так мы считаем. На самом деле никакой результат не способен дать такое счастье, какое себе воображают люди. Получившие пожизненный контракт обычно вздыхают с облегчением, некоторое время испытывают подъем, но их счастье не задерживается долго, вскоре их начинают волновать другие дела. Точно так же и люди, которые не получают контракта. Поначалу они переживают, но и это состояние непродолжительно. После первого потрясения они обычно адаптируются к обстоятельствам. Некоторые приходят к выводу, что академическая гонка не для них; другие начинают новую карьеру, которая в итоге дает им большее удовлетворение.

Честолюбивые преподаватели, которые думают, что их будущее счастье зависит от получения пожизненной должности, часто не принимают во внимание одно укоренившееся свойство психики: склонность довольствоваться тем, что есть. Для этого явления есть специальный термин – адаптация[56]. Например, рокочущий звук грузовиков за окнами вашего офиса может поначалу раздражать, но со временем вы привыкаете не обращать на него внимание – это адаптация. Аналогично мы можем адаптироваться даже к более серьезным раздражителям, особенно предсказуемым. Поэтому начальник, который ведет себя как болван постоянно, может раздражать меньше, чем тот, кто бывает таким время от времени. Если что-то становится постоянным, мы привыкаем жить с этим. Наши обстоятельства имеют значение, но психологическая адаптация означает, что часто они менее важны, чем мы могли ожидать.

Это справедливо применительно к обеим крайностям спектра. Выигравшие в лотерею привыкают к своему неожиданному богатству, а другие люди, такие как Кристофер Рив[57], находят способы справиться с обстоятельствами, которые многие из нас сочли бы немыслимыми. Не поймите меня превратно – я хотел бы выиграть в лотерею и надеюсь, что никогда не получу серьезной травмы. Но как психолог я знаю, что выигрыш в лотерею по большому счету не изменит мою жизнь. Мне не только придется отбиваться от давно забытых «друзей», появившихся невесть откуда, но и столкнуться с неизбежной адаптацией: первичное возбуждение не продлится долго, поскольку мозг не допустит этого.

Сила адаптации – одна из причин, почему деньги значат гораздо меньше, чем принято думать. Согласно легенде Скотт Фицджеральд как-то сказал Эрнесту Хемингуэю: «Богатые не такие, как мы». Хемингуэй, как утверждают, отбрил его: «Ну да, у них больше денег», полагая, что само по себе богатство не играет большой роли. Хемингуэй был прав. Люди, находящиеся выше черты бедности, более счастливы, чем те, кто ниже, но те, кто поистине богат, не намного счастливее тех, кто просто богат. Одно из последних исследований, например, показало, что люди с доходом $90 000 в год не счастливее тех, кто принадлежит к тем, чей доход составляет $50 000-$89 000. А в New York Times недавно публиковалась статья, описывающая группу поддержки для мультимиллионеров. В другом исследовании утверждалось, что хотя средний доход японской семьи в период с 1958 по 1987 год вырос в пять раз, мнение людей о собственном счастье совершенно не изменилось, все эти лишние деньги не добавили счастья. Подобный рост жизненного уровня, который произошел в Соединенных Штатах, точно так же мало повлиял на общее счастье. Одно за другим исследования показывают, что материальное благополучие предопределяет счастье лишь в самой незначительной степени. Новые материальные блага поначалу обычно приносят радость, но вскоре мы привыкаем к ним; как бы здорово ни было водить новый Audi, но, как и любой другой автомобиль, вскоре он становится не более чем транспортным средством.

Парадоксально, но на самом деле имеет значение не абсолютное богатство, а относительный доход. Большинство людей предпочли бы получать зарплату $70 000, если их коллеги в среднем имеют $60 000, но не $80 000, если в их учреждении другие получают $90 000. По мере того как благосостояние общества в целом растет, индивидуальные ожидания увеличиваются. Мы не хотим быть просто богатыми, мы хотим быть богаче (чем наши соседи). Чистый результат в том, что многие из нас в силу привыкания к достигнутому уровню счастья работают больше и больше, чтобы поддерживать, по сути дела, прежний уровень счастья.

Одно из самых удивительных открытий в связи со счастьем – это как плохо мы справляемся с его оценкой. Дело не только в том, что ни мозговой сканер, ни дофаминовый счетчик не могут с этим справиться, а в том, что часто мы просто не знаем, насколько на самом деле несовершенен инструментарий счастья в целом.

Счастливы ли вы именно сейчас, читая конкретную книгу? Серьезно: как вы можете оценить свои ощущения по шкале от 1 («Лучше бы я помыла посуду») до 7 («Большее удовольствие трудно вообразить!»)? Вероятно, вы чувствуете, что просто «знаете» ответ или способны ответить «интуитивно» – что вы в состоянии прямо оценить, насколько счастливы, точно так же, как можете определить, жарко вам или холодно. Но ряд исследований говорят о том, что наше впечатление или интуиция – иллюзия.

Вернемся к опросу студентов по поводу того, счастливы ли они, отвечавших после того, как им напоминали о любовных свиданиях. Мы ничем не отличаемся от них. Если спрашивать людей об их счастье вообще, разузнав перед этим об их браке или здоровье, эффект будет аналогичный. Эти исследования говорят о том, что на самом люди обычно не знают, насколько они счастливы. Наше субъективное восприятие счастья, как и многое в наших представлениях, переменчиво и в огромной степени зависит от контекста.

Возможно, по этой причине, чем больше мы задумываемся о счастье, тем менее счастливы. Люди, которые меньше задумываются по поводу своей жизни, в целом счастливее тех, кто более склонен к этому, как показано у Вуди Аллена в фильме «Энни Холл». Персонаж Аллена спрашивает у привлекательной пары, проходящей мимо, секрет их счастья. Женщина отвечает: «Я очень поверхностная и пустая, мыслей у меня нет, и сказать мне нечего», а ее красивый бойфренд добавляет: «И я тоже». После чего они бодро шагают прочь. Иными словами, перефразируя Марка Твена, препарировать счастье – все равно что препарировать лягушку: значит обречь их на смерть.

Наше отсутствие понимания самих себя может на какой-то момент озадачить, но, если подумать, это не удивительно. Эволюции «безразлично», понимаем ли мы собственные внутренние процессы и даже счастливы ли мы. Счастье или, точнее, способность стремиться к нему – это несколько больше, чем просто наш внутренний двигатель. Привыкание к счастью заставляет нас двигаться вперед: жить, размножаться, заботиться о детях, сохранять работоспособность ради завтрашнего дня. Эволюция не позаботилась о том, чтобы мы были счастливыми, она сделала нас ищущими счастья.

В нашей битве с собственными генами есть важный момент: если мы рассматриваем удовольствие как компас (пусть и неточный), то оно подсказывает нам, куда держать путь, а если мы рассматриваем счастье как термометр, оно говорит нам, насколько хорошо мы справляемся. Эти инструменты с полным основанием должны быть такими, чтобы мы не могли их обманывать. Если начать строить наш мозг с нуля, то инструменты, оценивающие наше психическое состояние, без сомнения, должны вести себя наподобие электрических счетчиков, то есть это должны быть инструменты, которые мы можем проверять, но с которыми не можем мухлевать. Ни один здравомыслящий человек не купит термометр, показывающий только желаемую, а не настоящую температуру. Но люди постоянно пытаются перехитрить свои внутренние инструменты. Не только гоняясь за новыми способами получения удовольствия, но и обманывая себя, когда им не нравится то, что им говорит их счастьеметр. Мы «осваиваем» новые вкусы (в попытке проигнорировать наш компас удовольствий) и, что еще важнее, когда все идет не слишком хорошо, стараемся убедить себя, что все отлично. (То же самое мы делаем с болью всякий раз, когда глотаем ибупрофен или аспирин.)

Возьмем, например, среднего студента в период, когда я выставляю оценки. Студенты, которые получают «отлично», трепещут, они счастливы, они принимают свои оценки с удовольствием и даже торжеством. Те, у кого «удовлетворительно», как вы легко можете вообразить, не так воодушевлены, их занимает не столько то, что они сделали неправильно, сколько то, что я сделал неправильно. (Вопрос 27 на экзамене некорректный, мы никогда не обсуждали это на занятиях, и почему это профессор Маркус не засчитал мне три пункта при ответе на вопрос 42?) Между тем отличники никогда не проявляют недовольства, что я слишком великодушен по отношению к ним. Эта асимметрия, разумеется, результат мотивированных умозаключений. Но я вовсе не собирался жаловаться. Я делаю то же самое, когда ругаю рецензентов, отклоняющих мои рукописи, и восхваляю мудрость тех, кто их принимает. Подобным образом дорожные аварии никогда не происходят по нашей вине – это всегда другой парень.

Фрейд рассматривал подобный самообман как иллюстрацию так называемых защитных механизмов, я вижу в этом мотивированные умозаключения. В любом случае подобные примеры демонстрируют наше обыкновение обманывать термометр. Зачем мучиться, что мы сделали что-то неправильно, если можно просто встряхнуть термометр? Как сказал персонаж Джеффа Голдблюма в фильме «Большое несчастье», «самооправдание важнее секса». «Как прожить неделю без самооправданий?» – спрашивает он.

Мы делаем все, чтобы преуспеть, но если не добиваемся успеха сразу, нередко начинаем лгать, притворяться, оправдывать себя. В соответствии с этой идеей большинство жителей западных штатов считают себя умнее, честнее, добрее, надежнее и изобретательнее, чем средние люди. И в духе придуманного Гаррисоном Кейлором города Лейк-Вобегон, где «сильные женщины, красивые мужчины и все дети выше среднего уровня», мы убеждаем себя, что водим машину лучше средних водителей и обладаем здоровьем выше среднего. Но прикиньте: мы не можем все быть выше среднего. Когда Мохаммед Али сказал: «Я самый великий», он говорил правду; все остальные, вероятно, просто посмеиваются над собой (или по крайней мере над нашим «счастьеметром»).

Классические исследования феномена, называемого когнитивным диссонансом, подходят к этому вопросу по-другому.[58] В 1950-е годы Леон Фестингер  проделал серию знаменитых экспериментов, в которых просил испытуемых (студентов) выполнить скучное утомительное задание (например, воткнуть множество дюбелей в простую доску). Одна загвоздка: некоторым испытуемым платили хорошо ($20, большая сумма в 1959 году), а другим – плохо ($1). После этого всех спрашивали, насколько им понравилось задание. Те, кому заплатили хорошо, как правило, признавались, что им было скучно, а те, кому заплатили всего доллар, были склонны обманывать себя, пускаясь в рассуждения, как это забавно – точно попадать в маленькие дырочки. Ясно, что они не хотели признаться себе, что зря тратили время. Итак, кто кем управляет? Счастье ведет нас или мы мелочно контролируем нашего собственного проводника? Это как если бы мы заплатили шерпе, чтобы он повел нас в горы – только для того, чтобы игнорировать его слова о том, что мы идем в ложном направлении. Короче говоря, мы стараемся изо всех сил сделать себя счастливыми и жить в гармонии с миром, но всегда готовы обмануть себя, если правда не приносит нам пользы.

Наша склонность к самообману может способствовать не только лжи по поводу самих себя, но и лжи по поводу других. Психолог Мелвин Лернер, например, сформулировал понятие «веры в справедливый мир»; человеку легче жить в мире, который он воспринимает как справедливый, нежели в мире, который кажется ему несправедливым. В своей крайности это убеждение ведет совершенно к противоположному результату, такому как обвинение невинных. Изнасилованная жертва, мол, сама виновата, или, мол, «так ей и надо». Возможно, апофеоз подобного поведения наблюдался во время «картофельного голода» в Ирландии,[59] когда один достаточно одиозный английский политик заявил, что «самое большое зло, которого мы никак не хотим признать, – это не физический ущерб от голода, а нравственное зло из-за эгоизма, извращений и нестойкости человека». Обвинение жертв позволяет нам сохранять приятное для нас представление о справедливости мира, нередко, однако, ценой существенных моральных издержек.

Робот, спроектированный более разумно, мог бы сохранять способность рассуждать здраво и обходиться без самооправданий и самообмана. Такой робот осознавал бы настоящее, но подобно Будде был бы подготовлен принять все – и плохое и хорошее – спокойно, без агонии и действовать, исходя из реальности, а не иллюзий.

В биологическом смысле нейромедиаторы, стоящие за эмоциями, такие как допамин и серотонин, – очень древние и берут начало еще от первых позвоночных, играя основную роль в системе рефлексов животных, в том числе рыб, птиц и даже млекопитающих. Людям с их развитой префронтальной корой головного мозга свойственны рефлексивные рассуждения, тем самым мы оказываемся во власти клуджа, состоящего в инструментальной фикции. Практически каждое исследование обоснованного принятия решений относит таковую способность к префронтальной коре; эмоции же относятся к лимбической системе (и орбитофронтальной коре). Переднепоясной участок, развитый у людей и крупных обезьян, вероятно, осуществляет связь между этими двумя системами. Рассуждения, как результат работы префронтальной зоны сосредоточиваются поверх спонтанных эмоций и не замещают их. Итак, мы оказываемся перед лицом обоюдоострого клуджа: мы постоянно пребываем в борьбе с собой, наши сиюминутные хотения и перспективные желания никогда не уживаются.

Самое яркое подтверждение этому – подростки. Подростки, похоже, патологически ведомы стремлением к немедленным вознаграждениям. Они делают нереалистичные оценки сопутствующих рисков и не задумываются о долгосрочных издержках. Почему? Согласно одному недавнему исследованию прилежащее ядро (nucleus accumbens), которое оценивает награду, созревает раньше орбитальной фронтальной коры, заведующей долгосрочным планированием и сознательными умозаключениями. Таким образом, подростки могут обладать способностью взрослых людей оценивать краткосрочный выигрыш, но всего лишь детскими возможностями оценивать отдаленные риски.

Итак, эволюционная инерция преобладает над разумным устройством. В идеале наша мыслительная система и наша рефлексивная система должны созревать одинаковыми темпами. Но из-за динамики развития наших генов биология часто сваливает в одну кучу эволюционное старье и эволюционные новинки. Позвоночник, например, структура, свойственная всем позвоночным, развивается прежде ступни, эволюционировавшей относительно недавно. То же самое происходит с мозгом – атавистическое предшествует современному, что, вероятно, помогает понять, почему тинэйджеры почти буквально сами не знают, что творят. Удовольствие в контексте несовершенной системы может быть очень опасной штукой, занимая место Бога в библейской формуле «Бог дал, Бог взял».