Критика теории инстинктов Фрейда

Критика теории инстинктов Фрейда

Фрейд был пленником чувств и образа мыслей своего социума и не мог выйти за их пределы. Когда его осенило новое понимание, он осознал только часть его — или его последствий, — а прочее осталось неосознанным, поскольку не совмещалось с «комплексом» Фрейда и сложившимся осознанным мышлением. На сознательном уровне он пытался избежать противоречий и несообразностей, сооружая конструкты, достаточно правдоподобные для использования в сознательном мыслительном процессе.

Фрейд не решился и — как я пытался показать — не мог решиться приспособить Эрос к собственным понятиям об инстинктах, т. е. к их консервативной природе. Была ли перед ним другая теоретическая возможность? Думаю, что была. Он мог найти внутри прежней традиционной теории либидо другое решение, подходящее к его новым воззрениям о ведущей роли любви и деструктивности. Можно было предложить противостояние между догенитальной сексуальностью (оральный и анальный садизм) как источником деструктивности и генитальной сексуальностью как источником любви. Несомненно однако, что Фрейду было трудно прийти к такому решению — по причинам, изложенным выше в ином контексте. Он подошел бы угрожающе близко к монистической точке зрения, поскольку деструктивность, равно как и любовь, принадлежали бы к либидо. Однако Фрейд уже положил основание для связи между деструктивностью и догенитальной сексуальностью, когда пришел к заключению, что разрушительной частью анально-садистического либидо служит инстинкт смерти. Если так, то уместно рассудить, что само по себе анальное либидо должно быть в близком родстве с инстинктом смерти, и на деле, развивая эту мысль, можно твердо посчитать, что сущность анального либидо — стремление к разрушению.

Фрейд, однако, не пришел к такому заключению, и интересно поразмыслить, почему.

Первая причина в том, что поле для интерпретации понятия либидо слишком узко. Для Фрейда и его последователей сущностная сторона анальной сексуальности — тенденция к контролю и обладанию (за исключением мирного аспекта сдерживания). Теперь же тенденции к контролю и обладанию стали несомненно противоположными любви, сотрудничеству, освобождению, которые создают самостоятельный синдром. Однако в «обладании» и «контроле» не содержится истинная суть деструктивности, тяги к разрушению, враждебности к жизни. Без сомнения, анальному характеру свойствен глубокий интерес к фекалиям и чувство родственности с ними — это часть его родственности со всем неживым. Фекалии — продукт, извергнутый организмом за невозможностью использования. Они привлекательны для анального характера так же, как все, непригодное для жизни, как грязь, смерть, гниль. Можно сказать, что тяга к контролю и обладанию — всего лишь одна из сторон анального характера; она мягче, чем ненависть к живому, и не столь злобна. Я думаю, если бы Фрейд обнаружил эту прямую связь между фекалиями и смертью, он мог бы прийти к заключению, что главная противоположность существует между генитальной и анальной ориентациями, состояниями, хорошо изученными клинически и эквивалентными Эросу и инстинкту смерти. Поступи он так, Эрос и инстинкт смерти не определялись бы как две биологические и равносильные тенденции. Эрос мог бы рассматриваться как биологически нормальная тяга к развитию, тогда как инстинкт смерти выглядел бы устремлением, основанным на отказе от нормального развития, и в этом смысле патологическим, хотя и глубоко укорененным. Если кто-то пожелает заняться биологическими спекуляциями, он может соотнести анальное с тем фактом, что ориентация по запахам свойственна всем четвероногим млекопитающим, а переход к позе прямостояния означает переход от ориентировки по запахам к зрительной ориентировке. Изменения в функциях древних обонятельных зон мозга предполагают те же изменения в ориентации. Опираясь на это, можно заключить, что анальный характер указывает на регрессивную фазу биологического развития, которая может опираться даже на органико-генетическую основу. Анальный период младенчества может рассматриваться как повтор древней фазы эволюционного развития на пути к полностью развитому человеческому функционированию. (В терминологии Фрейда анальность-деструктивность должна бы иметь консервативную природу инстинкта, т. е. возвращение от ориентации «генитальность — любовь — зрение» к ориентации «анальность — деструкция — обоняние»).

Сродство между инстинктами смерти и жизни было бы в точности таким же, как между догенитальным и генитальным либидо в развитой схеме Фрейда. Фиксация либидо на анальном уровне оказалась бы патологическим явлением, имеющим, однако, глубокие корни в психосексуальной конституции; генитальный уровень характеризовал бы здорового индивидуума. Все же при таком рассуждении анальный уровень имел бы две достаточно несходные стороны: одна — стремление (drive) к контролю, другая — стремление к разрушению. Как я ранее пытался показать, это было бы различие между садизмом и некрофилией.

Фрейд, однако же, не установил этих связей; возможно, он не мог так поступить по причинам, которые мы ранее уже обсуждали, говоря о трудностях в теории Эроса.

На предыдущих страницах я указал на органическое противоречие, которое Фрейд ввел вынужденно, переходя от теории либидо к теории «Эрос — инстинкт смерти». В поздней теории содержится также и конфликт другого рода, который должен привлечь наше внимание; это конфликт между Фрейдом-теоретиком и Фрейдом-гуманистом. Теоретик выказывает себя в выводе, что у человека есть выбор только между саморазрушением (медленным, через болезни) и уничтожением других. Или — в других выражениях — между истязаниями самого себя или других. Гуманист восстает против самой мысли о такой трагической альтернативе, которая может сделать войну рациональным выходом для этой стороны человеческого существа.

Не думаю, чтобы Фрейд питал отвращение к трагическим альтернативам. Наоборот, в ранней теории он предложил следующую трагическую альтернативу: подавление инстинктивных потребностей (особенно догенитальных) предположительно служит основой развития цивилизации. Подавленное инстинктивное влечение «сублимируется» в полезные культурологические движения — однако ценою отказа от полного человеческого счастья. С другой стороны, подавление ведет не только к подъему цивилизации, но и к развитию неврозов у многих людей, у которых процесс подавления не был успешен. Недостаток цивилизованности, сочетающийся с полным счастьем, — или цивилизованность, сочетающаяся с неврозами и урезанным счастьем; такова альтернатива.

Противоречие между инстинктом смерти и Эросом ставит перед человеком реальную и воистину трагическую альтернативу. Она реальна, поскольку человек может решиться нападать и вести войну, быть агрессивным, демонстрировать враждебность — поскольку он предпочтет эти действия болезням. То, что такая альтернатива трагична, едва ли нуждается в подтверждении, во всяком случае, для Фрейда и любого другого гуманиста.

Фрейд не пытался затуманить этот вопрос и сгладить остроту конфликта. Мы уже цитировали «Новые вводные лекции»: «Напрашивается мысль о важном факторе: невозможности найти удовлетворение агрессии во внешнем мире, так как она наталкивается на реальные препятствия. Тогда она, возможно, отступит, увеличив силу господствующего внутри саморазрушения. Мы еще увидим, что это происходит действительно так и насколько важен этот процесс».

В «Очерках психоанализа» он писал: «Сдерживать агрессию в общем нездорово; это приводит к болезням». Как удавалось Фрейду, подведя итог с такой четкостью, следовать своему стремлению, не относиться к человеческим делам столь безнадежно и избегать союза с теми, кто прописывал роду человеческому войну как лучшее лекарство?

В самом деле, Фрейд несколько раз пытался найти научное разрешение этой борьбы теоретика с гуманистом. Однажды была высказана идея, что разрушительный инстинкт может быть переведен в сознательную форму. В «Недовольстве культурой» Фрейд спрашивал: «Что с ним (агрессором), происходит, когда он пытается обезвредить свое стремление к агрессии?» Ответ был таков:

«Нечто удивительное и загадочное, хотя за ответом не нужно далеко ходить. Агрессия интроецируется, переносится внутрь, иначе говоря, возвращается туда, где она, собственно, возникла, и направляется против собственного „Я“. Там она перехватывается той частью „Я“, которая противостоит остальным частям как „Сверх-Я“, и теперь в виде совести использует против „Я“ ту же готовность к агрессии, которую „Я“ охотно удовлетворило бы на других, чуждых ему индивидах. Напряжение между усилившимся „Сверх-Я“ и подчиненным ему „Я“ мы называем сознанием вины, которое проявляется как потребность в наказании. Так культура преодолевает опасные агрессивные устремления индивидов — она ослабляет, обезоруживает их и оставляет под присмотром внутренней инстанции, подобной гарнизону в захваченном городе»[15].

Трансформация деструктивности в самонаказующее сознание не выглядит столь предпочтительной, как это представляет Фрейд. Согласно его теории, сознание должно здесь оказаться, таким же безжалостным, как инстинкт смерти, ибо оно питается энергией последнего. Не приводятся причины, по которым этот инстинкт должен быть «ослаблен» и «обезоружен». Скорее, как мне кажется, истинные выводы из рассуждений Фрейда логичнее представить в виде следующей аналогии: город, находившийся под властью жестокого врага, побеждает его при помощи диктатора, который устанавливает систему правления, столь же жестокую, как та, что была при поверженном враге. Где же здесь выигрыш?

Как бы то ни было, разработка теории ограниченного сознания (strict consience) как проявления инстинкта смерти не была единственной попыткой Фрейда смягчить свое представление о трагической альтернативе. Другое смягчающее объяснение он изложил так: «Ослабленный, обузданный и тем сдерживаемый в своих устремлениях инстинкт разрушения должен, когда его направляют на объект, обеспечить для Эго удовлетворение его жизненных нужд и контроль над естеством». Это — хороший пример «сублимации»³²: устремления инстинкта не ослаблены, они просто направлены в другом, социально приемлемом направлении; таков «контроль над естеством».

Воистину, это представляется превосходным решением. Человек освобожден от трагического выбора между уничтожением других и саморазрушением, поскольку энергия инстинкта разрушения используется для контроля над естеством. Но мы должны спросить — может ли так быть в действительности? Может ли на деле деструктивность превратиться в созидательность? Что может означать «контроль над естеством»? Приручение и разведение животных, сбор и культивирование растений, шитье одежды, постройка хижин, изготовление посуды и масса подобной работы, включая конструирование машин, железных дорог, самолетов, небоскребов, — все это подразумевает созидание, возведение чего-то, унификацию, синтез, и если желательно отнести эту деятельность к одному из двух базисных инстинктов, то она скорее мотивируется Эросом, чем инстинктом смерти. Вещественная деятельность не деструктивна, она созидательна — возможно, за исключением убийства животных в пищу и убийства людей на войне: и то, и другое можно считать основанным на деструктивности.

Фрейд еще раз попытался смягчить суровость этих альтернатив в своем ответном письме Альберту Эйнштейну на тему «Почему нужна война?» Он объяснял с абсолютной отчетливостью:

«Позволив себе некоторую спекуляцию, мы подошли как раз к тому предположению, что этот инстинкт работает в каждом живом существе и стремится привести его к распаду, вернуть жизнь в состояние неживой материи. Со всей серьезностью он заслуживает названия „инстинкт смерти“, в то время как эротические влечения представляют собой стремление к жизни. Инстинкт смерти становится инстинктом деструктивности, когда он направлен вовне, на объекты — с помощью специальных органов. Живое существо, так сказать, сохраняет свою собственную жизнь, разрушая чужую. Но часть инстинкта смерти остается деятельной внутри живого существа, и нами прослежено достаточно большое число нормальных и патологических проявлений направленного внутрь инстинкта деструктивности. Мы даже пришли к такой ереси, что стали объяснять происхождение нашей совести подобным внутренним проявлением агрессивности. Как Вы понимаете, если этот процесс заходит достаточно далеко, это не так уж безопасно — это вредит здоровью, тогда как направление инстинктивных сил деструктивности на внешний мир разгружает живое существо и должно быть для него благотворным. Это служит биологическим оправданием всех тех безобразных и опасных стремлений, которые нам приходится перебарывать. Нужно признать, что они стоят ближе к природе, чем наше им сопротивление, для которого нам еще необходимо найти объяснение»[16].

Сделав это вполне ясное и бескомпромиссное заявление, подытоживающее его прежние высказывания об инстинкте смерти, и пояснив, что нелегко поверить в рассказы о счастливых странах, где живут народности, «не ведающие ни принуждения, ни агрессивности», Фрейд попытался к концу письма прийти к менее пессимистическим заключениям, чем те, какие предвещало вступление. Надежды его основывались на нескольких возможностях: «Если готовность к войне, — писал он, — проистекает из инстинкта деструктивности, то ближайшим средством будет призвание противоположного ему инстинкта, Эроса. Все, что устанавливает эмоциональные связи между людьми, должно противостоять войне»[17].

Примечательно и трогательно то, как Фрейд — гуманист и, как он себя называл, «пацифист», — почти неистово пытался обойти логические выводы из собственных посылок. Если инстинкт смерти так могуществен и фундаментален, как Фрейд широковещательно объявлял, то почему его удастся существенно ослабить, введя в игру Эрос, при том, что оба они содержатся в каждой клетке и определяют неизменяемое качество живой субстанции?

Второй аргумент Фрейда в пользу мира еще более основателен. В конце письма к А. Эйнштейну говорится:

«Война самым резким образом противоречит тем психическим установкам, к которым нас принуждает культурный процесс; поэтому мы должны возмущаться войной, мы ее попросту не переносим. Это уже не просто интеллектуальный или аффективный отказ — для нас, пацифистов, это конституционная нетерпимость, высшая степень идиосинкразии. И все же кажется, что унижение войною эстетического чувства имеет не меньшее значение для нашего отказа от войны, чем ее жестокости.

Как долго потребуется нам ждать, чтобы и другие стали пацифистами? Мне нечего сказать по этому поводу…»

В конце письма Фрейд касается и темы, иногда затрагивавшейся в его работах, — что процесс цивилизации как фактор, ведущий к достатку, вел также к «конституциональному», «органическому» сдерживанию инстинктов[18].

Еще за много лет до того, в «Трех очерках», Фрейд высказал эту мысль, рассуждая об остром конфликте между инстинктом и цивилизацией: «Глядя на цивилизованных детей, можно посчитать, что эти запреты есть следствие образования, и, без сомнения, образование сыграло здесь важную роль. Но в действительности это обстоятельство определено органическим развитием и закреплено наследственно; оно может временами проявляться без малейшей помощи со стороны образования».

В «Недовольстве культурой» Фрейд продолжил эту линию размышлений, говоря об «органическом подавлении» — например, в случаях табу, относящихся к менструации и анальной эротике, — мостящем путь к цивилизации. Мы обнаруживаем, что еще раньше, в 1897 г., в письме к Флиссу (14.11.1897) он указал, что «нечто органическое играет роль в подавлении».

Здесь приведены различные высказывания Фрейда. Они показывают, что его уверенность в «конституциональной» нетерпимости к войне не была всего лишь попыткой опровергнуть трагическую перспективу, предрекаемую концепцией инстинкта смерти, — попыткой, сделанной ad hoc, будто бы ради дискуссии с Эйнштейном. Это было сделано в соответствии с его воззрениями, пусть не доминирующими, но присутствующими в глубине его мыслей с 1897 г.

Если верны предположения Фрейда о том, что цивилизация продуцирует «конституциональные» и наследуемые виды подавления, т. е. что в процессе цивилизации некоторые инстинктивные потребности действительно ослабевают, — тогда Фрейд воистину нашел разрешение дилеммы. Тогда инстинктивные запросы, неприемлемые для цивилизации, должны руководить цивилизованным человеком не в той же степени, как первобытным человеком. Разрушительные порывы не будут у цивилизованного человека так же сильны и неодолимы, как у первобытного. Продолжая эту линию размышлений, можно прийти и к предположению, что некоторые запреты на убийство могли создаться в процессе цивилизации и наследственно закрепиться. Однако же, если мы сумеем обнаружить такие наследственные факторы в общем виде, будет чрезвычайно трудно подтвердить их существование применительно к инстинкту смерти.

В соответствии с концепцией Фрейда, инстинкт смерти есть устремление, присущее всей живой субстанции, так что попытка доказать, что эта фундаментальная биологическая сила ослабла в ходе цивилизации, была бы трудной теоретической задачей. Следуя той же логике, можно предположить, что конституционально ослаблен должен быть и Эрос, а такие предположения привели бы к более широкому предположению о том, что в процессе цивилизации под влиянием «органического» подавления могла измениться сама природа живой субстанции³³.

Как бы то ни было, сегодня попытка установить факты, относящиеся к этой проблеме, представляется одной из важнейших исследовательских тем. Есть ли достаточные свидетельства того, что в ходе цивилизации происходило конституциональное, органическое подавление некоторых инстинктивных потребностей? Отличается ли это подавление от подавления в обычной трактовке Фрейда, поскольку оно ослабляет инстинктивные запросы вместо того, чтобы удалять их из сознания или переводить на другие цели? И еще особый вопрос: ослабились ли в ходе цивилизации деструктивные порывы человека, или развились подавляющие импульсы, и они теперь наследственно закреплены? Для ответа на этот вопрос потребуются обширные и продолжительные исследования, особенно в сферах антропологии, социальной психологии и генетики.

Возможно, загадочный самообман Фрейда об обоснованности понятия инстинкта смерти имеет еще одну причину. Каждый внимательный читатель его трудов должен помнить, насколько неуверенно и осторожно он обходился со своими новыми теоретическими построениями, когда излагал их впервые. Он не настаивал на их обоснованности и подчас даже говорил уничижительно об их ценности. Однако чем больше проходило времени, тем больше гипотетических построений превращались в теории, и на них возводились новые построения и теории. Фрейд в своем качестве теоретика очень хорошо осознавал сомнительную ценность многих собственных построений. Почему же он забыл о первоначальных сомнениях? Трудно ответить на этот вопрос; единственно возможным ответом может быть то, что он исполнял роль вождя психоаналитического движения. Те студенты Фрейда, которые осмеливались критиковать фундаментальные положения его теорий, оставляли его — либо их выживали тем или иным способом. Организаторы движения были по преимуществу прозаическими и скучными людьми — в части своих теоретических способностей, — и им было трудно следовать за Фрейдом, когда он вносил фундаментальные изменения в теорию. Они нуждались в догме, в которую они могли верить и вокруг которой могли организовать движение³⁴. Так Фрейд-ученый стал в некоторой мере пленником Фрейда — вождя движения; или, иными словами, Фрейд-учитель стал пленником своих преданных, но лишенных творческих способностей последователей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.