Серая, как овца, и золотистая, как лев

Серая, как овца, и золотистая, как лев

Сказку Ганса Кристиана Андерсена о гадком утенке, которого в детстве преследовали утки на утином дворе, а потом, когда он вырос в прекрасного лебедя, его приняли в свою стаю его прекрасные собратья, часто печатают в сокращенном виде. В детской книжке, которая была у меня в детстве, была только такая фраза: «Зима была долгая и тяжелая, и утенку пришлось нелегко».

У Ганса Кристиана Андерсена описание этой же зимы занимает несколько страниц, где рассказывается, в какие переделки попадал утенок, как его обманывали, и сколько опасностей ему пришлось пережить. Есть там прелестный эпизод, в котором рассказывается, как утенок примерз ко льду, но был спасен добрым крестьянином, который отнес его к себе в дом и отогрел у печки. Когда детишки крестьянина захотели поиграть с утенком, он испугался, решив, что они хотят его обидеть. Он рванулся прочь, замахав крыльями, на пути опрокинул молочный кувшин и в смятении бросился за порог, оставив за собой настоящий хаос. Не так-то легко разглядеть доброту, если ты привык сталкиваться в мире со злом. И не так-то легко поверить в себя, если долгое время никто в тебя не верил.

Когда, наконец, настала весна, утенок нашел пруд с чудными лебедями. Он смотрел на них с восхищением, но думал, что они встретят его с презрением и даже, наверное, убьют. Но тут он решил, что лучше уж пускай его убьют эти прекрасные птицы, чем пережить еще одну такую ужасную зиму. Гадкий утенок Андерсена поплыл навстречу лебедям, не надеясь или почти не надеясь, что они его примут. Он подплывает к ним и ждет, что они его убьют. То есть на самом деле то, что он совершает, — это попытка самоубийства. Но она не удалась. Лебеди не убили его. Ожидая, когда они поступят с ним так, как он думал, он от стыда и страха склоняет перед ними голову и тут видит в воде свое отражение. Чужие лебеди его не убили, они приняли его в свою стаю, и тут он своими глазами увидел, что сам превратился в лебедя.

Именно так это и происходит. Если ты в течение долгого времени привык считать мир печальным местом, а себя — безнадежно больным, то новый выход в свет может оказаться очень резким переходом, связанным с пересмотром всех твоих представлений о том, чего можно ожидать от себя самой, от мира и от других людей. Все для тебя перепутывается. Выражение «свет в конце тоннеля» стало избитым клише, и мне не раз приходилось слышать слова, что какая бы ни царила тьма, а впереди брезжит свет. Но как водителя автомобиля меня удивляет, что никто не вспоминает об опасности ослепительного света. Давно известно ведь, что выход из тоннеля часто бывает особенно аварийным местом, потому что, выехав из тьмы на яркий солнечный свет, ты оказываешься ослепленным и теряешь ориентацию. Это не значит, что езда при дневном свете труднее; при дневном свете, действительно, легче ездить, но переход иногда бывает слишком резким.

Ежедневно, на протяжении многих лет я находилась в окружении платных помощников. Шесть или семь лет моей жизни прошло в таких условиях, когда, за исключением ближайших родственников, я не встречалась ни с кем, кто общался бы со мной задаром, добровольно и бесплатно. Это как-то подействовало на мое представление о самой себе. Некоторые из платных помощников были высокомерны, равнодушны или бесцеремонны, хотя большинство такими не были.

Подавляющее большинство проявляло уважительное отношение, понимание и профессионализм, или, во всяком случае, старались вести себя в таком духе. Большинство старалось поддерживать во мне высокую самооценку, а многие говорили мне также, что у меня много достоинств, что я хороший человек и т. д. Это помогало, но лишь немного. Сколько бы ни говорили мне сиделки и терапевты, какая я молодец, это мало что для меня значило, поскольку правда состояла том, что им требовалась плата за каждую минуту, которую они проводили со мной, а если они уделяли мне сколько-то сверхурочного времени задаром, то на следующую неделю наше общение на столько же сокращалось. Так много ли стоили в таких условиях их слова? И чего же тогда я стоила на самом деле?

Я часто казалась себе чем-то вроде клиента проститутки. Я разговаривала с людьми, получала от людей человеческое внимание за деньги. Это была их работа, им за нее платили, и при всей унизительности такое положение было надежным. Платные помощники были надежны. На положенный промежуток времени. Я не рассчитывала на любовь и симпатию с их стороны, не ждала, что они будут беспокоиться обо мне, или что я представляю для них что-то особенное, но в то же время я знала, что мне не откажут во внимании и не отмахнутся от меня. Однако вернуться после стольких лет в общую жизнь, поверить, что люди согласятся общаться со мной задаром ради чистого удовольствия, было для меня очень непростым шагом. Ну, как, скажите на милость, мне было поверить в такое? И тут предстояло решить очень сложную дилемму. Ведь служащие — это служащие, и тут полагается проводить четкую грань между работой и частной жизнью. Не настолько четкую, чтобы, придя на работу, перестать быть человеком, но все же достаточно четкую, чтобы не смешивать одно с другим. Я думаю, что, в конечном счете, так лучше и для пациента, и для лечащего персонала.

Пациенту, который пришел лечиться, требуется именно то, зачем он пришел, то есть лечение, и, если примешивать к этому что-то другое, например, дружбу или частную жизнь или что-нибудь еще, дело слишком запутывается, и это может помешать лечению. Однако это не значит, что возникающую дилемму нельзя облечь в слова, поскольку иногда возникает насущная необходимость как-то обозначить роли. «Ты мне симпатичен, и если бы мы встретились при других обстоятельствах, мы наверняка могли бы подружиться, но в данный момент это, к сожалению, невозможно, потому что я обязан заботиться о твоем здоровье и лечении». Или как-нибудь еще в этом роде. Это не обязательно решит проблему, но ведь и действительность такова, что не всегда все проблемы легко решаются. Но можно, по крайней мере, это обсудить.

Другая проблема, связанная с возвращением в обычный мир, связана со стигматизацией и дискриминацией. И это тоже двоякая проблема, поскольку дискриминация может действовать как извне, так и изнутри. Люди могут смотреть на тебя сверху вниз из-за того, что ты — другая, но может случиться и так, что ты от страха перед таким отношением начинаешь видеть то, чего на самом деле нет. В одном эксперименте, проведенным в 1993 г. Мейджором и Крукером (Major a. Crooker), нескольким женщинам был наложен на лицо грим, изображающий большие, уродливые шрамы. Им дали посмотреть на себя в зеркало и сказали, что им предстоит провести в таком виде беседу с незнакомыми людьми. Перед тем, как женщины отправились на встречу, им наложили еще один слой защитного увлажняющего крема и под этим предлогом удалили искусственные шрамы, не предупредив об этом женщин.

Затем они отправились на беседу. После беседы женщин спросили, как она прошла. И хотя ни у одной на лице не было видимых изъянов («шрамы» были уже удалены), многие из них рассказывали о том, что они подверглись со стороны собеседника тем или иным формам дискриминации, и даже смогли точно рассказать, какие слова и действия собеседник использовал с целью нанести оскорбление. В этом случае не понадобилось никакого реального повода, женщины просто знали, что принадлежат к группе, подверженной дискриминации, и этого оказалось достаточно для того, чтобы они почувствовали себя жертвами дискриминации. Точно так же, как утенок «знал», что лебеди заклюют его до смерти, и как я «знала», что никто не захочет общаться со мной задаром. Мы много чего можем «знать» таким образом, но не обязательно наше знание соответствует действительности.

Это, конечно, вовсе не означает, что пациенты с психическими заболеваниями никогда не сталкиваются с дискриминацией. Дискриминация существует. Несколько раз я на себе испытала плохое или несправедливое к себе отношение из-за того, что эти люди знали о моем прошлом, но это были совершенно исключительные случаи. В подавляющем большинстве, узнав о моей болезни, люди — например, мои коллеги — вели себя дружелюбно, по-человечески и вполне профессионально. Кого-то это иногда тревожило, кто-то чувствовал себя неспокойно или неуверенно, но большинство вело себя дружелюбно. Утверждая, что дискриминация все-таки существует, я имею в виду другую ее разновидность, косвенно выражающуюся в распространенном предубеждении, согласно которому я не могла выздороветь. Оно встречается главным образом в двух вариантах: «Ты по-прежнему больна» и «Ты никогда не была больна». Оба мне одинаково не нравятся.

Вариант «Ты по-прежнему больна» всегда застает меня врасплох, потому что исходит он обычно от милых, симпатичных людей, людей, которые мне приятны, с которыми мне приятно быть вместе. Как правило, эти люди неоднократно говорили мне, что питают ко мне уважение как в человеческом, так и в профессиональном плане, и я чувствую, что они говорили это искренне. И вдруг, откуда ни возьмись, появляются вопросы: какими медикаментами я пользуюсь, есть ли у меня специально выработанные стратегии для того, чтобы отличать галлюцинации от настоящих людей, и каким правилам поведения я следую, чтобы предотвратить возможный рецидив. Признаюсь, что мне стоит большого труда не рассмеяться, когда люди спрашивают меня или просто констатируют как нечто известное, что я, по-видимому, должна придерживаться в жизни тщательно организованного и структурированного режима. Нет, это вовсе не мой стиль жизни! Мне трудно представить себя рабой сверхструктурированной жизни, полностью подчиненной рутине. Так же дико мне слышать вопросы о медикаментах и галлюцинациях. Я знаю, как работали мои функции под влиянием медикаментов и когда я была в психотическом состоянии. Это было бы совершенно несовместимо с той жизнью, той деятельностью и теми вызовами, которые встают передо мной сегодня. С ними я бы просто не справилась.

Второй вариант: «Ты никогда не была больна» звучит из уст тех, кто утверждает, что у меня никогда не было шизофрении, а мне был поставлен ошибочный диагноз. На это можно возразить следующее. Постановка диагноза — это часть моей нынешней работы, и, сравнивая сейчас критерии, по которым ставится диагноз шизофрении, с тем, какой я была, судя по моим собственным воспоминаниям и по записям в моем журнале, я прихожу к заключению, что диагноз был поставлен правильно. То есть соответствующие критерии присутствовали, и диагноз отвечал профессиональным требованиям, причем он был поставлен ученым, который считается признанным экспертом как в знании критериев шизофрении, так и в области диагностики. Конечно, диагноз не представляет собой естественной категории, так что здесь всегда возможны сомнительные случаи или частичные совпадения. Разумеется, диагноз мог быть ошибочным, однако это никем не было выявлено до тех пор, пока в моем состоянии не наступило весьма и весьма значительное улучшение. А это означает, что где-то могут находиться другие люди с таким же «ошибочным диагнозом», но эти случаи пока что никем не выявлены.

Когда я болела, мне все говорили, что у меня шизофрения, и до тех пор, пока я не выздоровела, никто не упоминал о том, что в моем случае, возможно, поставлен ошибочный диагноз. Мне говорили, что я больна и что я никогда не поправлюсь. И в этом-то и заключается проблема. Я уже не раз упоминала об исследованиях, согласно которым приблизительно одна треть пациентов с диагнозом «шизофрения» выздоравливает, примерно одна треть может жить вполне благополучно со своими симптомами, и примерно одна треть на протяжении всей жизни очень страдает от этой болезни. Несмотря на это, шизофрения остается ящиком, из которого нет ни входа, ни выхода: либо ты остаешься в нем навеки, либо никогда не был там. Это меня раздражает. Потому что это неправда. И это держит людей в плену вредного представления о собственной жизни. Жизнь — это развитие. Философ Гераклит сказал, что нельзя войти в одну реку дважды, так как в следующий раз и река, и ты сам будете уже другими. Нужно признать за людьми право на развитие, на то, чтобы изменяться, на то, чтобы становиться здоровыми. Работа эта и без того нелегкая, так зачем же здравоохранение вносит в нее еще лишние трудности, утверждая, что это невозможно!

Иногда меня спрашивают, как я себя чувствую сейчас. «У тебя все хорошо?» — спрашивают люди. Да, у меня все хорошо. Другие спрашивают: «Пройдет ли это когда-нибудь совсем? Будет ли когда-нибудь все совсем хорошо?». Это более трудный вопрос. Болезнь прошла. Я теперь здорова, и не боюсь, что у меня снова начнется психоз. Для меня выздоровление было процессом обучения, и, как всякое умение, которому ты научился — как, например, езда на велосипеде, — однажды приобретенное, оно так просто не забывается. Я не думаю, что когда-нибудь могу вернуться на ту стадию, когда голова у меня гудела от орущих голосов, когда все было в хаосе, чувства были искажены, и я не понимала ни себя, ни окружающий мир. Это прошло. Теперь я понимаю. Однажды сдернув бороду с Деда Мороза и увидев, что это был дядюшка Арне, трудно снова поверить в Деда Мороза. Так что болезнь прошла.

Но история моя навсегда осталась при мне. На руках и ногах у меня сохранились рубцы, есть они и в душе. Порой дела шли жестоко; как в том, что я творила сама с собой, так и в том, что происходило во время принудительного лечения. Бывает, что и теперь я не могу уснуть ночью из-за старых физических травм. Порой у меня бывают кошмары, хотя теперь уже реже. В моей истории по-прежнему остается много пробелов. Если меня спросят, где я была во время похорон короля Улафа, то я провела это время в изоляторе, я также не видела кадры войны в Заливе. Когда в Лиллехаммере проходили Олимпийские игры, я была в Эйдсволле, но под влиянием медикаментов не запомнила ничего из происходящего и ни разу не побывала там сама. Я многого не знаю из того, что должна бы была знать, потому что это прошло мимо меня. Зато я знаю такие вещи, которых, наверное, не должна была бы знать. Например, каково это — ехать на машине со скованными руками или какой вкус имеет стекловолокно.

Жизнь моя сложилась совсем не так, как я задумывала. Что-то навсегда изменилось, и жизнь направилась по совершенно другому руслу. Иногда приходится слышать от людей, переживших какой-нибудь кризис, что теперь они видят, что без него никогда не стали бы теми, кто они есть. Я не могу этого сказать о себе. Я помню, как это была тяжко, какой безнадежной казалась жизнь. Я знаю, сколько я натворила глупостей, навредила самой себе и тем, кого я люблю. Я знаю, как легко все могло обернуться в самую худшую сторону. Я знаю, что мне невероятно повезло, что я вообще осталась жива. Так что если бы в моей власти было выбирать, я постаралась бы избежать этой боли. Однако наверняка было лучше, что выбор от меня не зависел. Потому что я узнала страшно много такого, чего иначе мне никогда не довелось бы узнать. Может быть, я стала лучше в человеческом смысле, и я знаю, что мне это помогло стать хорошим психологом. Не потому что моя история справедлива для всех и каждого. Но потому что мой опыт показал мне, что нет никаких «мы» и «они>. Все мы просто люди. Все мы разные. И все в основе своей одинаковы.

Итак: пройдет ли это когда-нибудь совсем? Сегодня я чувствую себя хорошо, очень хорошо, я живу хорошей, богатой и полноценной жизнью. Порой мне весело, порой бывает печально. Иногда мне приходится вновь испытать обиду, когда убеждаюсь, что люди классифицируют меня, исходя из диагноза, который когда-то мне ставили, а не из своих представлений о том, что я за человек. Иногда мне бывает обидно и горько по каким-то другим причинам. Когда идет дождь, он льет и на меня, не каждый день выпадает хорошая погода. Но я здорова. И я часто испытываю радость при мысли, что у меня есть мой собственный холодильник, что я сама решаю, что мне съесть на обед, и могу выходить на улицу в дождливую или солнечную погоду по моему собственному усмотрению. Иногда я с утра бываю усталая, но все равно я страшно благодарна за то, что у меня есть работа, на которую нужно идти. На работе я занята увлекательными задачами, вокруг меня приятные люди, у меня есть планы, мечты и дела, которыми я занимаюсь с удовольствием. У меня есть жизнь. И живется мне хорошо.

Альф Прейсен⁵ говорит о «завтрашнем дне», о том, чтобы начать его заново «с чистого листа и с цветными карандашами в придачу». У меня нет чистого листа. Когда я десять недель сидела в изоляторе, мир выглядел совсем безнадежно. Десять недель в изоляторе — это очень долго. Это два с половиной месяца, все дни от рождества до пасхи. Это долго. И хотя со мной сидели санитарки, они именно только сидели. Им не разрешалось разговаривать со мной. К счастью, некоторые из них не были такими послушными, и это делало мою жизнь более сносной. И все равно это было тяжело. Даже в изоляторе я часто наносила себе повреждения, и для того, чтобы как-то прекратить эти мои поползновения, мне забинтовывали руки от пальцев до самых плеч. Туг я лишилась действительно всего, даже права распоряжаться своими собственными пальцами, так что больше уже нечего было у меня отнять. Тогда все было совершенно, совершенно безнадежно, и я страстно желала умереть, потому что в жизни уже не осталось ничего, ради чего стоило бы жить. У меня не было будущего, и жизнь моя была окончательно разрушена.

И тут один из санитаров, которые смотрели за мной, нарушил запрет и начал со мной разговаривать. Он взял лист бумаги и нарисовал посредине большой черный прямоугольник. Затем он протянул мне этот лист, дал красок и попросил меня закончить рисунок. Моей первой реакцией было не соглашаться, чтобы не выдавать себя. Я не дам ему провести надо мной какой-то там хитрый тест, чтобы выведать, что кроется за большим черным прямоугольником, или что-нибудь в этом роде. Я столько всего утратила, что хоть немножко хотела сохранить для себя. Но я все-таки взяла краски и начала рисовать. Это было довольно трудно, так как руки у меня были перебинтованы, но все-таки возможно, если держать кисть зажатой между двумя перебинтованными ладонями.

Таким способом я стала разрисовывать лист красками. Алыми кругами, серыми, цвета овечьей шерсти, прямоугольниками, одиноко-голубыми треугольниками, кружочками зеленого весеннего цвета и золотистыми, как львиная шкура, полумесяцами. И много чем еще. Когда я закончила, весь лист был заполнен красочными формами, и черный прямоугольник превратился в часть единого узора. Я вернула лист санитару, он взглянул на него и улыбнулся мне. «Я испортил тебе весь лист, Арнхильд, — сказал он. — Я нарисовал в самой середине большой черный прямоугольник, так что он все испортил, причем нарисовал тушью, чтобы ты не могла его стереть. Он по-прежнему тут, но ты нарисовала вокруг него узор, и он стал частью узора. Он перестал быть таким безобразным и ничего не разрушает. Он стал естественной частью красочного целого. И тебе ничто не мешает сделать то же самое со своей жизнью».

Я так и сделала. У меня не белые листы. Четырехугольник по-прежнему там, но он ничего не разрушает. Он стал частью целого, частью моей жизни. На это потребовалось время, но мы справились с задачей. И я использовала все краски, какие только есть в моем наборе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.