Зеленая и круглая планета

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Зеленая и круглая планета

Позади был ученый совет, и встреча с оппонентом, и полуторачасовая пробка на Садовом кольце, и суетная какая-то пробежка по магазину, и полные сумки продуктов, потому что уезжала она на целых две недели и знала, каким беспомощным был муж, когда оставался один.

И был еще суетливый вечер в телефонных звонках, в последних инструкциях секретарю кафедры и диктовке дочери рецепта – как приготовить алоэ с медом, – внук кашлял вторую неделю, и в суете и повседневных хлопотах все не хватало времени заехать к ним, повидаться, полечить ребенка нормально.

И были такие же суетливые сборы, непривычные, потому что давно уже она никуда не ездила, и мучительно она как-то думала, стоя у распахнутой сумки – брать или не брать спортивный костюм? А халат? В санатории она не была, как говорится, сто лет, и уже забыла, в чем там ходят. Нормально там ходить в спортивном костюме на обед или нужно одеваться прилично…

В этих суетливых терзаниях, наставлениях мужу: поливать цветы, не ложиться поздно спать, заплатить наконец за телефон, а то отключат, не забыть позвонить сестре, поздравить с днем рождения – вечер и прошел.

И ночь тоже получилась какая-то суетливая – легла она спать поздно, долго не могла заснуть, все возвращалась мысленно то к разговору с оппонентом, то к внуку и его кашлю, то вспоминала, что забыла сказать мужу, чтобы он плед завез в химчистку, пакет этот с пледом уже вторую неделю стоял в прихожей, все руки не доходили отвезти его.

И заснула она поздно, и спала как-то суетливо, снился ей этот подмосковный санаторий, в котором она никогда не была, и какая-то смесь из торговых рядов, в которых она что-то покупала, и что-то она искала в чужой квартире, и мужчина какой-то в чем-то ее убеждал, и вроде, был это муж или не муж…

Проснулась она по звонку будильника и уже через час ехала в электричке, и было это как-то непривычно, и напоминало почему-то студенческую жизнь, когда ездили они с однокурсниками в поход.

И все жила в ней эта суета, все ли она сказала мужу, как там дочь с внуком, не забыла ли она вчера пельмени в морозилку положить или в суете этой оставила на полке, ведь растают, только выбросить их после этого. И опять мысли ее возвращались к мужу – ведь не будет он эти пельмени варить, на сухомятке просидит.

И весь первый день в санатории ничем не отличался от ее обычной жизни. Была все та же суета с заселением, назначением лечебных процедур. В привычном для нее темпе пронеслась она по корпусам, запоминая, где находится бассейн, где столовая, где кабинеты физиотерапии, побывала в спортзале, спустилась в цокольный этаж, где располагалась сауна, посмотрела на расписание.

Та же суета была и в столовой, пока нашла свое место, пока поняла саму систему – можно было выбирать один из предложенных вариантов меню. Пока все это изучила, пока пробежалась по небольшим магазинчикам на первом этаже, пока по территории прошлась – был уже обед. И после обеда все никак не утихала в ней эта суета. Как будто завели ее, и она никак остановиться не могла.

И второй день прошел как-то никак. Ну, сходила она к врачам. На массаж записалась. Водичку минеральную попила. В спортзал сходила, по «дорожке» побегала.

И все она что-то делала, все делала. И показалось ей, что с одной работы и суетливой жизни попала она в другую работу и суетливую жизнь. Только теперь ее работой было отдыхать. Только отдыха она никакого не чувствовала.

И еще день прошел. И опять подумала она – когда же я отдыхать-то буду…

А на третий день дождь пошел. Неожиданный, сильный, и все ее санаторное расписание дождь этот нарушил. И что-то незаметно вдруг изменил. Потому что посмотрела она утром из окна своей комнаты на пелену дождя над лесом, в котором стоял санаторий, на мокрые дорожки к корпусам и подумала как-то лениво, как и должны думать люди, которые отдыхают:

– На массаж не пойду… В спортзал не пойду… Никуда не пойду… Буду просто лежать. И в потолок смотреть…

И она после завтрака действительно легла и в потолок уставилась, и заснула незаметно для себя. И проспала до обеда, и опять – пришла и легла, и – заснула, и проснулась вечером, перед самым ужином, и подумала:

– Вот это жизнь!.. Ну, я даю!.. Это сколько же можно спать!..

И после ужина пришла в комнату и подумала так же лениво:

– Никуда не пойду… Ни в бассейн, ни в солярий, ни на дискотеку… Ну их всех…

И спать легла. И спала крепко, как выздоравливающая после болезни, а она и выздоравливала, и болезнь эта была – суета.

И проснулась она утром. Рано-рано. И проснулась она другой. Тихой.

И за окном было удивительно тихо. Она, как была, в пижаме, вышла на балкон своей комнаты и посмотрела на мокрый лес, мокрые дорожки, и над всем этим вставало солнце, и было все это таким зеленым и таким сочным, влажным, что сразу пришло какое-то хорошее желание: пойти туда, в лес, в эту утреннюю свежесть и тишину.

И она оделась быстро, но как-то неспешно, несуетливо, как будто вещи сами под руку попадались. И пошла она по коридору не торопясь – потому что куда было торопиться? Весь день был в ее распоряжении. И весь лес.

Она вышла из корпуса и огляделась. Не видно было ни одного человека на территории. И она подумала – действительно, совсем еще рано. И опять осмотрелась. И было вокруг очень красиво. И тихо. И ярко.

И она пошла по дорожке в лес. Просто шла. Шла спокойно, не торопясь, и подумала вдруг с удивлением, что даже не помнит – когда же она вот так, спокойно, не торопясь, ходила? Была в ее жизни постоянная, бесконечная гонка, где уж там – вот так ходить.

И она шла, и почти ни о чем не думала. Так, думала о том, что видела и слышала.

Вон где-то дятел стучит.

Вон березка какая красивая.

Вон – поляна зеленая, вся в капельках дождя.

Вон – елка какая мохнатая, вся опушенная иголками. Кажется даже, что – мягкая. А ведь на самом деле – колючая…

Она шла и шла, и асфальтовая дорожка кончилась, и пошла она по утоптанной широкой тропинке, и было ей спокойно и тихо так идти и быть в лесу одной. Она так давно не была одна, без людей, без необходимости что-то делать или что-то говорить, что эта прогулка в полном одиночестве, в полном отсутствии людей была какой-то благодатью.

Именно это слово пришло ей в голову, и она подумала: «Господи, – благодать-то какая – быть одной… Быть в лесу…»

И показалось ей в какой-то момент, что она в этом лесу своя. Что она – часть леса, как эта березка и дятел. И она забыла о том, что она доцент, и мать, и жена, и руководитель кафедры, и про плед она забыла, и про пельмени, и про мужа, который будет две недели всухомятку питаться.

И стала она – просто она.

Просто часть леса.

И ей почему-то захотелось запеть.

Она и запела – дурным каким-то голосом, фальшиво прокричала:

– В лесу родилась елочка…

И устыдилась почему-то своего голоса и этого крика. Так они дурачились всегда в компании, в подпитии, орали какие-то песни, как будто бы свое стеснение прятали они в этом крике.

Но теперь – что-то другое нужно было петь тут, в лесу. И как-то по-другому.

И она даже остановилась, в смущении, подумав: «Это же надо – в таком живом, настоящем лесу даже петь надо что-то истинное, чистое».

И она затянула вдруг, тоненько, как девочка:

– Заповедный напев, заповедная даль… – И, чувствуя, что у нее получается, с каким-то внутренним волнением продолжила: – Свет хрустальной зари, свет над миром встающий…

И остановила свое пение, как будто услышать хотела – куда, в какую высоту или в какую гущу леса уходит ее пение.

И продолжила уже уверенней, как-то чисто и сильно:

– Мне понятна твоя вековая печаль —

Беловежская пуща… Беловежская пуща…

И остановилась. И повторила куда-то в небо – чисто и звонко, удивляясь своему голосу, его чистоте:

– Беловежская пуща… Беловежская пуща…

И хорошо ей стало. Хорошо, так хорошо, что захотелось руки раскинуть, открыться чему-то чистому и большому, чему-то такому, что в себе она почувствовала. Или в этом лесу…

И она руки распахнула – и свобода была такая в этом ее жесте, свобода, давно забытая, потому что вечно она бегала где-то с папкой или с сумкой, или с сумками, и всегда – в костюме и при параде. А тут – просто руки раскинула, и оказалось, это так здорово – дать свободу рукам. И она засмеялась даже.

И так и шла, раскинув руки, будто бы обнимая все вокруг, и голову запрокинула, и всю себя подставила солнечным лучам, которые сквозь кроны деревьев пробивались, и хорошо ей было.

Хорошо…

Хорошо…

И захотелось ей вдруг танцевать, и она повела сама себя в вальсе, дирижируя себе руками, и было такое удивительное чувство у нее внутри, когда плавно и торжественно поворачивала она свое тело, свободное и легкое, – что это танцует не она. Что-то в ней танцевало, и это что-то просто вырвалось наружу. И танец этот был красив.

И что-то разбудил он в ней, потому что проснулась в ней давно забытая девочка, озорная, легкая, и захотелось ей двигаться не так – и она начала просто запрокидывать руки и выбрасывать ноги, и танец этот был каким-то дурацким, смешным, озорным и свободным.

И такое удовольствие было в этой свободе вот так бездумно, безумно двигаться, просто быть собой, такой, какая есть, что она, как бы набирала обороты, и остановилась перед небольшой поляной, и просто танцевала.

И она танцевала, подпрыгивая, и делая какие-то непонятные ей па, поворачиваясь и семеня ногами, и делая какие-то живые движения бедрами, как будто все ее тело вдруг стало живым, живым, как этот лес, и дятел, который все стучал, и эта зеленая и яркая поляна.

И в какой-то момент своего танца она вдруг заметила, уловила движение в глубине леса. И не остановилась, только глаза скосила, и уже в повороте увидела – что-то маленькое, как комок, промчалось за деревьями.

И она, заинтригованная и взволнованная, все же не остановилась, почувствовав, что если остановится, то этот кто-то испугается и убежит. И она продолжала танцевать, но уже смотря туда, в лес.

И вдруг ясно увидела, ясно и неожиданно для себя, – белку, маленькую, совсем молоденькую белку.

И белка эта, перебегая от дерева к дереву, подкрадывалась, приближалась к ней. И подглядывала за ней.

Подглядывала, в этом не было сомнения.

И было это так поразительно, когда она поняла – она танцует в этом лесу, а за ней белка подглядывает. И, еще не зная, что ей делать со всем этим подглядыванием и белкой, она продолжала танцевать, так же выкидывая ноги и руки, но уже спокойнее, боясь вспугнуть свою неожиданную гостью, и все смотрела туда, за деревья – и белка все приближалась.

И каждый раз, выглядывая из-за дерева, как бы намечая себе очередной рывок к следующему дереву, белка с каким-то удивительно любопытным выражением «личика» смотрела на нее, танцующую. Как бы говоря:

– Ну, дела… Такого я еще не видела…

И перебегала ближе. И опять выглядывала. И смотрела на ее танец.

А она танцевала, и было что-то в ее танце действительно безумное. Это кому рассказать, подумала женщина, что она, доцент, мать, жена, руководитель кафедры, танцует в лесу для белки!..

И воспоминание это, о том, кто она есть, тут же испарилось, потому что не до таких глупостей ей сейчас было.

На нее смотрела, за ней следила живая, настоящая белка, и тут важно было не вспугнуть белку, подпустить ее поближе, потому что она никогда еще в жизни не видела так близко живых белок, да еще в живом лесу.

И белка подошла поближе.

Спряталась сначала за ближайшим деревом, всего-то в нескольких метрах от нее, танцующей уже спокойно, но все так же озорно – выкидывая ноги и раскидывая руки, подпрыгивая на месте.

И белка опять выглянула из-за дерева, и такое любопытство было написано на ее «личике», такое изумление, что она, забыв, наверное, обо всех правилах беличьей безопасности, вышла из-за дерева.

И подбежала поближе.

И еще ближе.

И села.

Просто уселась, перед ней, в метре от нее и стала наблюдать.

И она остановилась. Потому что происходило что-то уж совсем необычное – перед ней сидела и за ней наблюдала настоящая, живая белка.

Никогда в жизни на нее не смотрели белки. Она, бывало, сама смотрела в зоопарке на животных, разглядывая обезьян и слонов, тигров и попугаев.

А тут разглядывали ее. И она, пораженная этой сменой ролей, остановилась. Просто остановилась напротив белки и посмотрела на нее.

Посмотрела белке в глаза.

А белка посмотрела ей в глаза.

Вот так они и смотрели друг на друга, и непонятно было – кто кого рассматривает, кто тут хозяин, а кто гость, и мелькнуло в ней вдруг:

– Господи, мы все – одно… Мы думаем, это мы на них смотрим, за ними наблюдаем. А они за нами так же наблюдают, как мы за ними. И мы для них такие же чудные, как они для нас…

И опять подумала:

– Мы все – одно…

И растерялась даже, потому что просто не знала, что же теперь делать. И подумала: люди все ждут встречи с другой цивилизацией, с другим разумом, а он вон он, этот разум. Полный лес инакомыслящих, ДРУГИХ существ.

И было у нее ощущение, что сейчас она в этом контакте с иной цивилизацией и находится.

И она заволновалась вдруг, в одну секунду. Смотрела на белку и волновалась, потому что нужно же было что-то этой белке сказать, как-то ей объяснить, что мы все – одно…

Но – не успела она ничего белке объяснить. Потому что белка вдруг наклонила голову, как будто прислушалась в себе к чему-то, – и рванула мимо нее на зеленую, освещенную солнцем поляну, и таким быстрым был этот рывок, что даже сожаление она не успела почувствовать, что белка убежала.

Но белка не убежала.

Она остановилась в середине поляны, повернулась к ней, как бы удостоверившись, что она продолжает на нее смотреть.

И, удостоверившись в этом, сделала то, что было бы невозможно представить, что было непостижимо, но – было.

Было.

Белка начала танцевать.

Она сразу поняла, что белка танцует. Она делала это по-своему, по-беличьи. Но она действительно вела какой-то свой танец.

Она разбегалась в каких-то красивых и свободных шагах, и вдруг останавливалась, подпрыгивая в воздухе, меняя направление движения, и продолжала свои па, и так – много раз. Иногда она подпрыгивала на месте и – ложилась на траву, и терлась об нее, как делают это собаки, которые радуются жизни, радуются свободе, что их освободили от поводка.

Белка танцевала для нее.

Белка показывала ей, что она тоже так может.

Белка показывала ей то, что она силилась осмыслить своим умом: что мы все – одно.

И «личико» белки в этом танце было таким же озорным и довольным, как недавно – у нее самой, когда она так же самозабвенно и свободно танцевала.

И она, завороженная, с открытым ртом, который сам открылся у нее, когда она поняла, что теперь белка для нее танцует, теперь белка ей показ устраивает, так и осталась стоять.

И стояла, почти не дыша.

Потому что танец белки был красив.

И – свободен. И – самобытен.

И она опять подумала:

– Господи, мы все – одно… Мы – одинаковые…

И белка вдруг остановилась, как бы окончив свой концерт, посмотрела опять ей в глаза, как бы говоря:

– Видела?.. Здорово?.. Мне тоже нравится!.. – и спокойно, как-то неторопливо пробежалась к ближайшей сосне с густой кроной.

И с легкостью и грацией вбежала по стволу под крону. И выглянула оттуда, как бы говоря:

– Ну что, понравилось?.. Ну, пока…

И исчезла в кроне, как будто и не было ее.

А она так и стояла с открытым ртом.

Стояла, не в силах пошевелиться. Потому что что-то изменилось в ней и вокруг нее за время этого танца. Какое-то превращение произошло в ней, в ее сознании, в ее осознании того, кто она, и что она, и что ее окружает.

И, наконец, она пошевелилась. И перевела дух. И глубоко вдохнула, и выдохнула, как бы приходя в себя. И оглянулась вокруг, как бы впервые увидев этот лес и все, что ее окружает.

И увидела вдруг все вместе, и все – по-другому, как будто появилось в ней ясновидение.

Увидела весь этот лес со всеми его невидимыми обитателями: белками, сидящими в кронах деревьев, и жучками в коре деревьев, и дятлами, выстукивающими этих жучков, и червячками, ползущими по листьям, и кузнечиками, прячущимися в траве, и еще с сотнями маленьких и больших живых существ живой природы. И себя, стоящей в этом лесу, увидела она среди всего этого живого и зеленого мира.

И была она частью этого мира, естественной и необходимой частью, так же как дятел на дереве, белка в дупле или жучок на травинке. И была она сама – как травинка или как дубок, как жучок или белка – часть этого целого, необходимая и прекрасная и защищенная в этой целостности. Потому что все вместе они и были – одно, единое.

И увидела вдруг каким-то внутренним своим зрением всю Землю, но не такую, какой всегда себе ее представляла, – голубой планетой, а зеленой и кудрявой. И в этой живой зелени была ветла у пруда в деревне ее бабушки, и этот лес с белкой и дятлом на дереве, и березки у спального корпуса, и три тополя у подъезда ее дома тоже со своими жучками и паучками, и собаки у своих будок или гуляющие на собачьих площадках, и кошки, и олени с их влажными глубокими глазами, и травы, и поля маков, и старый кедр на окраине города, который совсем уже покосился, но нельзя было его убивать. Потому что все это были части одного целого.

И нельзя было ничего трогать в этой целостности, в этом зеленом шаре. Потому что все это было – одно.

Одно прекрасное целое.

И каждая белка, или ветла, или собака, или куст рябины, или она сама – были частью этой целостности. И все это нужно было беречь и сохранять, потому что все это – одно.

Одно Божественное творение.

И подумала она впервые с уважением о том, что все это часть великого прекрасного Божественного замысла. И впервые безо всякой иронии подумала о том, что Бог создал все это за шесть дней.

И вспомнила, как читала с дочкой Закон Божий, удивляясь наивности того, что написано. Но совсем не наивным казалось ей сейчас прочитанное тогда.

«Создал Бог из ничего землю, и растения, и животных, и человека…»

Чудным это казалось ей тогда – как можно из «ничего» что-то создать?

И подумала – когда-нибудь ученые обнаружат, найдут это «ничего». Эту тонкую субстанцию, из чего сделано все сущее.

И «ничего» это действительно общее – Божественная душа.

Тонкая, и нежная, и чистая. И есть эта душа у белки, и у нее, стоящей в этом лесу, и у ветлы, и у рыбы, которая вскидывается над прудом в бабушкиной деревне.

И чистое это «ничего», Божественная эта душа – везде. Как куполом, сферой обнимает это «ничего» всю планету. И название ему – любовь. Божественная и чистая любовь.

И она повернулась и пошла обратно, ощущая, что идет она другая. И идет по-другому – как бы осторожно, бережно ступая по тропинке, как бы уважая то, по чему она идет.

Она шла и знала, чувствовала, что идет по зеленой и круглой планете, Божьему творению, и себя она ощущала прекрасным Божьим творением – венцом творения. Божественной душой, полной любви.

И ощущение это было таким истинным, и чистым, и таким важным, что уже не важно было то, что она доцент, и руководитель кафедры, и жена, и все ее роли, и все ее суетливые телодвижения, все эти пледы, и пельмени, и вся та гонка, в которой она жила.

Важно было только одно – кто она была на самом деле.

И она вспомнила вдруг о белке, и подумала – она тоже – Божественная душа. И подумала она, что белке тоже сейчас хорошо. И засмеялась этой хорошей мысли.

И вспомнила озорное белкино «лицо», и подумала – конечно же, «лицо», потому что мы все – одно.

Мы все – одно…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.