Ретрит

Ретрит

Это было самым длинным и самым сильным опьянением в моей жизни. Но началось оно с похмелья.

День первый

Что я действительно осознаю, так это захвативший меня ужас.

Я сижу в кафе в Сан-Франциско и последний раз ем приличную еду перед отправкой в концлагерь дзена. Одновременно я листаю информационные брошюры из центра медитации. Это место называется «Спирит Рок» – звучит как оккультная версия «Фреггл Рок»[32], населенная куклами, гадающими на кофейной гуще. Текст брошюры до отвращения приторный: «Ретрит проходит в священном месте, защищенном от окружающего мира, чтобы участники могли успокоить разум и открыть сердце».

Согласно брошюре, можно «занять любую комнату» на одного или двух человек. Я прокручивал в голове неприятные картины возможных соседей-хиппи с седыми волосами, собранными в пучок. Повара «заботливо приготовят» вегетарианскую еду. Нам будут каждый день назначать «работу йогов» по хозяйству, на кухне или «звон в колокольчики», что бы это ни означало. Прилагался внушительный список «Чего не нужно брать с собой», который, кажется, написали в 1983 году. Среди прочего он включал в себя часы с будильником и плееры. Ретрит будет проходить в «величественной тишине», что предполагает отсутствие общения друг с другом и внешним миром, за исключением экстренных ситуаций.

Целых 10 дней без единого слова – то, за что цеплялись все, кому я рассказывал о ретрите. Люди, которым я осмеливался признаться, всегда спрашивали одно и то же: «Как же ты проживешь так долго без общения?» Как ни странно, молчание меньше всего меня беспокоило. Я не думал, что там будут люди, с которыми мне так уж захочется поговорить. По-настоящему меня пугали физическая боль и скука ежедневной медитации с утра до вечера на протяжении 10 дней. Для человека со слабой спиной и хроническим неумением сидеть спокойно, это должно было стать не самым приятным отпуском.

Я вызываю такси, дорога на север в округ Марин занимает час. Когда мы едем через пролив, я чувствую себя ягненком, который сам идет к жертвеннику. Я получаю сообщение от Сэма, который завидует тому, что мне предстоит пережить. Он безупречно рассчитал время. Меня ободряет напоминание о том, что эти ретриты оставляют бесценный опыт. Я даже недавно читал о них статью в «Нью-Йорк Таймс», которую написал Роберт Райт – профессор философии Принстонского университета, а также полемист, брюзга и агностик, не верящий ни в какие мистические вещи. Райт писал, что обрел «возможно, самый замечательный жизненный опыт» своей жизни на подобном ретрите, нашел «новый вид счастья» и пережил «момент знакомства с ящерицей».

При этом никто не гарантирует каких-то больших прорывов, в духовных кругах их называют «пиковое переживание». Единственное, что несомненно будет – и это подтверждал Сэм – тяжелое испытание первых дней. Классический империализм разума: я бросаюсь сразу во второй или третий день, воображая себя замкнутым и несчастным.

Мы приезжаем в Спирит Рок примерно в четыре часа вечера. Когда мы сворачиваем с шоссе на дорогу до лагеря, я замечаю дорожный знак с надписью: «Доверься президенту».

Боже праведный.

Но какое же красивое место! Оно похоже на пейзажи французских импрессионистов. Нас окружают холмы, покрытые золотистой травой, выжженной солнцем, тут и там на них торчат островки ярко-зеленых деревьев. Центр представляет собой ряд стоящих на холме симпатичных деревянных домиков с японскими крышами.

Я захожу с чемоданом в главный кабинет и замечаю первых коллег по медитации. Они очень солидно носят бейджи Национального Общественного Радио, а также носки с сандалиями.

Мы распределяемся по комнатам и получаем «работу йогов». Я начинаю понимать, что «йогами» здесь называют медитирующих. Мне говорят, что я буду «мыть котлы».

Аллилуйя: мне досталась комната для одного человека на втором этаже одного из четырех общежитий. Жилье скромное, но не ужасное. Небольшая кровать стоит возле окна. Белые стены. Коричневый ковер. Зеркало и раковина. Общая ванная комната внизу.

В шесть часов ужин – и мой первый шок: еда превосходна. Соус из гороха, свежий хлеб, салат с отличной заправкой и укропом, суп из свежих кабачков.

Я жду своей очереди, нагружаю тарелку и оказываюсь в неловкой ситуации а-ля школьная столовая, когда непонятно, куда нужно сесть. Нас примерно сто человек. Толпа состоит в основном из седых бэби-бумеров. Многие из них, очевидно, знакомы – наверное, они постоянные участники групповых медитаций на западном побережье. Нам еще не запретили разговаривать, поэтому все беззаботно болтают.

Я замечаю двух чернокожих женщин и четверых молодых людей, двое из которых азиаты. Есть пара женщин-инвалидов в колясках с электродвигателями. У этих колясок на удивление жестокие названия вроде «Jazzy»[33] и «Rascal»[34].

Я нахожу свободное место возле милой пожилой пары, которые заводят со мной беседу. Я делюсь своими опасениями о том, что первые дни будут суровыми. Дама ободряет меня, говоря, что это не так тяжело: «просто как смена часового пояса».

Когда мы заканчиваем есть, к нам обращается главный повар по имени Мэри, веселая женщина с лицом херувима и короткими каштановыми волосами. Будет три приема пищи: завтрак, обед и легкий ужин. Есть правила: нельзя приносить еду в комнаты, нельзя заходить в обеденный зал, пока повар не даст сигнал колокольчиком, после еды нужно выстроиться в линию и положить свои тарелки в пластиковый контейнер для посудомойщиков. Для строгих веганов есть специальная зона «простой пищи». Для людей с особой диетой есть полка, на которой можно хранить свой запас пророщенной пшеницы или чего-то еще. Мэри была вопреки ожиданиям не так уж строга. Я представлял себе буддистскую сестру Рэтчед[35]. «Я надеюсь, что вы будете относиться к обеденной зоне как к своей собственной кухне», – сказала она, и, кажется, действительно так думала.

Церемония открытия проводится в зале для медитаций, который расположен в элегантном строении на выступающей из земли скале чуть меньше, чем в сотне метров от общежития. При входе все снимают обувь и оставляют ее в маленькой прихожей. В просторном светлом зале полированный деревянный пол и много окон. Спереди стоит алтарь со статуей Будды, перед ним около дюжины ковриков разложены аккуратными рядами. Многие пришли пораньше, чтобы занять себе место и построить своеобразное гнездо для медитации из маленьких деревянных лавочек, круглых подушек, называемых «дзафу», и тонких шерстяных пледов. Они сидели с закрытыми глазами скрестив ноги в ожидании начала. Эта картина посылает мой «сравнивающий разум» в свободное плавание. Я в стане врага.

Для тех, кто еще не умеет сидеть как принято, есть несколько рядов стульев позади ковриков. В итоге я, конечно, сидел в самой дальней части комнаты, как это было в старшей школе.

Усевшись, я поднимаю глаза и тут же вижу учителей, входящих в комнату один за другим. Они молча идут с каменными лицами. Колонну замыкает Гольдштейн. Я узнал его по фотографиям на обложках его книг. Он выше, чем я ожидал. Гольдштейн идет широкими медленными шагами. На нем рубашка на пуговицах и брюки песочного цвета с высоким поясом. Я вижу проплешину в середине его головы, а по бокам – короткие каштановые волосы. У него угловатое лицо с большим, элегантно выступающим носом. Он отрастил бородку. Он выглядит очень серьезным и в целом производит даже слегка пугающее впечатление.

Учителя занимают свои места в переднем ряду, и одна из них, 50-летняя азиатка по имени Камала, приветствует нас. Ее манера держаться подчеркнуто мягкая и выразительная. Я начинаю думать, что они, наверное, преподают во всех школах, куда ходили все эти люди. Она официально открывает ретрит и объявляет, что с этой минуты мы «погружаемся в тишину». Новые правила: никаких разговоров, чтения и секса. Я читал, что есть понятие «йога-интрижка», когда люди влюбляются в кого-нибудь из партнеров по медитации, пытаются заигрывать взглядом и строят разгоряченные фантазии. Оглянувшись, я убеждаюсь, что со мной такого произойти не может.

В своей задумчивой речи учитель говорит нам, что цель ретрита – попытаться быть осознанным постоянно, а не только во время медитации. Это значит: что бы мы ни делали – ходили, сидели, ели или даже шли в душ – это нужно делать с преувеличенной неспешностью, чтобы дотошно и подробно уделять внимание каждому действию.

И тут я впервые смотрю на расписание, которое будет действовать до окончания ретрита. Оно гораздо жесче, чем я думал. Каждый день начинается с подъема в 5 утра и часовой медитации. Затем завтрак и чередующиеся медитации разной длительности: сидя и на ходу. Они продолжаются весь день до 10 часов вечера, прерываясь на приемы пищи, отдых и работу. Вечером так называемый «рассказ о дхарме». Я быстро прикидываю: примерно 10 часов медитации в день. Я честно не знаю, смогу ли это осилить.

День второй

Будильник звенит в 5 часов, и я вдруг с горечью понимаю, где нахожусь.

Я беру одну из трех пар спортивных брюк, которые взял с собой, представляя долгие дни без движения. Я спускаюсь в ванную на первом этаже, выполняю омовение и выхожу на прохладный утренний воздух. Я присоединяюсь к медленному течению йогов, бредущих из общежития к залу для медитаций. Все они идут медленно, опустив голову. Я понимаю, что эти люди серьезно приняли призыв к постоянной осознанности.

Шагая с молчаливой толпой в этой предрассветной темноте, я решаю сделать во время ретрита все, что в моих силах. Если уж я здесь, я сделаю все как положено, черт побери.

В зале я не направляюсь к стулу, на котором сидел вчера, а иду прямо к коврикам. Кладу одну подушку на другую и с размаху сажусь на них, повторяя движения более опытных йогов.

Я замечаю, что некоторые люди, входя в комнату, останавливаются и кланяются в направлении статуи Будды в центре зала. Мне неловко от этого. Не знаю, как Сэм с этим мирится.

И еще один неприятный сюрприз: около каждого коврика лежит листок. Это слова. Нам придется петь мантры.

Один из учителей, белый мужчина средних лет, выходит вперед и объясняет нам, что это «наставления Будды», которыми уже много столетий йоги начинают свой день. Слова были на языке пали, на котором говорил Будда, для нас сделали фонетическую запись на английском. Учитель начинает петь, медленно и низко, и все остальные подключаются, читая с листа. Пение – единственное исключение из правила «величественной тишины», наряду с теми случаями, когда мы можем говорить с учителями.

На правой стороне листа перевод текста на английский. В первой части мантры мы «принимаем убежище» Будды – «Просветленного». Затем мы поем «наставления», которые являются, по сути, набором обещаний: не вредить ни животным, ни людям, не красть, не лгать, не использовать вещества, изменяющие сознание, а также «не танцевать, не петь и не делать неподобающих выступлений». Если бы мои друзья увидели, как я восседаю на этих подушках и пою, они бы животы надорвали от смеха.

Когда мы прекращаем петь, начинается медитация. И все. Игра началась.

Почти сразу я понимаю, что сидеть на подушках было не самой лучшей идеей. Меня атакует боль в спине и шее. Я ощущаю, что кровообращение в ногах перекрыто. Пытаюсь сосредоточиться на дыхании, но больше, чем на два вдоха меня не хватает.

Вдох.

Выдох.

Вдох.

Черт, кажется, мои ноги оторвутся где-то ниже коленей.

Давай же, парень.

Вдох.

Такое ощущение, что какой-то динозавр держит меня зубами за ребра.

Выдох.

Я проголодался. Здесь мертвая тишина. Интересно, кто-нибудь, кроме меня, еще сходит с ума?

Через час, полный ужасных мучений, я слышу мягкий звенящий звук, похожий на гонг. Учитель ударил по какой-то металлической миске – оказалось, что это колокол.

Все поднимаются и очень осознанно волочат ноги к обеденному залу. Я шагаю в каком-то оцепенении, словно из меня вышибли что-то дрянное. На улице образуется очередь. Ах, да. Нам ведь нельзя входить до тех пор, пока один из поваров не выйдет и не позвонит в колокольчик. В этом есть что-то жалкое.

Я оглядываюсь. Слово «йог» звучит довольно забавно – напоминает Мишку Йоги[36]. Но эти люди выглядят совсем не забавно. Оказывается, осознанность выглядит не так уж мило. Каждый находится в своем мире, изо всех сил стараясь отринуть все, кроме настоящего момента. У людей странные выражения лиц из-за усиленной концентрации – от пустоты до напряжения. Брошюра деликатно советует нам избегать зрительного контакта с другими участниками ретрита, чтобы не нарушать их медитативной сосредоточенности. Это единственное место на планете, где вежливее будет не сказать «Будь здоров», когда кто-то чихнет.

Одежда участников только подчеркивает сходство с вечеринкой зомби. Похоже, что большинство этих людей выросли в условиях суровой простоты, либо намеренной эксцентричности. Их вещи часто не подходят случаю или отстали от моды на пару десятилетий. Такое ощущение, что их выдернули из секонд-хендов. Один парень носит выбеленные гофрированные джинсы.

После завтрака – перерыв, а затем вторая сидячая медитация.

Хоть я и вернулся на стул, меня продолжает атаковать пронзительная боль в спине. Я все еще не могу держать концентрацию внимания дольше, чем один вдох-выдох. У меня что-то вроде боязни неудачи, и, возможно, именно из-за этого здесь медитировать гораздо сложнее, чем дома. Я чувствую себя новичком, попавшим в высшую лигу, но неспособным справиться. Не могу поверить, что буду сидеть на этом стуле в этой комнате среди этих людей еще 9 дней своей жизни.

На первой части медитации при ходьбе я пребываю в растерянности. Не имею представления, что такое медитация при ходьбе, поэтому мне остается просто гулять. Вокруг много животных: саламандры, оленята, дикие индюшки. Они подходят очень близко к людям и совершенно не боятся. Очевидно, «обязательство не вредить», которое мы приняли при регистрации, дошло до других живых существ. И люди относились к этому серьезно. Вчера вечером я видел, как какой-то парень в зале для медитаций показательно вынес на улицу жука на листке бумаги вместо того, чтобы раздавить его.

Третья сидячая медитация еще больше напомиет кошмар. Мое тело нашло еще один способ бунтовать: рот постоянно наполняется слюной. Я стараюсь не двигаться, но ситуация безнадежна, я не могу сидеть с полным ртом слюны. Я сглатываю, но каждый раз после этого рот почти сразу наполняется снова. Конечно, нельзя даже говорить о попытках сосредоточиться на ритме дыхания. Мой внутренний монолог почти полностью идет о том, когда же закончится положенное время.

Я слышал дурацкий колокольчик?

Это был колокольчик?

Нет, это не он.

Черт.

Черт, черт, черт, черт, черт… Черт.

Четвертая сидячая медитация: с нами сам Гольдштейн. Впервые Великий Человек говорит сам. У него глубокий низкий голос, но он говорит слегка в нос как все евреи Нью-Йорка. Этот акцент не могут убрать даже годы занятий медитацией в Азии. Каждый день в это время учителя рассказывают нам основные принципы медитации и отвечают на вопросы группы.

Гольдштейн начинает с пояснений относительно медитации при ходьбе. «Это не перерыв в работе», – говорит он. Другими словами, мы не бродим и любуемся пейзажем. Он объясняет задание: выбрать кусок земли длиной метров десять, а затем медленно ходить туда-сюда, осознавая свое движение. С каждым шагом нужно думать о том, как ты поднимаешь ногу, переносишь ее и ставишь. А потом снова. До бесконечности.

Отлично. Теперь от утомительного однообразия нельзя будет отдохнуть в течение всего дня.

Рассказывая об этом правиле, Гольдштейн просит еще кое о чем. Он хочет, чтобы после окончания каждой сидячей медитации мы не уходили из зала раньше учителей. Это, по его выражению, было бы более «пристойно».

Я обедаю в комнате, полной зомби. Почти все жуют с закрытыми глазами. Меня накрывает гигантская волна безысходности. Я чувствую себя одиноким и запертым в ловушке. Время, которое я потрачу в этом месте, кажется мне огромной массой воды в океане. Это чувство отчаянной тоски по дому похоже чувство, которое я переживал каждое лето, когда родители отправляли меня в летний лагерь.

Плюс ко всему я чувствую себя глупо. Почему я здесь, когда мог бы проводить время на пляже с Бьянкой? У нас с ней была пара сложных разговоров об этом ретрите. Она старалась поддерживать меня в «духовном приключении», как и во всем остальном, но было трудно не расстроиться из-за того, что я беру 10 дней отпуска ради медитации, особенно принимая во внимание, как мало у меня выходных. Помимо этого, когда я ездил в места вроде Папуа или Конго, я мог звонить ей хоть каждый день. Здесь же я был совершенно недосягаем.

Бьянка была не только расстроена, но и немножко напугана. Однажды она сказала, что я могу вернуться домой в уверенности, что я лучше нее, и это ее волнует. Я ответил на это с корявым снисхождением: «Если ты так представляешь себе буддизм, то я объяснил тебе хуже, чем думал». Мягко говоря, это не произвело должного эффекта. Хотя, вероятно, после этой фразы она уже не так плохо относилась к тому, что меня не будет дома 10 дней.

А теперь я сижу в комнате полной незнакомых людей идумаю: «Бьянка была права, мне не нужно было сюда приезжать. Какой же я дурак».

Когда волна тоски и сожаления доходит до крайней точки, я собираю всю свою осознанность, чтобы увидеть свои эмоции со стороны. Я говорю себе, что это просто мимолетные ощущения. Это не панацея, но так можно держать своих чертей подальше.

Во время следующей медитации на ходу я намечаю свою территорию во дворике перед залом для медитаций и медленно хожу взад-вперед, пытаясь отметить каждое движение. Поднять, перенести, поставить. Поднять, перенести, поставить. Если бы случайный человек обнаружил нас здесь шагающими как в замедленной съемке, он бы подумал, что в психбольнице учебная пожарная тревога.

Вернувшись на подушку, я продолжаю свой сизифов труд: толкаю валун собственного внимания по бесконечному склону. Я хватаюсь за дыхание, как за веревку на краю скалы. Я не хочу представлять собой сочетание боли, усталости и слюны. Мне кажется постыдным и даже возмутительным, что после года ежедневных медитаций я не способен даже просто зацепиться за Сейчас. Каждый виток мыслей вызывает самобичевание.

Вдох.

Выдох.

Интересно, сегодня на обед подадут еще свежего хлеба?

Черт.

Вдох.

А защитный экран в столовых придумал один человек, или это одновременно появилось независимо друг от друга сразу в нескольких цивилизациях, как математика и язык?

Идиот.

Ты ничего не можешь.

Ты нессомненно, безнадежно и беспросветно тупой.

К началу вечерней лекции я чувствую себя побежденным.

Учителя заходят в комнату. Гольдштейн широкими величественными шагами идет первым. Он садится в центре алтаря, а остальные учителя рассаживаются вокруг в положении для медитации и закрывают глаза.

Гольдштейн пытается понять, как зацепить беспроводной микрофон на голове. Певцы используют такие же микрофоны на концертах, чтобы освободить руки и прыгать по сцене. Справившись, он произносит: «Я чувствую себя рок-звездой».

Женщина, сидящая позади меня, благоговейно шепчет: «Вы и есть звезда».

Когда он начинает говорить, я понимаю, что он не такой суровый, каким показался в нашей «теплице» во время медитации. На самом деле он забавный, его манера напоминает мне старых комедиантов с именами вроде Шеки, популярных в сообществе американских евреев.

Он говорит о силе желания в наших умах и о том, как под влиянием культуры мы верим, что чем больше приятных ощущений получим – от секса, фильмов, еды, покупок и других подобных вещей – тем счастливее будем. Он читает рекламные слоганы, которые собрал за долгие годы.

– «Моментальное наслаждение стало еще быстрее. Магазин Vogue.com»

Все смеются.

–?Другой слоган звучит так: «Я не позволю ничему стоять на пути к удовольствию». Но лучше всего, – говорит он, делая паузу, чтобы подогреть наше любопытство, – вот это: «Чтобы ни в чем больше не нуждаться, сделай так, чтобы у тебя все было!»

Зомби взрываются смехом, Гольдштейн издает несколько негромких смешков.

Он продолжает говорить и отвечает на один из самых больших моих вопросов – почему буддисты хотят избавиться от желаний. Он говорит, что речь не о том, чтобы забыть об удовольствиях или карьере. Просто нельзя отдаваться желаниям целиком, нужно быть мудрым. Он своевременно добавляет, что сам далек от идеала, и рассказывает историю о своем раннем опыте интенсивных медитаций в Индии в 60-х. «Все шло хорошо, я был сосредоточен. Это был один из тех моментов, когда тебе кажется, что просветление может прийти в любую минуту», – говорит он с иронией. В том центре медитирующие в определенное время получали чашку чая и банан. «И вот я сижу, жду просветления, и тут звенит гонг». Комическая пауза. «Просветление или банан?» Еще одна пауза. Он снова смеется. «Чаще всего я тянулся за бананом».

Нам здорово помогает его юмор, как и его любовь к тому, что он говорит. После целого дня неподвижного сидения и дыхания, когда мне казалось, что это самое глупое занятие в моей жизни, рассказ Гольдштейна приятно напоминает об интеллектуальной сложности буддизма. Мы чувствуем его энтузиазм и заражаемся им. Он обсуждает слова Будды c таким же смаком, с каким сомелье пробует Бордо 1982 года.

–?В одном тексте он описал суть своего учения всего лишь несколькими словами. Вот они, эти строки. Если прислушаться к ним, можно достичь просветления, – говорит он и снова фыркает. – У вас есть шанс.

Он упоминает стих, в котором Будда называет «страшной приманкой мира» все, что мы переживаем, – образы, звуки, запахи и так далее.

–?Это… замечательное утверждение, – говорит Гольдштейн. – Каждую минуту они растут: они – крючок, мы – рыбы. Клюем ли мы? Или свободно плаваем в океане?

Я думаю: «Да, это верно – и тогда возникает смысл в том, чтобы сидеть весь день с закрытыми глазами, обретать контроль над разумом, чтобы увидеть, какие силы нами движут, сводят нас с ума».

Гольдштейн разбирает разные части буддистских писаний, и в этот момент я резко понимаю, что вот тот случай, когда блестяще умный еврей вроде моего отца решает посвятить свою работу буддизму. Скорее всего, родители Гольдштейна хотели, чтобы он был юристом или врачом, а он стал толкователем буддистского учения. Плюс ко всему его акцент, напоминающий мне об отце, еще больше располагает меня к нему.

Однако, продолжая вещать, он теряет меня как слушателя. Раньше он шутил про просветление, а теперь серьезно говорит о реинкарнации, карме, «очищении разума» и «освобождении». В самом конце он говорит, что дхарма «ведет к спокойствию, гармонии и Ниббане». Ниббана – это вариант слова Нирвана.

Ой. Так можно и испортить отличный разговор.

В конце последней сидячей медитации еще один неприятный сюрприз: мы снова поем. На этот раз это мантра «метта»: мы посылаем «любовь и добро» целым группам людей – нашим родителям, учителям и «защищающим нас божествам». Мы желаем всем Конца Страдания.

Я думаю, для меня Конец Страдания придет быстрее всего, если я просто поеду домой.

День третий

В голове проносится строчка из передачи «Chappelle’s Show». Это, несомненно, самая забавная передача за всю историю телевидения. В одном из скетчей Дейв Шапелл изображает «Новости из мира хип-хопа». Его персонаж по имени Трон, называемый «человеком из Статен-Айленд», подвергся жестокому нападению группировки Ву Танг. Лежа в больнице, окруженный репортерами, он рассказывает, как рэперы зашили его задний проход и «кормили меня снова, снова и снова».

«Это была пытка. Чистая пытка, сынок».

Эта фраза – «чистая пытка, сынок» – болтается внутри моего черепа, потому что я постоянно верчусь вместе с другими зомби. Сидячие медитации, работа Министерства Смешных Походок, очереди в обеденном зале за очередной порцией зерен и овощей. Меня действительно тошнит от всего происходящего.

Ближе к полудню я прохожу мимо доски с объявлениями, когда шатаюсь в холле перед залом для медитаций. Меня бросает в дрожь, когда я вижу записку со своим именем. Она от Гольдштейна. Аккуратная надпись на маленьком белом кусочке бумаги предлагает встретиться через час. В записке указано, что йоги должны время от времени встречаться с учителями, чтобы обсудить практику. Я не влез в его расписание, поэтому он выделил дополнительное время. Это самый острый момент дня.

В назначенное время я подхожу к главному кабинету, снимаю ботинки и открываю дверь. Тихо вхожу в застланную коврами комнату, в которой Гольдштейн своими ненормально длинными руками уже ставит стул прямо перед большим мягким диваном, на котором собирается расположиться сам. Он жестом приглашает меня присесть.

В личном разговоре он ведет себя еще свободнее, чем на лекции. По привычке я начинаю сыпать вопросами, касающимися его биографии. Оказывается, он вырос в Кэтскиллз, его родители были из Нью-Йорка и владели отелем для евреев. Это многое объясняет: он действительно вырос среди американских евреев.

Мне приятно удостоиться аудиенции, но в то же время я нервничаю. У меня миллион вопросов, но я не хотел бы ими злоупотреблять. Возле его дивана я вижу часы, такие же как у доктора Бротмана.

Я начинаю с самой важной проблемы: «Мой рот все время наполняется слюной, и это мешает мне концентрироваться».

Он со смехом заверяет меня, что такое почему-то случается со многими медитирующими. Это очень меня утешает. Он предлагает разрешить самому себе сглатывать, просто не нужно фокусироваться на этом, иначе будет только хуже. Он говорит, что его мать, «очень темпераментная женщина», сталкивалась с этой же проблемой. Только она не хотела сглатывать, чтобы не поддаваться желаниям, поэтому слюна капала прямо на ее платье. Мне страшно хочется узнать, каким образом он уговорил свою мать-еврейку медитировать, но на это нет времени.

Он спрашивает, как вообще идет практика. Не желая раскрывать всю глубину своего отчаяния, я признаюсь, что были некоторые трудности, но сразу добавляю, что я знал, что все это пройдет. Он широко улыбается, хлопает себя по коленям и говорит: «В этом вся суть!» Это в который раз напоминает мне о цели пребывания здесь: научиться противостоять шуму в голове.

Через 15 минут я понимаю, что мое время истекло. Встреча была короткой, но очень полезной. Этот человек – просто гений. Он как шпион пробирается в каждый закоулок и каждый тупик разума, и когда кто-нибудь рассказывает ему о своих проблемах, он может ответить: «Да, я был там, и вот как оттуда можно выбраться».

Эра облегчения быстро заканчивается. На одной из послеполуденных медитаций учитель, женщина по имени Спринг, выходит вперед и рассказывает, что сегодня «мы попробуем кое-что новое».

Спринг находится в неопределенном возрасте между 30 и 40 и сочетает в себе все, что больше всего беспокоит меня в медитации. У нее выработанная мягкая манера речи. У нее свистит звук «с», и каждое слово звучит слишком отчетливо. Она носит шаль. Скорее всего, она еще и воинствующий борец за переработку мусора.

Она говорит, что мы займемся медитацией «метта» (или «любовь-добро»), что явно попадет у меня в категорию «То, что я точно возненавижу». Вот как это работает: нам нужно мысленно представить себе нескольких людей, а потом посылать каждому из них добрые пожелания. Нужно начать с себя, затем перейти к «наставнику», «близкому другу», «нейтральному человеку», «сложному человеку», затем ко «всему сущему». Интересно, что она советует не выбирать никого, к кому ты неравнодушен. «Это слишком сложно», – говорит она. Так что Бьянка сегодня не получит лучей добра.

Я сразу понимаю, что никогда в жизни не смогу понять смысла этого упражнения. Даже сама добренькая Спринг признает, что это может быть немного трудной практикой, но обещает, что она «изменит вашу жизнь».

Что хорошего в метта, так это то, что испускать эти лучи добра должно быть физически комфортно, поэтому нам разрешают лечь на пол. Я смотрю на это как на поблажку, хоть и обещал себе стараться изо всех сил. Я устраиваюсь поудобнее и готовлюсь любить на всю катушку.

Мы начинаем с себя. Спринг говорит нам создать мысленную картинку самих себя, а затем повторить четыре фразы. Когда она произносит их, ее речь выходит на новую ступень разражительности. Она выкрикивает самый конец фразы, как гламурные девушки в городах Калифорнии.

Будь счастлив.

Будь защищен от любой беды.

Будь здоровым и сильным.

Живи в покое.

Я понимаю, что регулярные медитации должны были натренировать осознанность, а метта – развить способность к состраданию, но я мог вырабатывать только скуку, высокомерие и неполноценность. И это ставило под сомнение мое величие духа. Если бы я был хорошим человеком, я бы сразу проникся любовью, правда? Если бы я был хорошим мужем, не поехал бы я на пляж с Бьянкой? Спасибо Вам за это огромное, Спринг.

День четвертый

Сегодня мне исполняется 39. Я уверен, что это худший день рождения из всех.

Утренняя медитация представляет собой эпическую битву со сном. Я чувствую, как сонливость потихоньку скатывается с моего лба. Меня одолевает желание погрузиться в это забытье.

Вторая сидячая медитация – это просто праздник боли, слюны, кашля и ерзания. Мое сердце колотится. Я сглатываю, шмыгаю носом и шевелюсь на стуле. Жар заливает мне щеки. Наверное, я свожу с ума сидящих рядом людей. Попытки включить осознанность ни к чему не приводят – я начинаю забывать, что это вообще за осознанность такая. Чистая пытка, сынок.

За пределами медитационного зала я еще более несчастен. Большинство моих мыслей вертятся вокруг того, как пережить здесь еще 6 дней. Я признаю, что часть большой цели ретрита – научиться систематически отметать в сторону все то, с помощью чего мы отгораживаемся от так называемой «боли существования». С ней можно справиться только одним способом – заключить пакт с настоящим моментом и отбросить привычку постоянно тянуться к следующему пункту плана на день. И все же мне не удается сделать это.

Интересно, видят ли люди со стороны мою борьбу. Все здесь выглядят умиротворенными, некоторые даже выглядят нарочито осознанными. На моем этаже живет парень, которого я все время вижу только в замедленном движении.

Я-то надеялся, что к этому моменту станет легче. Все это гораздо хуже, чем смена часового пояса. Я начинаю беспокоиться, что вернувшись домой должен буду рассказывать всем – Бьянке, Марку, Сэму – что не справился.

Я поднимаюсь этажом выше зала для медитаций для последней на сегодня вечерней медитации при ходьбе. Я стараюсь сосредоточиться на простой вещи «поднять, переместить, поставить», а мой разум мечтает о том, как я буду смотреть телевизор, есть печенье и спать. В какой-то момент я поднимаю глаза и вижу статую Будды. Я посылаю ему следующее мысленное послание: «Да пошел ты».

День пятый

Я просыпаюсь, и я в отчаянии.

Меня поглотили сомнения, я серьезно думаю о возвращении домой. Я не уверен, что выдержу еще один день. Мне нужно с кем-то поговорить, мне нужна помощь. Но сегодня у меня нет встречи с Гольдштейном, единственная возможность – Великая и Ужасная Спринг.

Вообще-то Спринг – только помощник преподавателя, поэтому она не должна присматривать за кем-то из йогов во время ретрита. Но она все равно повесила на доске листок для записи к ней на консультацию. Без долгих раздумий я иду и записываюсь.

В назначенное время я вхожу в маленький кабинет, где она принимает людей. Спринг с улыбкой сидит, завернувшись в шаль. Она выглядит ужасно чопорной. Мне кажется, что у нас с ней даже нет инструментов для общения друг с другом, как будто мы разные биологические виды. Как если бы ящерица пыталась поговорить с козой.

Но все равно я бросаюсь излить свои душевные терзания. «Я отдаю этому все, что у меня есть, – говорю я, – но ничего не получается. Я не знаю, смогу ли справиться. Это просто какая-то война».

Она начинает отвечать и говорит как нормальный человек, а не тем смешным голосом. «Вы слишком стараетесь», – говорит она, прямо и твердо ставя диагноз. Это классическая проблема людей на первом ретрите. Она советует делать то, что я могу, ничего не ожидать, принимать все, что приходит в голову, и «смириться». «Здесь все наоборот, – говорит она. – В обычной жизни мы делаем что-то и ожидаем результата, а здесь мы сидим с тем, что имеем».

Она говорит, что видела уже нескольких йогов в смятении, некоторые даже плакали. Это вызывает у меня ощущение, ничуть не похожее на метта: во мне поднимается волна успокаивающего злорадства. Ну что ж, хотя бы некоторые из этих зомби не так спокойны, как кажутся.

Я снова смотрю на Спринг, на ее волосы, падающие на шаль. Я понимаю, что эта женщина – очередная жертва моих суждений. Спринг на самом деле очень крутая, а я идиот. Она права – я не сложный, я просто слишком стараюсь. Я готов расплакаться от чувства благодарности.

На следующую сидячую медитацию я вытаскиваю стул из комнаты на балкон в конце коридора. Я решил снизить громкость и перестать барахтаться. Я просто сажусь и «смиряюсь» с тем, что происходит.

Я слышу, как вдалеке другие йоги идут в зал для медитаций. Потом становится очень тихо. Я сажусь, как обычно думая о своем дыхании. Ничего особенного. Черт с ним, попробуем.

Через несколько минут что-то происходит. Нет никакой красивой музыки, яркого света с небес. Как будто ты нашел радиостанцию через несколько дней попыток настроиться. Я внезапно позволяю вниманию останавливаться на том, что находится в поле зрения.

Боль в шее.

Боль в колене.

Самолет над головой.

Пение птиц.

Шелестение листвы.

Ветерок на моем плече.

Мне очень нравится бросать кешью и изюм в овсянку на завтрак.

Шея. Колено. Шея. Шея. Колено, колено, колено.

Приступ голода. Шея. Колено. Руки коченеют. Птица поет. Колено. Птица, птица, птица.

Кажется, я знаю, что происходит. Такое состояние называется «постоянное присутствие». Учителя рассказывали нам об этом. Это серьезное дело, связанное с тем водопадом, о котором шла речь. Если ты достаточно хорошо сконцентрировался, ты можешь просто подумать о дыхании и «открыться» всему. Именно это со мной и происходит. Каждый «предмет» просто «возникает» в сознании, я сосредоточиваюсь на нем с ощущением полной ясности, пока его не заменит что-то другое.

Никаких усилий, это происходит само собой. Все происходит настолько легко, что мне кажется, что я где-то жульничаю. Я чувствую себя импровизатором, джазовым музыкантом. А ведь мне даже не нравится джаз.

Боль в спине.

Забавные огоньки, которые появляются, если очень сильно зажмурить глаза.

Ужасно чешется нога.

Колено. Колено, колено, колено.

Зуд, колено, спина, зуд, зуд, зуд, колено, самолет, шелест деревьев, ветер на коже, колено, колено, зуд, колено, огоньки, спина.

А потом я слышу нарастающий громкий шум. Он приближается.

Теперь он очень громкий, он похож на звук, с которым в фильме «Апокалипсис сегодня» из-за горизонта появлялись вертолеты.

Он прямо передо мной.

Я открываю глаза. В метре от меня в воздухе зависла колибри.

Да ладно!

Следующая медитация вдохновляет меня еще больше. Я снова в зале, и я делаю то же самое. Любая мысль, приходящая в голову, создает ощущение реальности. Иногда я все-таки понимаю, что жду конца медитации. Но когда такие мысли возникают, я сразу отмечаю это и иду дальше.

Словно какой-то занавес приподнялся. Не то чтобы все происходящее было само по себе таким классным, дело в скорости. Объекты появляются и исчезают, сталкиваются друг с другом. Каким-то образом это присутствие в настоящем (своего рода пробуждение) приводит к выбросу гигантской порции серотонина.

Руки как каменные.

Птица.

Ноги онемели.

Жуткие лица младенцев на картинах эпохи Ренессанса.

Сердце колотится.

Птица. Птица. Руки. Ноги. Сердце. Спина, спина, птица, ноги, птица, птица, птица. Руки, ноги, ноги, ноги.

Руки. Руки. Спина, спина, спина. Сердце, птица, ноги. Ноги, птица.

Ногиптицаногиптицаспинаногиногиногисердце.

Птица.

Птица.

Птица.

Пожилая дама передо мной громко рыгает.

Такое ощущение, словно 5 дней подряд какой-то катер тащил меня за голову, а теперь я вдруг встал на водные лыжи. Я ничего подобного раньше не переживал – я смотрю на механизм своего сознания, сидя в первом ряду. Это будоражит, но вместе с тем вызывает очень полезные мысли. У меня возникает очень ясное понимание, каким образом эти скользкие мысли, появляющиеся у меня, допустим, утром перед работой – например, после ссоры с Бьянкой, чтения репортажа в газете или придуманного разговора с начальством – могут прокопать себе дорожку к потоку сознания. А дальше они закручиваются в невидимые вихри и преследуют меня весь день. Мысли каменеют и становятся убеждениями. Маленькие семена недовольства вырастают в дурное настроение. Из-за незаметной боли в спине я злюсь на каждого, кто попадается под горячую руку.

Я вспоминаю тот момент, когда моя подруга Кайяма поставила меня в тупик вопросом о том, как можно остаться в настоящем, если оно все время ускользает. Теперь мне совершенно ясно: ускользание и есть суть происходящего. Если ты достиг постоянного присутствия, ты понимаешь, как все изменчиво. Понятие скоротечности перестает быть абстрактным, а tempus fugit – только надписью на книгах и часах. В этом, как я понимаю, и есть смысл ретрита.

Итак, крича и брыкаясь, я все-таки попал в настоящий момент. Теперь я осознанно могу увидеть в своей жизни то, чего никогда не увидел бы раньше, плывя по течению. Я постоянно думал о своих непреодолимых желаниях, а не о самой жизни. Очевидно, к этому нельзя прийти никак, кроме как через утомительные попытки прислушаться к собственному дыханию днями напролет. В каком-то смысле это резонно. Как можно стать спортсменом? Тренироваться. Как можно выучить язык? Спрягать бесконечные глаголы. Играть на инструменте? Гаммы. Скука повторений одного и того же, сидение в зале со всеми остальными зомби внезапно кажутся оправданными.

Медитация при ходьбе тоже начинает отзываться во мне. Я выхожу во дворик перед залом и разбираю на части каждый шаг. Поднять, перенести, поставить. Моим ногам приятно на теплых камнях. Посреди очередного круга я нарушаю правило Гольдштейна не относиться к медитации как к «отдыху». Я останавливаюсь и вижу трех птенцов, севших на забор и смотрящих на дворик. Они вертят головами и пищат, пока их мать прыгает туда-сюда и бросает пищу им в клювы. Я парализован. Несколько других зомби присоединяются ко мне, чтобы посмотреть на это маленькое шоу. Я невероятно рад и уговариваю себя не задерживаться в этом моменте.

Вернувшись в зал на следующую медитацию, я вижу Спринг возле алтаря. Правильно, сейчас должна быть метта. Я ложусь, и мы начинаем, адресуя четыре фразы себе.

Будь счастлив. Будь защищен… и так далее.

Затем Спринг говорит нам выбрать добродетеля, и я выбираю маму. Я вспоминаю, как несколько недель назад мы с ней присматривали за моей двухлетней племянницей Кэмпбелл. Мы искупали ее, а потом лежали на кровати втроем. Мама стала петь любимую песню Кэмпбелл, «Для начинающих» М. Уорда. Кэмпбелл называет ее «песенка а-ха», потому что в припеве все время слышно «аха». Мне удается вспомнить свои ощущения того момента. Мне нравится приятная абсурдность того, что бабушка помнит слова песни в стиле инди-рок. Я помню, как она выглядит – аккуратно причесанные короткие седые волосы, скромная и элегантная одежда – и меня настигает что-то совсем неожиданное: из моей груди начинают рваться рыдания, и я не могу удержаться от всхлипываний.

Невозможно остановиться. Слезы текут по моему лицу, обращенному к потолку, стекают на виски. Горячий поток слез становится сильнее с каждой волной переполняющих меня эмоций. Вода скапливается за ушами.

«Теперь подумайте о своем близком друге», – говорит Спринг. Она снова вещает своим смешным голосом, но теперь это не имеет для меня никакого значения.

Я перехожу к Кэмпбелл. Ничего не может быть проще, она уже перед моими глазами, я вспомнил ее очень подробно. Она опирается на подушку лежа на кровати. Я держу в руке ее маленькую ножку и смотрю на ее личико и озорные глазки, которые жадно поглощают наше с мамой внимание.

Я еще сильнее плачу. Я, конечно, не завываю во весь голос, но люди рядом со мной не могут не замечать этого, потому что я всхлипываю и судорожно хватаю воздух.

Рыдания продолжаются ровно до того момента, когда звенит колокольчик. Хорошо, что у нас есть запрет зрительного контакта, иначе мне было бы стыдно. Я выхожу к дневному свету, спускаюсь по склону холма и становлюсь под теплым послеполуденным солнцем. Среди волн благоговения возникает легкая тень сомнения. Это все реально или просто чушь? Может быть, это всего лишь облегчение после окончания четырехдневной агонии? Вспоминается анекдот, в котором парень бьется головой о стену, и когда его спрашивают, зачем он это делает, он отвечает: «Потому что когда я перестаю это делать, становится очень хорошо».

Но нет, волны счастья не кончаются. Все вокруг такое яркое, такое живое. Мне хорошо. Даже не просто хорошо – хорошо как никогда. Я понимаю опасность привязаться к этому ощущению, выжать последнюю каплю вкуса, как бывает с жевательной резинкой и таблеткой экстази. Но ведь это не синтетический эффект наркотика. Это в тысячу раз лучше, это самый сильный кайф в моей жизни.

Из носа сильно течет. Мне нечем его вытереть. Я сморкаюсь в свою руку и бреду, капая соплями, к ближайшему туалету, хихикая как дурачок.

Я иду на пробежку, это одно из моих каждо-дневных дел. Я нашел тропинку, идущую через конюшню неподалеку до местного поселка домов среднего класса. Я все еще в каком-то опьянении. Мои ноги касаются земли, я плачу, затем смеюсь над своим плачем, а затем плачу еще сильнее. Возможно, это начало какого-то нового бытия для меня. Здесь, по выражению Гениальной Спринг, ты делаешь своей «установкой по умолчанию» сострадание, а не пренебрежение.

Я очень не хотел бы называть свои переживания духовными или мистическими. Эти термины, по крайней мере, для меня, означают что-то потустороннее, нереальное. А то, что происходит со мной сейчас, кажется сверхреальным. Меня словно вытащили из сна, а не затолкали в него.

После ужина Джозеф снова обсуждает дхарму. Он говорит потрясающую вещь. Фирменная фраза Будды «Жизнь – это страдание» является источником недопониманий и в итоге становится главной проблемой пиара в буддизме. Из-за нее он кажется жестким. На самом же деле это ошибка перевода. Слово «дуккха» не означает именно «страдание». У него нет точного перевода, но оно ближе к «недовольству» или «стрессу». Когда Будда сказал эту знаменитую фразу, он не имел в виду, что жизнь похожа на камень, к которому мы прикованы, чтобы вороны клевали наши органы. Он говорил что-то вроде «Все в мире приводит к разочарованию из-за своей ненадежности, потому что ничто не длится вечно».

Как говорит Гольдштейн, в жизни мы не понимаем самых простых вещей. «Как часто мы ждем какого-то удовольствия, чем бы оно ни было? Следующий ужин или следующий роман, следующую чашка кофе или следующий отпуск, не важно. Мы живем в ожидании следующего приятного события. То есть большинство из нас пережило столько моментов удовольствия, а теперь если оглянуться, то где они все?»

У меня странное ощущение от того, что я сижу и слушаю, в общем-то, настоящую проповедь с цитированием священных текстов, и она меня задевает. После того, как я долгие годы постоянно был единственным неверующим в комнате среди восторженных последователей, я сижу и увлеченно записываю каждое слово, еще и киваю головой.

Он прав на все сто процентов. Герои мультфильмов глотают какую-то вкусную еду, потом облизывают губы и выглядят абсолютно счастливыми. В реальном же мире так не бывает. Если бы нам дали все, что нам хочется, стали бы мы счастливыми навсегда? Сколько раз мы слышали о людях, которые стали богатыми и знаменитыми, но это не сделало их счастливыми? Рок-звезды, зависимые от наркотиков? Победители лотерей, покончившие с собой? У этого феномена даже есть название – «гедонистическое приспособление». Когда случаются хорошие вещи, мы сразу переводим их в разряд базовых ожиданий и первичная пустота внутри остается незаполненной.

Так же, как три дня назад, Гольдштейн подчеркивает, что мы вполне можем наслаждаться приятными моментами. Но если нам удастся достичь более глубокого понимания «страдания» от ненадежности всего, что мы переживаем, это поможет нам ценить естественный вкус всего в мире. «Нас словно заколдовали, – говорит он. – Под действием заклятия мы верим, что это или то даст нам бесконечную свободу или счастье. И сняв это заклятие, больше понимая истинную природу вещей, мы откроем путь к большему счастью».

На ретрите нам нечего ждать, некуда спешить, и нам приходится встать лицом к лицу перед «болью существования», увидеть пропасть перед собой и понять, как много всего мы делаем в жизни, чтобы избежать этой боли или получить удовольствие. Каждый кусочек пищи, каждая приятная мечта – все только для этого. Но если отказаться от этого, как однажды сказал Сэм в своей речи для толпы рьяных атеистов, мы можем научиться быть счастливыми «еще до того, как что-то происходит». Это счастье рождается внутри нас и не зависит ни от каких природных сил, это противоположность «страданию». Будда придумал, как изменить правила игры.

После вечерней медитации, выходя из зала, я поворачиваюсь к статуе Будды и – сам не могу в это поверить – кланяюсь.

День шестой

Я просыпаюсь, а мир все еще волшебный.

Меня почти пугает обострившееся восприятие реальности. Все мои ощущения стали сильнее, как показывают в фильмах, когда человек становится вампиром. После завтрака я взбираюсь на холм и слышу, как мышь снует под кустами вдоль тропы. У меня странное чувство, что я стал участником секретного сообщества птиц и деревьев.

Медитация все еще идет легко. Я начинаю с концентрации на дыхании, это своего рода наполнение воздушного шара горячим воздухом. А дальше мой разум набирает концентрацию, и я позволяю ему лететь в «постоянном присутствии».

Желание почесаться.

Картинка бабуинов, сидящих в один ряд на стогах сена.

Мысль о запрещенном яблоке, которое я спрятал в комнате.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.