Слишком страшно

Слишком страшно

Другая причина изоляции – страх. Мой муж Стив прочитал «список инаковостей», покачал головой и сказал: «М-да, вот за это мы виним и осуждаем людей». Потом он немного подумал и спросил: «Но ведь есть же еще такие вещи, за которые мы на самом деле никого не виним, просто они нас пугают, и хочется бежать от них подальше, так?» Я прекрасно поняла, что он имел в виду.

Иногда мы отворачиваемся от людей не потому, что их опыт стигматизирован и социально неодобряем, а просто потому, что он нас слишком пугает. У меня есть своя история про страх. Однажды Стив в течение месяца проходил резидентуру в отделении реанимации новорожденных. Вечером он возвращался домой и рассказывал о том, что случилось за день. У меня хватало храбрости его выслушивать только потому, что я знала, что ему нужно кому-то рассказывать о переживаниях, кто-то должен оценить его успехи. Но после двух недель рассказов о трудных родах, умирающих младенцах и рыдающей родне я стала все меньше сочувствовать и все больше психовать. Дело в том, что я сама была на шестом месяце беременности своим первым ребенком.

Я начала задавать ему вопросы о каждой семье, главным образом интересуясь цветом кожи, доходами, болезнями роженицы. Боясь показаться бесчувственной, я маскировала свои вопросы интересом и участием. «Хочу получше представить себе. Они выглядят так же, как наши знакомые? Им столько же лет? Это, наверное, дорого – у них есть страховка? А есть какая-нибудь медицинская причина, почему такое случилось?» В какой-то момент, чувствуя, что Стива начали раздражать мои бесконечные лживые вопрошания, я отбросила дипломатию и начала задавать вопросы, следуя демографическому признаку: раса? Бедные? Наркоманы? Трудная беременность? Проблемы с генетикой? Стив посмотрел на меня и сказал: «Нет, Брене, они выглядят совсем как мы с тобой. Такое случается со всякими людьми, даже с такими, как мы». Я заплакала. «Нет! Не случается!» Я не хотела в это верить. Я желала любыми способами отделить себя от «таких людей», а если уж, по странному совпадению, они оказались бы схожи с нами по всем показателям, я перешла бы к следующему шагу: «Что они сделали не так?»

Когда Стив возразил и пресек мои попытки отделить себя от «тех людей» из отделения реанимации новорожденных, я обнаружила, что часто применяю этот же прием, когда смотрю вечерние новости. Я готовлю на кухне и слушаю новости по телевизору в гостиной, и если слышу жуткую историю об изнасиловании, убийстве или похищении ребенка, то тут же с мутовкой в руке прибегаю в гостиную посмотреть, как выглядит жертва и где это случилось. Как только я выявляю какое-нибудь отличие от меня или вижу, что это случилось в отдаленном районе, мне сразу становится не так страшно.

Как-то я обсуждала со своими студентами сексуальное насилие. Мы заговорили о том, что жертвы насилия часто подвергаются еще одному насилию во время судебного процесса. «Адвокаты подсудимых, – сказала я студентам, – не хотят, чтобы присяжные находили в себе что-то общее с жертвой – внешность, возраст, раса, место совершения преступления и так далее. Поэтому адвокат описывает характер жертвы так, чтобы никто не захотел себя с ней ассоциировать. Я уверена, что это делается неспроста, – продолжала я. – Я не хочу находить между нами общее, потому что это означало бы, что со мной тоже может такое случиться».

В продолжение разговора я поделилась тем, насколько часто я сама полагаюсь на этот способ самозащиты. Студенты один за другим признавали, что делают то же самое, и рассказывали собственные истории о том, как и где они изолировали себя, боясь чего-то.

Сидя в аудитории, легко возмущаться по поводу того, как жертв насилия, даже детей, винят и бойкотируют за то, что они подверглись жестокому обращению, но на практике большинство из нас ежедневно отделяет себя от других. К сожалению, как мы поняли, найдя себя в списке «инаковостей», большинство из нас в течение жизни переживают потерю или травму, которую другие могут посчитать слишком тяжелой и пугающей.

Если мы всю жизнь постоянно изолировали себя от людей, страдающих и переживающих серьезные потери, что произойдет, когда что-то случится с нами? Я думаю, что большинство из нас начнет винить себя. Что я сделал, чем заслужил такое? Почему я? Это случилось потому, что я сделал что-то плохо или неправильно.

Как только мы убедили себя, что «такие вещи не случаются с такими людьми, как я», будьте уверены: если такая вещь все-таки произойдет, это будет значить, что мы совершили какую-то ужасную ошибку. Нас вышибли из группы, в которой ощущали себя в безопасности; из воображаемой группы, где не бывает трагедий. Именно поэтому люди, заболевшие раком, изнасилованные женщины, бездомные, родители, потерявшие детей, и семьи, в которых случилось что-то страшное, часто говорят мне две вещи: «Пока это не произошло, я не верила, что это может быть со мной; ведь такое случается только с другими». И: «Никогда не знаешь, что с тобой случится. Но это может произойти с каждым. Я хочу сказать это собратьям по несчастью».

Это трудно. Нам не хочется быть похожими на людей, которым больно, особенно если мы полагаем, что они этого заслуживают, или если их боль слишком пугает нас. Мы не хотим открываться. Это кажется рискованным. Даже если мы просто ассоциируем себя с ними, мы либо попадаем в «их» число, в число «других», либо же нам придется признать, что плохое случается и с такими, как мы.

Вновь и вновь я слышу от женщин, стремящихся устанавливать связи с другими: это непросто. Женщины, готовящие детям обед, пока другие сплетничают и осуждают, женщины, перешагивающие через свой страх, чтобы сделать кому-то добро, – они не супергероини. Они обычные люди, и иногда им приходится себя заставлять. Это не всегда происходит само собой, но все они говорят, что чем больше делаешь, тем проще.

Одна из таких женщин – моя мама. Я прекрасно помню, как она сидела рядом с соседкой, которая переживала черную полосу в своей жизни. Это были тяжелые времена. Я росла на окраине и, поверьте мне, часто видела рядом с собой серьезные беды, совершенно не вписывающиеся в «нормальную» жизнь, которую мы все по идее должны были вести.

Я даже помню свое смущение, когда мама помогала человеку, обсуждаемому на каждом углу. Или приглашала на обед семью, тонувшую в вихре жутких слухов. Тогда я не понимала, а теперь до меня дошло.

В мамином списке инаковости занимали сразу несколько строчек. Как я уже говорила выше, бабушка много пила. Она была невероятно щедрым, сострадательным человеком, много лет боролась с зависимостью. Алкоголизм тогда не признавали болезнью, и он был еще бо2льшим источником стыда, чем сейчас, особенно для женщин. К тому же, когда мама была в третьем классе, бабушка с дедушкой развелись.

Мама, не скрывая, рассказывала нам, как трудно было увязать свою жизнь с общественными ожиданиями, определявшими пятидесятые годы. Как бы то ни было, в какой-то момент она нашла в себе храбрость открыто говорить о пережитом. Так она обнаружила, что не одна в своих несчастьях, и приняла решение выбраться из-под завалов стыда, образованных культурой «Оззи и Харриет»[10] («Ozzie and Harriet») и его последователями. Поэтому меня, моего брата и сестер она воспитывала совершенно иначе.

Даже сейчас, когда я стала старше и «непростые вещи» случаются с людьми вокруг меня все чаще, мне иногда по-прежнему приходится бороться с собой. И, что вполне предсказуемо, я звоню маме. Она и сейчас говорит брату, сестрам и мне всякий раз одно и то же: «Просто приди на похороны. Просто помоги, пока соседки сплетничают и выглядывают из-за жалюзи. Введи себя в транс, если нужно, но сядь в машину и поезжай туда. Напиши слово в слово, что ты хочешь сказать, но возьми трубку и позвони».

Полагаю, самое важное из ее наставлений звучит так: «Ты это делаешь потому, что это человек, на месте которого ты можешь оказаться в любой момент. Ты делаешь это потому, что это могла быть я, а в другой раз это так же запросто можешь быть ты».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.