Глава третья Университет

Глава третья

Университет

Решение поступать в МГУ пришло ко мне под влиянием Алика Терлецкого и его родителей. Отец Алика – известный физик-теоретик – был профессором физфака. Физический факультет меня привлекал, но оставались и сомнения, связанные с тем, что конкурс там был больше десяти человек на место. Обнадеживало то, что вступительные экзамены на физфаке были в июле, на месяц раньше, чем в большинстве других вузов, поэтому на случай неудачи у меня был запасной вариант. К счастью, он не пригодился.

Учеба взяла в оборот своей безжалостной рукой с первого же дня. Требования на физфаке были весьма жесткими, и заниматься приходилось много. Сейчас я отчетливо вижу, что наряду со знаниями в нас развивали еще более важный навык – умение напряженно и производительно трудиться. Это как в тренировке спортсменов, где наряду с освоением техники развивается и выносливость.

Не все даже способные ребята сумели преодолеть начальный барьер. Слегка расслабившись вначале, они на первой же сессии попали в такой водоворот проблем, что дальше учеба была им уже не в радость. Немало среди них было детей известных ученых. Иной раз говорят, что на детях великих природа отдыхает.

Я думаю, что все проще. В начале жизненного пути они нечасто сталкиваются с проблемами выживания, а поэтому оказываются не готовыми к тяжелому, подчас изнуряющему труду. Поблажки на экзаменах не ведут к успеху в науке.

Самым сложным предметом на первом курсе считался математический анализ. Для меня же он стал самым любимым, захватывающим красотой своих теорем. Лекции нам читал профессор В. Ильин. Делал он это вдохновенно и даже артистично. Эти лекции не пропускал никто. Обычно я приходил пораньше и садился на первый ряд. Ильин меня приметил и сделал объектом своего внимания. Как опытный лектор он, видимо, имел привычку выбирать в аудитории одного человека и обращаться с лекцией как бы к нему, контролируя степень восприятия материала.

Во время лекции он частенько подбегал ко мне, и я должен был быть всегда начеку, чтобы вовремя кивнуть или другим способом подтвердить высокий уровень понимания. Вскоре это заметили окружающие, и в самые ответственные моменты, когда требовалось продемонстрировать сосредоточенность и глубокомыслие, сидевшие рядом пытались меня рассмешить. Но я держался неплохо.

Однажды, несколько припозднившись, я сел наверху в конце аудитории. Уже на первой минуте В. Ильин, как обычно, подбежал к первому ряду и, не увидев меня, был явно озадачен. Вернувшись к доске, он начал осматривать аудиторию ряд за рядом. Наконец, обнаружив меня, сразу успокоился и приветливо кивнул, а по ходу лекции несколько раз взбегал вверх по ступенькам. Я чувствовал себя виноватым, доставляя ему такое неудобство. После этого случая я уже никогда не пересаживался, а мое место никто не занимал.

Семинарские занятия в нашей группе Ильин не вел, так что мы с ним никогда не разговаривали и, в традиционном понимании, фактически не были знакомы. Через двадцать лет судьба неожиданно свела нас в Кремле во время получения Государственных премий. Без всякой надежды на взаимность я поздоровался с ним. Он мгновенно узнал меня, как будто только вчера видел на лекции, и мы обнялись. Узнал он и жену, с которой мы обычно сидели рядом. Для меня впечатление от этой встречи было не менее сильным, чем от полученной премии.

Другой яркой личностью на факультете был П. Моденов. Его тогда знал каждый абитуриент, поступающий в технические вузы, по знаменитому сборнику подготовительных задач по математике.

Моденов вел у нас семинары, на каждом из которых он обязательно демонстрировал свою исключительную оригинальность. В его арсенале было несколько испытанных приемов. Например, он вызывал кого-нибудь к доске, усаживался за стол спиной к экзаменуемому и давал задачу на дифференцирование. Затем ставил оценку (обычно двойку), не глядя на доску, ориентируясь только по стуку мела. Контрольные работы проходили всегда очень нервно, он опаздывал минут на десять – пятнадцать, раскидывал задачки, через пятнадцать минут собирал работы, выгонял всех из аудитории и практически сразу же объявлял результаты, которые всегда были убийственными.

Моденов любил вспоминать о своей работе в Московском пищевом институте. Там он обычно принимал экзамены в аудитории с двумя дверями. На входе он задавал студенту вопрос на дифференцирование и шел с ним (со студентом) к выходу. В том случае, если за это время студент не давал правильного ответа, экзамен завершался у порога второй двери. Таким образом, за несколько минут он «экзаменовал» целую группу.

Лекции по физике читал уже довольно пожилой профессор, который не мог конкурировать с Ильиным. Тем не менее на его лекции я ходил с большим интересом, так как на них демонстрировалось множество интересных опытов, запомнившихся на всю жизнь. Именно на них, как на гвоздиках, развешены в моей памяти сведения из курса общей физики.

Все дисциплины на физфаке вызывали у меня вполне положительные эмоции, за исключением разве что истории КПСС. Семинары по истории в нашей группе, как назло, вела лекторша, и знала она нас всех в лицо. По этой причине лекции нельзя было пропускать, а кроме того, она требовала от нас конспекты произведений классиков и постоянно устраивала всякие опросы и проверки.

Для меня самым трудным было чтение классиков, не говоря уже об их конспектировании. Я всегда ловил себя на том, что, водя глазами по строчкам произведений исторической значимости, думал совершенно о другом. Хорошо еще, что в моем распоряжении была тетрадь конспектов отца от его учебы в Военно-политической академии. Она была аккуратно оформлена, и это преподавательнице нравилось, хотя невооруженным глазом было видно, что конспекты пятнадцатилетней давности, написанные еще перьевой ручкой.

Семинары по истории партии не любили все. И каждый раз мы пытались отвлечь лекторшу от изнурительных опросов. Мне в этом деле отводилась особая роль, как владевшему навыком длинных выступлений ни о чем. Согласно разработанному сценарию в начале семинара я задавал какой-либо вопрос или заводил разговор о непонимании обсуждаемой темы. Группа поддерживала, втягивая, таким образом, лекторшу в спасительную дискуссию.

Так все повторялось множество раз, прежде чем наш замысел был разгадан. Месть настигла меня на экзамене. Выслушав мой ответ, преподавательница заявила, что ставит мне (отличнику) двойку, так как я грубо исказил позицию классика. Вся группа замерла, а я не поверил своим ушам. Удовлетворившись произведенным эффектом, она предложила мне взять другой билет и после ответа поставила в зачетку четверку.

В дипломе у меня оказалось еще две четверки, и, что интересно, получил я их в ситуациях, когда знал предмет гораздо лучше, чем во многих других случаях. К примеру, на четвертом курсе семинары по квантовой механике у нас вел аспирант, который совершенно не готовился к занятиям и просто их профанировал. Я договорился с ним, что буду ходить в группу теоретиков, где занимался до этого. Как выяснилось, тем самым я нанес ему смертельную обиду. На экзамене он признал мой ответ неверным. Ни секунды не сомневаясь в своей правоте, я стал спорить. Дело дошло до сравнения наших позиций с учебником, который однозначно подтвердил мою точку зрения. Это еще больше вывело парня из себя, и я получил четверку, зная предмет лучше экзаменатора.

Похожий случай произошел и на экзамене по радиотехнике, который принимал подвыпивший майор с военной кафедры. Наша дискуссия была похожа на анекдот о солдате и старшине:

– Из какого материала сделан ствол винтовки?

– Из высоколегированной стали.

– Верно. А из чего сделан затвор?

– Из высоколегированной стали.

– Неверно. Из вышеупомянутого материала!

Нужно сказать, что подобные преподаватели являлись редким исключением. Бессменный декан профессор Василий Степанович Фурсов был человеком очень решительным, твердым и держал все в образцовом порядке. Эти два случая и запомнились мне именно своей исключительной уникальностью.

На экзаменах подчас возникали курьезные и смешные ситуации. Одна из них до сих пор свежа в памяти. Дело было на зачете по методам математической физики – одному из самых сложных курсов. Когда преподаватель раздал нам задачи, я вдруг почувствовал в животе какую-то резкую перемену и понял, что долго высидеть в аудитории не смогу. Никогда – ни раньше, ни потом – я не решал эти жуткие задачи про колебания струн и брусков с такой скоростью, как в этот раз, со сжавшейся в кулак нижней частью тела.

Подозвав преподавателя, я представил ему свой молниеносно-спасительный ответ. Однако он, видимо заподозрив, что я имел «домашнюю заготовку», дал еще задачу, которую я решил прямо при нем. Это его еще больше заинтересовало, и он предложил мне третью задачу. Ее я решил так же мгновенно и, получив наконец зачет, успел удовлетворить свою первостепенную физиологическую потребность. Объяснений этому феномену может быть только два: либо организм имеет невероятные скрытые резервы (как физические, так и умственные) и на него можно положиться в критической ситуации, либо у меня в суфлерах был Всевышний (больше некому), в этом случае я снимаю шляпу перед Его уровнем знания высшей математики.

На экзамене преподаватель даже не стал меня спрашивать и сразу поставил «отлично», признавшись, что поражен моими способностям. К сожалению, подобное озарение на меня больше ни разу не снизошло. Видимо, в дальнейшем ситуации были не столь критическими.

Студенческая жизнь была многогранной и не ограничивалась учебой. Главным культурным событием был, несомненно, зародившийся в те годы праздник Архимеда. Подготовка к нему начиналась за несколько месяцев. Многие студенты и аспиранты в азарте забрасывали учебу и писали стихи, песни и даже оперы. Не случайно среди выпускников физического факультета впоследствии оказалось немало профессиональных артистов, режиссеров, писателей и композиторов. К примеру, на нашем курсе учились Сергей Никитин – известный композитор и исполнитель песен, и Иван Киасашвили – кинорежиссер и автор сценариев «Кукол» (была такая очень смелая и популярная передача на НТВ).

При подготовке к «Архимеду» особенно ценились шутки и остроты, направленные против химиков. Ироническое отношение к химикам и химии было у нас буквально в крови и проявлялось даже на занятиях. Где-то на втором курсе мы проходили практикум на химфаке. Вел его увлеченный и эмоциональный человек. Он настолько подробно объяснял нам простейшие вещи, что вся группа, не сговариваясь, начинала отвечать на его вопросы невпопад. Он это так переживал, а нашим дурачествам не было предела.

Эмоциональностью преподавателя мы умело пользовались и на зачетах, где необходимо было указать направление каких-то химических реакций. Нам раздавались бумажки с химическими формулами. Между ними предстояло поставить стрелочку, показывающую направление превращения веществ. Хитрость состояла в том, что отвечающий уверенным движением руки вел линию справа налево, явно демонстрируя этим предполагаемое направление реакции. В том случае, когда это направление оказывалось неверным, преподаватель от возмущения просто подпрыгивал на стуле. Пока он еще находился в воздухе и не успевал вымолвить ни слова, следовало пририсовать острие стрелочки в противоположную сторону. На стул преподаватель возвращался уже успокоенным и сразу ставил зачет.

На первом курсе меня избрали комсоргом группы, и я относился к этой обязанности со всей серьезностью. Во всех делах мы были в лидерах. После окончания второго семестра студентов посылали на летние работы, и шло формирование отряда на целину. Естественно, что я был в первых рядах, но предстояло пройти медкомиссию. Тут я должен вернуться к волнительным дням поступления в университет.

Перед вступительными экзаменами тоже была медкомиссия. Там выяснилось, что у меня повышенное кровяное давление и шумы в сердце. О шумах я знал, они появились после перенесенной в раннем детстве тяжелой формы скарлатины. Давление же явилось полной неожиданностью и, как я сейчас понимаю, было связано исключительно с повышенным нервным возбуждением.

Пришлось мне тогда проходить дополнительные обследования, и справку мне дали с большой неохотой, решив, по-видимому, что при конкурсе один к тринадцати вероятность моего поступления незначительна.

Теперь на медкомиссии всплыли все старые записи, и врачи ехать на целину мне не рекомендовали. Я полагаю, что они бы сдались, начни я настаивать, как при поступлении, но неожиданно для себя этого я не сделал, хотя на целину съездить хотелось. Причина тому была тоже сердечная. Я дружил с девушкой из нашей группы Викой Добросельской, которая на целину не ехала. Внутренний голос, к которому я и сейчас неукоснительно прислушиваюсь, удержал меня от активных действий, за что я ему до сих пор благодарен, так как с этой девушкой мы счастливо прожили более тридцати лет. А ключевую роль в этом сыграли именно летние работы после первого курса на стройке завода «Микрон» в Зеленограде.

Обладая исключительным обаянием, Вика привлекала к себе внимание многих парней. Только в нашей группе у меня было два серьезных соперника, причем главный – Г. Митцельмахер, мой двойной тезка (по имени и по отчеству), был одним из самых способных на курсе, но к учебе относился крайне безответственно. Иной раз пропадал месяцами, увлекшись музыкой Брамса или чем-нибудь еще. На одной из сессий он завалил решительно все, и встал вопрос об его отчислении. Дело осложнилось еще и тем, что Митцельмахер умудрился вконец испортить отношения с куратором нашего курса. Даже приезд отца, ветерана войны, не спас положение. Тогда мы решили обратиться в последнюю инстанцию – к проректору МГУ по учебной работе. О суровости этого человека ходили легенды. Рассказывали, что в разговоре со студентами он использует только два слова – «короче» и «нет».

Я, как комсорг, возглавил делегацию из четырех человек, в которую входила и Вика. Приготовившись к худшему, мы вступили в кабинет. За одну минуту я изложил нашу просьбу, суть которой сводилась к тому, что в интересах советской науки нужно разрешить нашему товарищу пересдать все зачеты и экзамены закончившейся сессии. К нашему удивлению, проректор оказался очень отзывчивым человеком и, расспросив подробности, распорядился о помиловании, то есть продлении сессии для Митцель-махера на месяц. Забегая вперед, скажу, что Митцельмахер не подвел и, успешно окончив университет, действительно внес вклад в физику высоких энергий.

На третьем курсе нас ждало распределение по кафедрам. Это, как теперь говорят, судьбоносный момент. Однако немногие третьекурсники имеют на этот счет определенную позицию. Главным образом каждый соразмеряет свои оценки с кафедральными конкурсами. Самой модной в тот период была кафедра биофизики. За ней шли кафедры отделений физики твердого тела и радиофизики. Рейтинг первых базировался на успехах быстро развивавшейся микроэлектроники, а вторых – на только что изобретенных лазерах.

Однако самые высокие конкурсы всегда были на кафедрах теоретической физики и математики. Это была элита, люди в белом.

Я не могу сказать, что теория меня сильно привлекала, скорее напротив, мне был роднее именно эксперимент, но, имея отличные оценки, я мог претендовать на высокое звание теоретика. Решающим же фактором явилось то, что профессор Я. Терлецкий пригласил меня к себе в ученики. Это было равносильно зачислению на кафедру, и я согласился.

Задача, которую предложил Терлецкий, оказалась для меня невыполнимо сложной. Я бился над ней, как в свое время над олимпиадными задачами, с утра до ночи, но безрезультатно. Дело дошло до того, что здоровье мое совершенно расстроилось. Стало очевидно, что пора сдаваться и переходить в экспериментаторы. Как ни неловко было перед профессором, но я вынужден был сделать этот шаг.

Особое место в нашей учебе занимала военная подготовка. Она касалась только парней. На первом курсе мы начали с занятий по строевой подготовке, а в конце семестра был уже и зачет по стрельбе.

Занятия у нас вел отставной полковник, добрейший человек и излюбленный герой студенческих шуток и анекдотов, почти как Чапаев. На стрельбах из пистолета однажды возникла весь-ма нешуточная ситуация. У Лешки Барышникова произошла осечка. Он повернулся с направленным на полковника стволом пистолета, пожаловался на оружие и несколько раз нажал на курок. По рассказам очевидцев (я полагаю, несколько утрированным), полковник бросился на пол и пополз под стол. Барышников, зацикленный на своей проблеме, пополз к нему, где полковнику в конце концов и удалось его обезоружить.

Ни с кем другим ничего подобного в принципе не могло случиться. Барышников же был у нас просто особой точкой. С ним постоянно что-либо происходило. Однажды на хоккее ему выбили передние зубы, и он месяц был объектом шуток всего курса. На экзаменах ему попадался именно тот билет, которого он больше всего боялся. Но самые забавные сюжеты были связаны с его любовными страданиями.

Впервые он влюбился, причем безответно и безнадежно, уже на первом курсе в Ирину из нашей же группы. Будучи человеком совершенно открытым и очень эмоциональным, он всем рассказывал о своих переживаниях и намечающихся успехах. Зная эту его слабость, однажды и я сыграл с ним небольшую шутку.

– Леха, тебе привет от Иры.

– Да? – оживился он и, чтобы зафиксировать этот успех в глазах окружающих нас товарищей, спросил взволнованно, не подозревая о моем коварстве: – Расскажи, как это было?

– Когда я прощался с ней после кино, то спросил: «Лешке передать привет?» – «Ну, передай», – ответила она.

Чем был Лешка хорош – он никогда не падал духом и уже через секунду смеялся вместе со всеми.

На четвертом курсе любовь у него была столь захватывающей, что за ней с интересом следил уже весь факультет. Успеха он не достиг и на этот раз, но зато после окончания университета его дела пошли явно в гору, и он даже несколько раз женился.

Вернемся, однако, на военную кафедру, где из нас готовили офицеров противовоздушной обороны. Техника, которую мы изучали, была довольно старой, но от этого не менее секретной. Режим секретности обрушился на нас уже при изучении самых азов импульсной техники, описанных во всех открытых учебниках.

Перед одной из контрольных работ полковник, проводивший у нас занятия, взволнованным голосом сообщил о ЧП, имевшем место в предыдущей группе. Там были обнаружены шпаргалки, и теперь велось служебное расследование. В связи с этим он предложил нам по-хорошему выложить приготовленные шпаргалки на стол в его отсутствие.

Несколько человек последовали совету полковника. Как выяснилось, шпаргалку приготовил и мой приятель Алик, но сдать ее не решился, опасаясь, что его вычислят по почерку или по чернилам. Пометавшись, он принял решение сведения, составляющие государственную тайну, съесть. Это далось ему ценой определенных усилий. Мало того что чернильную бумагу с непривычки было трудно и противно жевать, делать это пришлось под улюлюканье и подначки всего взвода.

Вернувшись, полковник спросил у дежурного:

– Все успели сдать шпаргалки?

– Так точно. Двое сдали, а один съел.

Взвод при этом дружно посмотрел на Алика. На фоне его пурпурно-красного лица ярко выделялись черные от чернил губы. Посмеявшись со всеми, полковник разрешил Алику пойти в туалет и запить шпаргалки водичкой. Он был не чужд гуманности.

Второй занятный случай произошел уже на четвертом курсе. Проходя на военную кафедру, мы сдавали часовому в качестве пропуска свои студенческие билеты. И вот однажды занятия прерываются и нам объявляют о новом невиданном ЧП. Кто-то прошел на кафедру по женскому пропуску. Далее следовала короткая справка о том, что именно через женщин происходит основная утечка государственных секретов, завершившаяся требованием немедленно и чистосердечно признаться в этом злодеянии. Когда же полковник назвал фамилию женщины, я понял, что признаваться придется мне.

Меня забрали с занятий на допрос, правда без протокола. Комизм ситуации состоял в полном отсутствии цели моего преступления. В конце концов, мне разрешили отыскать жену и заменить документ. Подвел я, видимо, дежурного солдата, которому наверняка досталось за потерю бдительности.

Весьма заметным событием была поездка в лагеря. Нас вывезли под Курск. Дивизион, в котором стояла изучаемая нами техника, боевого дежурства уже не нес и был кадрирован, то есть там был минимум офицеров и солдат. Нашему приезду в дивизионе были очень рады, так как стояла сенокосная пора, а сушить и убирать сено для соседнего колхоза было некому. Занимались мы этим с утра до вечера с перерывами на строевую и спортивную подготовку, а также обед. Кормили нас, кстати говоря, очень неважно, так что все похудели килограммов на десять. Но благодаря этому к концу сборов заметно улучшились показатели по подтягиванию на турнике, что начальство занесло себе в плюс.

Усиленная нами футбольная каманда дивизиона разгромила местных футболистов, чего уже давно не случалось. Это так порадовало командира части, что на ужин нам дали двойную порцию макарон.

Во время моего дежурства по кухне в часть неожиданно решило приехать командование, и нам с напарником приказали срочно мыть окна. Ему повезло больше, так как досталось окно без стекла. Принимая работу, старшина сказал, что мое окно вымыто хуже, и заставил перемыть.

Интересно, что уровень шуточек и розыгрышей среди студентов в лагерях мгновенно понизился до солдатского. Мы также прятали друг у друга портянки, ставили в пары сапоги на одну ногу и тому подобное. Видимо, в чем-то Т. Лысенко был все же прав, доказывая определяющую роль среды в процессе эволюции.

К концу сборов нам показали зенитную ракетную станцию и на выпускном экзамене всем поставили высокие оценки.

После неудачной попытки стать теоретиком я определился на кафедру колебаний и вскоре был приглашен в Физический институт им. П. Н. Лебедева Академии наук СССР на практику. Там меня встретила моложавая, очень энергичная женщина. За несколько минут она уверенно объяснила, что ее группа занимается крайне важным и перспективным делом, и посоветовала, а точнее, велела без проволочек приступать к работе. Последовав ее указанию, я открыл новую, интересную и, по-видимому, самую важную страницу своей жизни, наполненную удачами, борьбой и переживаниями.

Группа, в которую я попал, входила в лабораторию колебаний, возглавляемую молодым, недавно избранным академиком Александром Михайловичем Прохоровым. 1965 год был «звездным часом» лаборатории. Широким фронтом велись исследования по разработке и применению лазеров. А. Прохоров получил все существовавшие в СССР премии и вместе со своим бывшим аспирантом Н. Басовым и американцем Дж. Тауэнсом был удостоен Нобелевской премии по физике.

Волевым решением А. Прохоров в одночасье изменил тематику всей своей радиофизической лаборатории на лазерную.

Исключением была только та небольшая группа, куда попал я, занимавшаяся миллиметровыми и субмиллиметровыми волнами. Руководила группой Наталия Александровна Ирисова. В дальнейшем она не раз отмечала прозорливость этого решения Прохорова, сохранившего перспективное направление в разгар лазерного бума. Возможно и другое, более прозаичное объяснение – потенциал группы был невелик, и Прохоров не возлагал на нее больших надежд.

Первые мои шаги, связанные с созданием сложного усилителя на полупроводниках, нельзя назвать успешными. Транзисторы тогда только-только появились, и даже в ФИАНе их было трудно достать. А я их вообще держал в руках первый раз, к тому же не имея почти никаких навыков в практической радиотехнике. Как назло, несколько транзисторов сразу же сгорели, я страшно переживал, пытался купить новые. С этой ставшей мне ненавистной схемой я возился долго и нудно, регулярно брал работу домой на субботу и воскресение, но достичь требуемого результата так и не смог.

Вторым моим крупным заданием стал высоковольтный источник питания для миллиметровых генераторов – ламп обратной волны. Там электроника была ламповой, а в ней, благодаря военной подготовке, я разбирался неплохо. В результате уже первый блок получился лучше, чем ожидалось.

Еще успешнее дело пошло с проведением измерений. Ирисова прониклась ко мне расположением и решила оставить работать в своей группе. Попасть в один из лучших академических институтов было вожделенной мечтою любого выпускника физфака, но в результате не вполне понятных мне в то время интриг дело это сорвалось. Но нужно знать Наталию Александровну – остановить ее было невозможно. Она выяснила, что в аспирантуре на 1967 год имеется одно незанятое место, и решила действовать в этом направлении, нимало не смущаясь того, что на дворе уже стоял ноябрь 1967 года, а заканчивать университет мне предстояло в феврале следующего, 1968 года. Таким образом, до Нового года мне необходимо было подготовить и защитить диплом, сдать госэкзамен и три вступительных экзамена в аспирантуру.

Более-менее целенаправленно работать над дипломной работой я тогда только начал, но Ирисова оценила накопленный экспериментальный материал как вполне достаточный и велела немедленно приступить к его написанию и оформлению. В середине декабря дипломная работа была завершена и благополучно защищена на специально созванной комиссии. Как ни странно, она оказалась одной из лучших на курсе. Очень мне помогло то, что из любопытства я ходил в МГУ на факультативный курс по теории открытых резонаторов и поэтому смог быстро разобраться в полученных экспериментальных данных.

Все заботы по организации моего экстерната Ирисова взяла на себя. Это была ее стихия. Единственная проблема возникла на экзамене по философии. Достойно подготовиться к нему я не мог из-за недостатка времени, а философы в МГУ были всегда о себе весьма высокого мнения и всякий раз пытались подчеркнуть свою значимость. Мой, скажем прямо, весьма туманный ответ не удовлетворил экзаменатора, и он предложил мне подготовиться более основательно, так как, по его мнению, больше тройки я не заслуживал. Но отступать мне было некуда, и я согласился на тройку. Однако, полистав к тому времени мою зачетку, философ изменил свою точку зрения и, видимо предвидя неприятности из-за ухудшения показателей отчетности, поставил «отлично». Очередной раз я убедился в гибкости философской науки.

В тот же день я сдал историю партии в аспирантуру, где не без труда заработал требуемую четверку. Экзамен по специальности был обречен на успех, так как комиссию Ирисова составила из самых проверенных людей. Правда, один из них задал мне нетривиальный вопрос:

– Почему вода в природе замерзает при минус четырех градусах, а не при нуле?

Это его наблюдение было, как я думаю, неверным, но спорить я не стал и выложил первое, что пришло на ум:

– Потому, что она циркулирует.

Толком я сам не знал, что имел в виду, но ответ был принят комиссией с облегчением, поскольку вопрос озадачил и всех остальных ее членов. Еще в университете я заметил, что быстрая реакция – важный фактор успеха на экзамене.

Экзамен по английскому языку прошел гладко, и 13 декабря 1967 года, за два месяца до официального окончания университета, я был зачислен в аспирантуру. Так в моей анкете и осталась на всю жизнь эта загадочная нелепость – в аспирантуру я поступил годом раньше окончания университета.

Сейчас, по прошествии полувека со времени окончания МГУ, можно отметить ценность полученных знаний и навыков. Выучили нас добротно как по глубине проникновения в современную науку, так и широте ее охвата. Конечно, далеко не все пригодилось непосредственно в работе, не все свежо в памяти, но даже без активного использования этих знаний сохранилась уверенность, что в физике все постижимо, а в математике все не так страшно. Это важно, поскольку научная деятельность – это каждодневное продолжение образования.

1968 год пришелся на заключительную фазу интенсивного развития науки в СССР. Многие выпускники распределились на работу в Академию наук, вузы и в престижные институты оборонного комплекса. В начале своей работы мы имели хорошие условия для научного роста. Однако вскоре научная сфера одной из первых почувствовала приближающуюся стагнацию общества. Еще обсуждались и планировались крупные проекты, но их реализация затягивалась или даже срывалась вовсе.

Наше поколение успело сесть в скорый поезд научно-технического прогресса, но уже через десять лет он превратился в пассажирский, а потом и вовсе выбился из расписания. В результате из пятисот выпускников, прекрасно подготовленных и весьма щедро наделенных талантом, мало кто достиг уровня всеобщего признания. Среди ядерщиков А. Сисакян и Н. Тюрин стали руководителями крупных институтов ОИЯИ, ИФВЭ, В. Саврин и Л. Безруков – заместителями директоров НИИЯФ МГУ и ИЯИ РАН. А. Сигов успешно работает ректором МИРЭА. А. Сисакян и А. Сигов избраны в Российскую академию наук. У других, возможно, еще все впереди, так как для членов Российской академии наук 70 лет – возраст расцвета.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.