Глава 4 Амур-психопат

Глава 4

Амур-психопат

Сейчас же призывает она [Венера] к себе сына своего крылатого, крайне дерзкого мальчика, который, в злонравии своем общественным порядком пренебрегая, вооруженный стрелами и факелом, бегает ночью по чужим домам, расторгая везде супружества, и, безнаказанно совершая такие преступления, хорошего решительно ничего не делает[36].

Апулей

В детстве я не боялся Амура, поскольку не подозревал, что это злой демон. До 70-х годов темная сторона его натуры была почти незаметна мне благодаря усилиям “Холлмарк” и прочих цензоров, которые приукрасили Амура, дополнив образ детским жирком и умильной улыбочкой. Амур превратился в очаровательного херувимчика, розового, как поросенок, милого, как ягненок, лукаво глядящего с витрин магазинов накануне Дня св. Валентина. Школьники вырезают из бумаги фигурки Амура и украшают ими классы, и ничто не напоминает о его злом начале. Современный Амур шаловлив. Амур древних был настоящим психопатом.

Образ Амура был создан римским писателем Луцием Апулеем. У Апулея Амур был отнюдь не озорным младенцем с крылышками, как у колибри, а импульсивным божеством, повергавшим в сексуальный хаос все существа. Даже бесстрашный Аполлон считал его “диким и жестоким, словно ужасный дракон”:

Он на крылах облетает эфир и всех утомляет,

Раны наносит он всем, пламенем жгучим палит.

Даже Юпитер трепещет пред ним и боги боятся.

Стиксу внушает он страх, мрачной подземной реке.

История, сочиненная Апулеем, выглядит как черная комедия. Венера, мать Амура, ревнует людей к смертной Психее, превзошедшей ее красотою. Желая досадить ей, Венера просит сына пустить отравленную стрелу в девушку, чтобы та возжелала самого ужасного из людей:

Заклинаю тебя узами любви материнской, нежными ранами стрел твоих, факела твоего сладкими ожогами, отомсти за свою родительницу. Полной мерой воздай и жестоко отомсти дерзкой красоте, сделай то единственное, чего мне больше всего хочется: пусть дева эта пламенно влюбится в последнего из смертных, которому судьба отказала и в происхождении, и в состоянии, и в самой безопасности, в такое убожество, что во всем мире не нашлось бы более жалкого.

Амур врывается ночью в жилище Психеи с намерением выполнить волю матери, но останавливается, пораженный красотой Психеи. Любуясь, как она спит, Амур нечаянно укалывается собственной стрелой. Это навечно связывает их узами и позволяет Психее, через брак с Амуром, войти в римский пантеон. Отношения со свекровью у Психеи сложились, мягко говоря, напряженные.

Амур у Апулея, хотя любовь и спасает его, – отнюдь не романтик-сводник, а дьявол, подвергающий незадачливых обывателей приступам всепоглощающей страсти, которая ослепляет их настолько, что в приступе гиперсексуальности они совершают поступки, подобные тем, о которых мы говорили в главе 3. Аллегория своевольного бога, от скуки или в качестве услуги другим богам поражающего сердца смертных, награждая их непотребной страстью, напоминает холодную бездумность природы, когда речь идет о парафилиях.

В 20-х годах XX века многие из парафилов оказывались на кушетке в кабинете австрийского психиатра Вильгельма Штекеля. Борьба пациентов с собой представлялась ему отчасти комичной. Его веселили “экзотичные” извращенцы. Variatio delectat! [Разнообразие радует!] – изумлялся он в книге с кошмарным названием “Половые аберрации”: “Как многочисленны вариации, созданные Эротом, чтобы сделать монотонность обычного полового органа интересной для сексолога”. Именно Штекель – автор термина “парафилия”. Первая часть слова, пара-, по-гречески значит “другой” или “за пределами”, а “филия” переводится примерно как “любовь”[37].

Отцом Штекеля был малообразованный еврей-ортодокс, а мать, хоть и была неприятной женщиной, все же имела образование. Штекель учился у Крафт-Эбинга и, кроме того, некоторое время был другом и последователем Фрейда. Они сильно поссорились из-за того, что известный вспыльчивостью и неспособностью хранить секреты Фрейд проболтался о таинственной перверсии самого Штекеля их общему коллеге, психоаналитику Эрнесту Джонсу. Поскольку Эрнест оказался более надежным хранителем секретов, чем Зигмунд, для нас так и осталось загадкой, о чем именно шла речь. Штекель унес свой секрет в могилу. В 1940 году он покончил собой в номере лондонской гостиницы. Ему было семьдесят два, и у него был диабет, в результате чего на одной ноге развилась гангрена. Штекель принял огромную дозу аспирина, чтобы избежать ампутации[38].

Этот плачевный финал привлек мое внимание по двум причинам. Во-первых, я и сам диабетик, и мое невротическое воображение иногда рисует картину: меня отправили в некий богом забытый дом престарелых, и я сижу там один, в комнате, из-за болезни сетчатки кажущейся мне мутной, и поглаживаю культи ног. Во-вторых, за восемнадцать лет до своего самоубийства Штекель описал в книге “Половые аберрации” фетишиста – любителя ампутанток. Этот человек был врачом, и верхом наслаждения он считал оказаться в постели с “прелестной девушкой, у которой ампутирована нога выше колена и которая носит деревянный протез”. Как это часто бывает, этот фетишист был разборчив в деталях. “Меня оставит совершенно холодным вид, изображение или даже половой акт с женщиной, у которой ампутированы обе ноги”, – прибавил он для ясности.

Сейчас любителей отсутствующих конечностей вежливо называют акротомофилами (от греч. акрон – “конечность” и томо – “отрезать”), однако встречаются они достаточно давно. Известен случай 1890 года, описанный хирургом Дж. Фрэнком Лидстоном: пациент, одержимый идеей быть с женщиной с ампутированной правой ногой. Они некоторое время встречались, расстались, и мужчина отныне желал встречаться лишь с девушками с тем же дефектом. Штекель также описывает людей с выраженным влечением к ампутантам. Он назвал этот феномен “отрицательным фетишем” (никакого осуждения – просто арифметика частей тела). Легко поддаться искушению и решить, что подобные акротомофилии девиантные влечения есть результат влияния интернет-порно, где, как на карнавале, отыщется что угодно. (Действительно, существует полно сайтов для взрослых с акротомофилией, которую ее приверженцы называют “мания одноножки”[39].) Впрочем, у большинства парафилий очень длинная история, и, вероятно, Сеть просто свела вместе маргиналов, находящихся в сексуальной изоляции. Сам по себе интернет не породил кардинально новые виды парафилий[40]. (Еще одна причина сомневаться в верности гипотезы – то, что психологические истоки парафилий берут начало в раннем детстве, задолго до того, как люди отправляются в Сеть за порнографией.)

Сам факт, что где-то существуют акротомофилы, уже приносит мне успокоение. Когда я слышу такие страшные истории, как о Штекеле, я сразу напоминаю себе, что по мере того, как по очереди будут чернеть пальцы у меня на ногах из-за сиропа, текущего вместо крови по моим диабетическим венам, я буду медленно превращаться в восхитительного красавца для кого-то с подходящей конфигурацией сексуальных предпочтений. Какой-нибудь гей-акротомофил отнесется к отсутствию у меня ноги с неменьшим энтузиазмом, чем когда ею любовался мой приятель-подофил. (Не могу сказать с уверенностью, но думаю, что пальцы, пораженные гангреной, он все же сосать не стал бы.) Мысль о том, что, потеряв часть тела, я обрету почитателя, все же неутешительна. Тем не менее, есть на свете люди, которым строгие стандарты красоты – молодость, здоровый цвет лица, хорошая физическая форма и полный набор конечностей – не указ.

Ученые исследуют парафилии уже более ста лет, однако до сих пор поразительно мало знают о влечении к ампутантам, лошадям, трупам, ступням ног – и чему бы то ни было другому[41]. Конечно, можно описывать парафилии во всех шокирующих подробностях (и тогда мы не будем отличаться от праздных зевак), можно их классифицировать (этим занимаются психиатры) или даже выявить происхождение парафилии, начиная с детства (то есть этиологию – это задача психоаналитиков). В каждом из этих случаев останутся вопросы без ответа. Например, почему из двух человек с похожим набором генов и жизненным опытом один становится парафилом, а второй – нет? Почему парафилия гораздо чаще встречается среди мужчин, чем среди женщин (эксперты утверждают, что это соотношение – чуть ли не 99 к 1)? И почему парафилии, если они развились, необратимы?[42]

Эти вопросы остаются без ответа не из-за отсутствия интереса к ним или нехватки талантливых ученых. Наоборот, с первых дней развития сексологии эта область привлекала внимание выдающихся исследователей. Трудность разрешения этих загадок лежит в их сути: их невозможно изучать в рамках контролируемого эксперимента. Представьте, что вы ученый, задавшийся целью наконец понять, почему один ребенок становится, скажем, мелиссафилом (это половое влечение к пчелам; мелисса по-гречески – “пчела”), а второй вырастает в человека, который категорически против того, чтобы в сексе участвовали жалящие насекомые.

Вероятно, если в подходящий момент рассказать детям байку о пестиках и тычинках, птичках и пчелках, это сработает. Но невозможно случайным образом определить одну (экспериментальную) группу детей с “пчелиным фактором развития” и другую (контрольную) группу “без пчел”, а следующие пятнадцать лет плевать в потолок, ожидая, пока дети вырастут, чтобы проверить, кто из них стал мелиссафилом. Во-первых, неясно, какие именно экспериментальные действия нужны. Возможно, родители должны включать каждый вечер аудиозапись жужжания перед тем, как уложить малышей в кроватки, чтобы этот звук совпал с их первыми эротическими снами? Или поставить улей в детской комнате, чтобы когда дети будут играть в “доктора”, присутствие пчел стало на всю жизнь ассоциироваться с половым возбуждением? Я надеюсь, вам понятно, в чем проблема. Причина у мелиссафилии, да и у любой другой парафилии, есть, но как ее найти, не нарушая этических норм, – это головная боль сексологов.

Поскольку проведение экспериментов, которые бы позволили добраться до истоков парафилий, методологически непозволительно, то поиск истоков сексуальной девиантности в детстве по необходимости ограничен интервью, подробным описанием случаев и анкетированием людей, открыто признающих свою парафилию. Это примеры качественных исследований, и они не всегда могут исчерпывающе ответить на вопрос. (При использовании количественных методов в ходе экспериментов накапливаются данные, которые переводятся в числовую форму и могут быть подвергнуты математической обработке. А в рамках качественных исследований при помощи интервью, описания ситуаций и анкетирования собираются эмпирические данные, которые исследователь интерпретирует по собственному усмотрению.) Кажется, почему бы просто не расспросить взрослых об их сексуальном опыте? Увы, такие методы объективными не назовешь.

Что касается участников исследования, то абсолютно всё, начиная с ложных воспоминаний, желания рассказать исследователю то, что он якобы ожидает услышать, и заканчивая элементарной ложью, может существенно исказить картину. В то же время, если исследователи задают наводящие вопросы, нечетко формулируют варианты ответов или трактуют неясные ответы в пользу своей гипотезы, полученные данные становятся бессмысленными. Профессионалы, проводящие качественные исследования, предвидят это и сводят ошибки к минимуму при помощи верной организации эксперимента, но и лучшее в своем роде исследование не может достоверно установить причинно-следственную связь. С другой стороны, радует, что качественные исследования позволяют получить намного более красочные и подробные описания опыта и восприятия участника исследования и взглянуть изнутри на его психику, а этого невозможно достичь одними поведенческими экспериментами. Качественные методы позволили собрать бесценную информацию о парафилиях и сформулировать убедительные теории (некоторые из них мы обсудим). Поэтому я полагаю, что резонно принять торговый принцип “качество на риск покупателя”: если исследование полностью полагается на то, что люди рассказывают о своих желаниях и половой жизни, а не на то, что они думают или делают, – покупатель, будь осторожен.

Прежде чем мы перейдем к обсуждению того, в чем у ученых есть некоторая уверенность относительно парафилий, важно кое-что сказать о роли контролируемых экспериментов в изучении формирования девиантности в реальном времени. Хорошо это или плохо, этические барьеры при выращивании девиантных грызунов или домашних животных значительно ниже, чем при потенциальной попытке превратить детей в мелиссафилов. И некоторым ученым удалось заложить предпосылки и получить черты, явно напоминающие парафилию, у других видов путем манипуляции аспектами раннего развития.

В рамках одного исследования ученые случайным образом выбирали новорожденных крысят-самцов, которых выкармливала крыса, чьи соски были покрыты веществом с запахом лимона, и сумели вырастить крыс-лемонофилов. У этих самцов возникала эрекция и происходила эякуляция только при контакте с самками, источавшими тот же цитрусовый аромат, что и их мать. В ходе другого эксперимента ученые поменяли местами новорожденных козлят и ягнят: козлят воспитывали овцы, а ягнят – козы. Когда животные достигли репродуктивного возраста, их вернули в компанию сородичей. Опыт раннего детства оказал различное влияние на самок и самцов. Ставшие взрослыми козлы и бараны не проявляли ни малейшего интереса к самкам своего вида, а пытались спариться исключительно с самками того вида, среди представителей которого они выросли. Козы и овцы, напротив, оказались гораздо менее щепетильны в выборе партнера и в равной мере были готовы к спариванию с баранами и с козлами.

Иными словами, реакция самцов на необычные условия развития фундаментально отличалась от реакции самок. У самцов произошел половой импринтинг, то есть в сознании запечатлелось влечение к животным того вида, среди которых они выросли, а самки сохранили существенно большую эротическую гибкость. Крысы, бараны и козлы отделены от нас многими ветвями филогенетического древа, поэтому мы не вполне можем применить эти данные к парафилиям у нашего вида. Но скоро мы познакомимся с примерами из жизни людей, которые очень напоминают половой импринтинг, и увидим разницу между мужчинами и женщинами, подозрительно напоминающую разницу между полами у копытных.

Смею вас заверить, на страницах этой книги вас не ждет извращенная версия Маугли. Насколько мне известно, нет девочек, которых воспитали бонобо и которые, став взрослыми, стали тереться клиторами о клиторы самок обезьян. Однако я не могу упустить возможность вкратце рассказать вам о Люси, самке шимпанзе, воспитанной во многом как ребенок психологом Морисом Темерлином в конце 60-х годов. Темерлин пишет, что когда Люси созрела, ее любимым занятием стала мастурбация и разглядывание фото обнаженных мужчин на развороте “Плейгерл”. Люси аккуратно раскладывала журнал на полу и прикладывала свои набухшие гениталии к изображению пениса. (Честно говоря, я немного завидую. Моя мама не так уж часто покупала мне “Менс фитнес”, а вот Люси удалось заставить Темерлина оформить ей подписку на “Плейгерл”.)

Нам, людям, жалко отдать несколько детенышей на воспитание другому биологическому виду, чтобы посмотреть, как это скажется на их сексуальности. Большинство родителей, эти любящие и ответственные засранцы, не желают пожертвовать младенцев для амбициозного проекта[43]. Однако нас можно сгруппировать в зависимости от того, что нас сильнее всего возбуждает. Когда не получается установить прямую причину, на сцену выходят классификация и систематизация. Поэтому, прежде чем мы погрузимся в хитроумные теории и концепции, связанные с парафилиями, надо разобраться с организационными вопросами.

Эксперты попытались привести в порядок эту непокорную подобласть психиатрии, рассортировав сексуальных девиантов. Есть много подходов к классификации парафилий, причем существенно различных (“повышенное половое влечение” присутствует в “Международной статистической классификации болезней и проблем, связанных со здоровьем”, но не в “Диагностическом и статистическом руководстве по психическим расстройствам”). По большей части они согласуются. Во избежание путаницы мы будем пользоваться ДСР, чтобы разобраться с необъятным количеством не вписывающихся ни в какие рамки случаев. Этот подход хотя бы предоставит нам терминологию для описания сексуальной девиантности, а при обсуждении таких вопросов чрезвычайно важно найти общий язык.

В ДСР указаны восемь парафилий: эксгибиционизм, фроттеризм (это когда человек трется своими половыми органами или трогает руками незнакомых людей в общественных местах, например в метро или лифте), педофилия, мазохизм, садизм, вуайеризм и трансвестизм. После оглашения всего списка можно представить, что подходящим названием для него стало бы: “Все то, за что от тебя отречется собственная мать” – и очень жаль. Есть множество других парафилий. Ею может стать что угодно на свете, “включая сам свет”, как заметил один психиатр[44]. Но основной список ограничивается этими восемью пунктами из практических соображений. Если в ДСР внести все яркие фетиши и необычные сексуальные ориентации, там не останется места ни для единого психического расстройства, не имеющего отношения к половым органам.

В ДСР нашлось место для самых необычных парафилий: они попадают в девятую, остаточную, категорию “Прочие парафилии”. Случается, что гиперсексуальность (“сексуальную зависимость”) диагностируют как “прочие половые расстройства”. Точно так же большинство парафилий в ДСР не перечисляется: вместо этого их относят к “прочим”. Некоторые из “-филий”, с которыми мы встречались (например зоофилия, некрофилия, подофилия, акротомофилия), можно отнести к “прочим”, и в дальнейшем мы познакомимся с дополнительными примерами этих необычных отклонений.

Классификация девиантности может быть достаточно трудна. Представьте, что у одного человека несколько парафилий и они могут переходить четкие грани, указанные в ДСР. Так, первый человек с несколькими парафилиями, которого я встретил, был одновременно гебефилом и пигофилом с примесью фроттеризма. Гебефил (от имени греческой богини юности Гебы) предпочитает иметь дело с подростками одиннадцати-четырнадцати лет, а для пигофилов главное – ягодицы. Смешайте все – и получится персонаж, с которым я однажды столкнулся. Смутно припоминаю детали, но дело совершенно точно происходило в зоомагазине около клетки с морскими свинками… некий дядя тогда словно потерял рассудок при виде тощей фигуры двенадцатилетнего мальчика, которым я тогда был. Моя старшая сестра отошла в другой конец магазина, оставив меня выбирать трехцветную морскую свинку. Я сразу решил, что назову ее Трикси (теперь мне кажется, что эта кличка больше подходит проститутке). Когда этот дядя в пятый или шестой раз предложил мне наклониться, чтобы получше рассмотреть животных в клетке, стоящей на полу (он все время повторял: “Ой, прости” – и будто бы случайно проводил рукой по моей попе), я начал подозревать, что дело не в нашей общей любви к морским свинкам. Учитывая, что он делал это рукой, а не прижимался ко мне своим пенисом – по крайней мере эту грань приличия он смог соблюсти, – педант скорее предпочтет термин “тачеризм” вместо “фроттеризма”. И то и другое обозначает совершенный тайком непрошеный физический контакт с незнакомыми людьми в общественных местах для сексуального удовлетворения, но различается в зависимости от применяемой для этого части тела.

Винить этого человека за его пристрастия стоит не более, чем за то, что у него вьются волосы. Однако вместо того, чтобы оставить свои девиантные желания у себя в голове, он позволил им выйти наружу и схватил меня за задницу. Мы знаем, что психиатрия в процессе взросления имела возможность поучиться на собственных ошибках в сексе. Так, не стоит называть женщину нимфоманкой, как Сторер, просто потому, что ей нравится секс, и не стоит пытаться, как Эллис, превратить гея в натурала. Эти непростые уроки прошлого во многом объясняют, почему Американская ассоциация психиатров достаточно снисходительна к парафилиям. Принцип можно сформулировать так: насколько бы ни были странны ваши желания, если вы не причиняете вреда никому и ничему и если ваша сексуальность не является причиной личностного дистресса, значит, вы не соответствуете критериям психического заболевания, связанного с парафилией.

Не могу сказать, что в тот день мне был причинен вред. Однако если бы моя сестра не вернулась, когда дядя пытался облапать меня раз в шестой, и учитывая, что я был настолько наивен, что вполне бы мог сделать все, что он мне скажет (в том числе пойти за ним к его машине), этот мужчина слишком близко подошел к опасной черте, даже для моих относительно либеральных взглядов на природу вреда. Так что вне зависимости от того, что он чувствовал себя комфортно, будучи гебефилом и пигофилом, любимым занятием которого было ощупывать подростков в общественных местах, и не испытывал дистресса из-за своих пристрастий, обычный психиатр, просматривающий запись камеры наблюдения, счел бы этого человека психически больным. А обычный гражданин, увидевший то же самое, назвал бы его, конечно, преступником.

Из восьми указанных в справочнике парафилий к пяти не применяется критерий личностного дистресса: педофилии, эксгибиционизму, вуайеризму, фроттеризму и садизму. Авторы руководствовались тем соображением, что большинство видов сексуальной девиантности достаточно безобидно, а эта пятерка по своей сути вредоносна. Но черта, разделяющая “вредоносное” и “безвредное”, не всегда очевидна. В следующей главе мы подробно рассмотрим эту крайне важную тему. (И не забывайте: болен ли человек психически, и нарушил ли он закон – это две совершенно разные темы. Главное – мог ли человек повести себя иначе[45].) Вернемся к классификации. Психолог Джеймс Кантор считает, что парафилии можно объединить в две широкие категории. В первую попадают те, при которых объект сексуального интереса отличается от обычного человека репродуктивного возраста. Так, Шарль Бодлер рассказывал, что испытывает пристрастие к гигантессам и карлицам. (Влечение к людям, значительно отличающимся по росту, называют анастеемафилией.) Впрочем, тот же Бодлер утверждал, будто однажды съел мозг ребенка, а также что у него есть бриджи для верховой езды, сшитые из кожи собственного отца, так что, вероятно, к заявлениям поэта стоит отнестись скептически. К категории парафилий с необычными эротическими объектами относятся также орнитофилия (влечение к птицам), савантофилия (влечение к людям с умственными отклонениями) и хазмофилия (влечение к трещинам, щелям и прочим деталям рельефа, которых не найти на теле человека).

Ко второй категории парафилий, по Кантору, относятся такие, при которых самым возбуждающим элементом секса является нечто отличное от полового акта с желающим того партнером или прелюдии к нему. Здесь стоит упомянуть стигиофилов [от названия реки Стикс], которые подпрыгивают, как на сковородке, при мысли, что попадут в ад; психрофилов (которые, наоборот, возбуждаются, когда им холодно или когда они видят, как дрожит от холода другой), а также климакофилов (которые якобы испытывают сильнейший оргазм при падении с лестницы).

Такие парафилии крайне редки. Самыми частыми из второй категории являются фроттеризм, эксгибиционизм и вуайеризм. Курт Фройнд, которого считают отцом экспериментальной психологии, полагал, что в основе этих парафилий лежит нарушение ритуала ухаживания. Фройнд писал, что чаще всего половой связи между здоровыми взрослыми предшествует “подготовительный” этап. Это поведение призвано продемонстрировать эротический интерес, получить зеленый свет на дальнейшие действия. “Это фаза, когда взглядами и движениями рук партнеры обмениваются сигналами и приглашениями, – уточняет психолог Джон Мани. – Люди флиртуют, кокетничают, соблазняют и добиваются расположения друг друга. Это называется фазой ухаживания, а у животных – брачными играми”. Фройнд считал, что некоторые люди “застревают” на одном из этапов фазы ухаживания и в результате начинают достигать наибольшего сексуального удовлетворения, например от прикосновений (фроттеризм), или от демонстрации сексуального интереса к потенциальному партнеру (эксгибиционизм), или от получения особого права созерцать другого человека в сексуальном контексте (вуайеризм). В соответствии с этой моделью парафилии являются преувеличенными проявлениями ритуального ухаживания. Мани объясняет: каждая из фаз ухаживания каким-либо образом “вышла на первый план, вместо того чтобы оставаться вспомогательным элементом. Она вытесняет главное событие, которым является половой акт, и перетягивает внимание на себя”.

Итак, в первую группу парафилий по Кантору включены те, где необычным является объект желаний, а во вторую – те, где все внимание уделяется необычному поведению. Полезно провести это различие, когда речь идет о девиантной сексуальности, но заметьте: эти категории не являются взаимоисключающими. То есть человек может быть парафилом в том, что объект его страсти так же необычен, как и его любимое сексуальное занятие. (Пселлизмофил-небулофил, верх наслаждения для которого – заниматься мастурбацией в тумане и слушать, как кто-то заикается, понял бы, что я имею в виду.)

В случае фетишизма граница между эротическими объектами и эротическими парафилическими действиями может быть нечеткой. Как мы увидим, объект фетиша не является сам по себе эротическим объектом – это символический эрзац-заменитель гениталий эротического объекта. Сексуальное удовлетворение с объектом-фетишем может зависеть от ритуала, а может и не зависеть. Так что это не всегда идеальное совпадение с категорией парафилий, основанных на необычных действиях. Вообще-то предметом фетиша может стать что угодно: инвалидные кресла и костыли, слуховые аппараты, резиновые шапочки для плавания, вообще любой суррогат идеального партнера. Некоторые фетишисты имеют склонность к краже объектов фетиша (хрестоматийный пример – нижнее белье), и вторичная клептомания создает для них дополнительные проблемы. Также многие парафилы очень не любят расставаться с дорогими их сердцу коллекциями фетиш-объектов, которые они собирали долгие годы и хранили, как сокровища. Штекель называл такие коллекции “фетишистскими библиями”. У одного пожилого мужчины с пубефилией была такая старая коллекция лобковых волос, что многие экспонаты, вклеенные в альбом, давно поседели. (Можно лишь гадать, играли ли какую-то роль принципы управления отвращением, о котором мы говорили выше, при неожиданной встрече с кладками лобковых вшей в этом фолианте.)

Для фетишиста определенный предмет имеет физическую связь с телом эротического объекта, будто тот впитал “суть” этого человека и поэтому вызывает такое возбуждение. Это принципиально. Только что купленные, ни разу не надетые туфли вряд ли вызовут у фетишиста интерес. Но его заинтересуют туфли, которые носил некто, кого он считает привлекательным. Или фетишист может фантазировать, что тот человек их носил. Магазин секонд-хенда для фетишиста – настоящий бордель. Точно так же, если ваш фетиш – мужское нижнее белье, вы, когда припечет в очередной раз, не будете в нетерпении разрывать упаковку новеньких труселей из универмага, а, скорее, достанете испачканные спермой плавки, принадлежавшие любимому порноактеру – да-да, те самые, купленные на интернет-аукционе на прошлой неделе.

Даже для фетишистов без парафилии нетрудно понять, чем привлекательно прикосновение предмета, имеющего близкую связь с человеком, которому вы симпатизируете. Не знаю, как вы, а я бы покривил душой, если бы сказал, что никогда не испытывал возбуждения от банки газировки. В школе я одно время занимался самоудовлетворением, глядя на банку из-под “Кока-колы”, выброшенную мальчиком (увы, натуралом), в которого я был влюблен. Поскольку у меня не было шансов оказаться ближе к его губам, чем так, его образ волшебным образом слился с этой банкой. Кстати, несколько исследований в области психологии потребления показали, что люди скорее купят одежду, к которой прикасались физически привлекательные продавцы[46]. Такой случайный фетишизм встречается достаточно часто. Но в клиническом, парафилическом смысле “истинный фетишизм” – это феномен, когда фетиш возбуждает сильнее, чем эротический объект, обозначаемый этим фетишем, и без него почти невозможно получить сексуальную разрядку.

“Предметофилы” (“объектофилы”) в некоторых отношениях совершенно иные, нежели фетишисты-парафилы: для первых предмет страсти не является символической заменой эротического объекта, их влечение к этому предмету никак не связано с тем, что он прикасался к желанному человеку. В случае предметофилов сам предмет становится эротическим объектом. Важнее всего вот что: они убеждены, что предмет отвечает им взаимностью. Стулья, лестницы-стремянки, шали, книжные шкафы… Все, что только можно вообразить. С точки зрения предметофилов, любой предмет во вселенной может безумно, глубоко и страстно полюбить человека. (Полагаю, не стоит забывать об этом, когда вы будете стучать кулаком по капоту сломавшейся машины. Если она мазохистка, ей может понравиться и она продолжит в том же духе.)

Психотерапевт Эми Марш считает, что причиной поведения предметофилов является редкое неврологическое заболевание, которое называется “соощущение персонификации предмета” (object personification synesthesia), в результате чего им кажется, что неодушевленные предметы суть личности, которые испытывают эмоции, а также половое влечение[47].

У этих людей вызывают возбуждение конкретные предметы, а не все вещи определенной категории. В 1979 году шведка Эйя-Рита Эклеф попала на первые полосы в связи с тем, что вышла замуж за Берлинскую стену. Сейчас она считает себя вдовой. Позднее американка Эрика Лабри-Эйфель стала героиней документального фильма, где было показано, как она консумирует свой брак с Эйфелевой башней. Новобрачным непросто уединиться из-за туристов, постоянно снующих вокруг. (Поскольку Эрика считает, что 325-метровое сооружение – женского пола, их отношения в этом смысле лесбийские. Полагаю, Эрику можно назвать бисексуалкой: в прошлом она состояла в отношениях с немногословным джентльменом, многим известным как Золотые Ворота.) В том фильме Эрика сдержанно приподняла плащ, села верхом на одну из массивных стальных балок в основании Эйфелевой башни и тем скрепила брачный союз. (Кстати, миссис Эйфель известна не только своей любовью к башне, но и тем, что она – один из лучших в мире спортсменов-лучников.)

Обычно (если это слово уместно) мысли предметофила устремлены к обыденным вещам, а не к ярким знаменитостям вроде Берлинской стены или Эйфелевой башни. В 2010 году Эми Марш провела десятки интервью с предметофилами. Она интересовалась у них: “Какую черту находит в вас наиболее привлекательной предмет (предметы) вашего влечения?” Некая женщина, находящаяся в любовных отношениях с флагом по имени Либби, ответила: “Ну, Либби всегда говорит, что у меня хорошее чувство юмора. Мы так веселим друг друга! С ними [флагами] почти невозможно говорить серьезно, они постоянно прикалываются”. А мужчина, увлеченный звукорежиссерскими пультами, заметил, что его электронные “любовники” обожают черты его лица: “Я полноват, а им это нравится… У меня пальцы искривлены в виде шеи лебедя[48], а им нравится. Еще им нравится, что пальцы – шершавые”.

И, раз уж речь зашла о руках и пальцах, не следует обходить вниманием парциалистов (вспомните подофила, лишившего невинности мои пальцы ног). Этих людей больше волнуют не сами предметы. Их эротический интерес полностью обращен на определенную (нерепродуктивную) часть тела. Вольтер, у которого было неплохое чувство юмора, парциалистом точно не был. В 1748 году Вольтер в письме своей любовнице (и одновременно – племяннице) г-же [Марии Луизе] Дени дает понять, что без ума от каждого сантиметра ее тела. Уведомляя о скором приезде в Париж, он сообщает: “Покрываю тысячей поцелуев Вашу пышную грудь и восхитительный зад, всю Вас целиком, Вас, которая столько раз дарила мне эрекцию”. Но вольтеровская “монотонная простота” в почитании женского тела, как напомнил бы Штекель, не перестававший удивляться сексуальному разнообразию, – не повод для уныния.

В книге “Половые аберрации” Штекель знакомит нас с двадцативосьмилетним немецким коммерсантом П. Л.: “Когда к нему [П. Л.] притрагивается рукой красивая женщина, моментально возникает эрекция”. После психоаналитического расследования Штекель решил, что фиксация П. Л. уходит корнями в детство, а именно – в первый сексуальный опыт (в семилетнем возрасте), о котором Штекель по неясным причинам решил проинформировать нас на латыни: “Ему особенно нравилось cum nonullis commilitonibus mutuam masturbationem tractare”. Вот пример того, как глубокомысленно звучит любая фраза на языке права. В переводе глубина сразу теряется: П. Л. с удовольствием занимался взаимной мастурбацией с мальчиками своего возраста. Причем занятия эти продолжались до позднего подросткового возраста, и П. Л. отмечал, что симпатизирует исключительно мальчикам с бледными красивыми руками. Прочие не вызывали у него эрекции.

Штекель объясняет, что со временем П. Л. оставил свои гомосексуальные привычки и (якобы) стал возбуждаться от мысли о женщинах – по крайней мере, о женских руках: “Никакая сила не заставила бы его теперь притронуться к мужскому половому органу. Один лишь вид пениса другого мужчины вызывает у него отвращение”. Однако в книге не говорится о том, перестал ли П. Л. фантазировать о мальчишеской руке на собственном пенисе, и я готов поставить последний доллар – нет, не перестал. Как бы то ни было, П. Л. желал остепениться и завести семью, для чего познакомился с очаровательной девушкой, которая, как ему виделось, идеально подходила на роль жены. Все в ней было безукоризненно, “она обладала всеми женскими добродетелями”. Однако, по иронии, у девушки были очень крупные руки, а под ногтями часто бывала грязь, что, безусловно, привело бы в замешательство любого уважающего себя фетишиста. П. Л. не смог с этим смириться. Воображаю, как решительный П. Л. возвращается домой от Штекеля. Он идет по перрону. Клубится паровозный дым. Накрапывает дождь. Красивая женщина ждет П. Л. Он прикладывает палец к ее дрожащим губам: “Нет, дорогая, дело не в тебе. Дело во мне! Ну, во мне – и в твоих чертовых клешнях”.

Даже детальнейшая классификация половых девиаций не может предвидеть все парафилии, и часто непонятно, как систематизировать некоторые из них. Рассмотрим, например, случай “орального парциализма”. Я не уверен, верный ли диагноз поставили австралийские психиатры, но, как вы сейчас увидите, их замешательство простительно.

Наша история из рубрики “невероятно, но – увы! – факт” произошла в 1998 году в сельском районе Австралии. Главный герой – необщительный юноша девятнадцати лет с крайней формой ожирения (он весил более 140 кг). Парень был в запущенном состоянии. Он страдал от клинической депрессии и впервые попал в поле зрения врачей из-за неудовлетворительной гигиены. У него появились язвы под мышками, внизу живота и в паху. Отец приволок сына к врачу (это нужно было сделать гораздо раньше) и объяснил, что гнойные раны у того не проходят почти пять лет.

Вначале прогноз был положительным, что удивительно. Парню прописали обычный курс антибиотиков. Рассчитывая, что он начнет соблюдать правила гигиены, врачи ждали, что язвы пройдут. Но, как оказалось, пациент не очень-то стремился от них избавиться. Он полюбил свои язвы. В дальнейшем выяснилось, что он якобы потерял лекарства. Когда врачи стали допытываться у него, каковы истинные причины отказа от лечения, он признался, что все дело в сексе. Психиатры позднее объяснили:

Основным стимулом в воображении пациента был женский рот. Фантазия заключалась в том, что женщина облизывает пальцы или слегка прикусывает свои губы… Пациент прикладывает пальцы к язвам в паху или под мышками и слизывает гной… и находит его вкус и запах возбуждающим, хотя и не может указать точно, как именно… это вызывает сексуальную стимуляцию.

История этого одинокого толстяка показывает, как воображение может превратить самые нелепые вещи в предметы влечения. Вероятно, вы также обратили внимание, что в наших примерах фигурируют в основном мужчины. Мне бы хотелось рассказать вам и о парафилах женского пола, но не забывайте, что, по самым консервативным оценкам, соотношение мужчин и женщин среди парафилов – 99 к 1. Это огромное гендерное различие также проявляется в бесконечном диапазоне девиаций. Есть два исключения. Первое – это предметофилы. Среди них женщины с редким “соощущением персонификации предмета”, возможно лежащим в основе этой парафилии, встречаются столь же часто, как и мужчины. Второе – садомазохизм: среди его приверженцев мужчин всего в двадцать раз больше, чем женщин. (И все же в этой подгруппе гораздо больше мазохисток, чем мазохистов. Мы до боли подробно обсудим садомазохизм в следующей главе.)

Здесь опять стоит обратиться к животным. Как и в случае коз и овец, которых поменяли местами, соотношение полов среди парафилов показывает разницу мужской и женской сексуальности. Самцы человека, чье эротическое сознание сформировалось в раннем детстве таким образом, что оно реагирует лишь на определенные стимулы, напоминают тех самых копытных, которые возбуждались не от представителей собственного вида, а от тех, среди которых они выросли. Будь то животные или люди, похоже, что половой импринтинг является чисто мужской особенностью. В отличие от самцов, козы и овцы испытывали возбуждение не только от самцов собственного вида, проявляя “эротическую гибкость” (то есть способность возбуждаться от широкого диапазона стимулов). Любопытно, что эротическая гибкость гораздо заметнее у женщин, чем у мужчин.

Социальный психолог Рой Баумейстер собрал данные о разнице между мужчинами и женщинами и вывел нечто вроде парафилической аксиомы: “К тому моменту, когда у мужчин начинают проявляться сексуальные вкусы, они менее склонны к изменению или адаптации, чем женщины”. Огромный объем данных, которые он проанализировал, подтверждает теорию большей сексуальной гибкости у женщин и ограниченный диапазон у мужчин. Женщины, считающие себя гетеросексуальными и находящиеся в отношениях с обоими полами, например, почти всегда занимаются оральным сексом с другими женщинами во время группового секса, в то время как гетеросексуальные мужчины из той же группы почти никогда не занимаются оральным сексом друг с другом. (Гетеросексуальные мужчины в группе обычно занимаются сексом только с женщинами.) И вообще женщины гораздо чаще мужчин считают себя бисексуальными. Также они более склонны менять сексуальную самоидентификацию с гетеро– на гомо– (и наоборот) во взрослой жизни. Более того, лесбиянки чаще, чем геи, заявляют, что их ориентация – это их выбор, что, конечно, имеет смысл лишь в случае, когда человек бисексуален и решает следовать одним из возможных путей. (Между прочим, если ханжа, выступающий против геев, искренне убежден, что это намеренный выбор или “образ жизни”, можно заключить, что частое употребление этим человеком таких слов вполне может быть лингвистическим отражением его или ее собственных бисексуальных желаний.)

Работа психолога Мередит Чиверс также иллюстрирует значительную гибкость женской сексуальности. Чиверс обнаружила, что и у гетеросексуальных женщин, и у лесбиянок наблюдается прилив крови к гениталиям (как реакция на половое возбуждение) в ответ на удивительно широкий спектр стимулов. Например, женские половые органы отзываются не только на предпочтительный пол (мужчин для гетеросексуальных женщин и женщин – для лесбиянок), но и на непредпочтительный пол. Они также демонстрируют признаки возбуждения на физиологическом уровне при просмотре видеозаписей того, как представители других биологических видов занимаются сексом, особенно на сцены половых актов у бонобо. Последний упомянутый результат был воспроизведен несколько раз, так что его нельзя списать на совпадение. Чиверс поясняет, что сами женщины не всегда осознают собственное возбуждение под влиянием таких стимулов. По крайней мере, они не признают возбуждение в той же степени, о какой свидетельствует объективное состояние их половых органов. Иными словами, у влагалища есть собственное мнение. Полагаю, всякое возможно, но вряд ли в женском мозге секс-парад[49] возглавляет парочка совокупляющихся бонобо.

Когда Чиверс провела подобные эксперименты с мужчинами (не-парафилами), используя пенильный плезмограф (см. главу 6), она обнаружила совершенно другую закономерность. В общем, в отличие от женщин, “южный мозг” мужчины находился в согласии с “северным”, то есть реакция пениса соответствовала тому, как мужчины сами описывали свои сексуальные ориентации. Если мужчина определял себя как гетеросексуала, его пенис реагировал на фотографии женщин и оставался вялым при виде обнаженных мужчин, а пенисы гомосексуалов вставали по стойке смирно при виде мужчин и опадали при виде женщин. Но даже самые откровенные сцены с участием бонобо оставили мужчин обеих ориентаций безразличными. Чиверс заключила, что у мужчин, в отличие от женщин, нет заметного различия между сознательным и подсознательным, когда речь идет о половом возбуждении[50].

С точки зрения эволюции (другие интерпретации мне неизвестны) различия между полами при возбуждении объясняются тем, что женская половая гиперреактивность в далеком прошлом являлась адаптивной. Десятки тысяч лет назад даже после самых непривлекательных сексуальных сигналов мог последовать половой акт, так что хотела того женщина (взаимное согласие) или нет (изнасилование), способность к быстрому физиологическому возбуждению (вагинальному увлажнению) давала возможность застраховаться от травм. “Цена за отсутствие [генитальной] реакции на сексуальные знаки, включая непредпочтительные, – объясняет психолог Саманта Доусон, – для женщин выше, чем для мужчин”. Справедливость этой теории подтверждают также результаты исследований, согласно которым женщины реагируют возбуждением половых органов на изображения сексуального насилия, в то время как те же женщины сознательно объявляют насилие отвратительным, пугающим.

Нет нужды говорить, что рассмотренные случаи описывают относительные, а не абсолютные различия между мужской и женской сексуальностью. Тем не менее (как показывает работа Роя Баумайстера, Мередит Чиверс и других ученых), если половой импринтинг у женщин и происходит на ранних стадиях развития, то для подавляющего большинства из них он может быть гораздо проще перезаписан, чем для мужчин[51]. Стоит отметить, что классификация парафилов в ДСР не делит людей по признаку пола. Если бы не теория врожденных различий между полами, из-за которых этот раздел диагностического справочника остается почти исключительно вотчиной мужчин, трудно было бы объяснить это обстоятельство сексизмом. Я никогда не слышал, чтобы кто-то жаловался, будто парафилии – мужская привилегия, и я вполне уверен, что большинство мужчин-парафилов с радостью поделились бы этим “богатством” с прекрасным полом.

У мужчин-парафилов возникает эрекция так же, как и у не-парафилов. Просто их влекут необычные эротические объекты. Многие сексологи (и многие парафилы) убеждены, что это связано с неким событием или событиями раннего детства. То есть это половой импринтинг, как и у самцов крыс, сосавших пахнущие лимоном соски. У мужчин “отпечаток” проявляется очень рано, обычно между четвертым и девятым годами жизни, и правильнее думать об этой пятилетке (плюс-минус несколько лет в обе стороны) как о сенситивном, нежели о критическом, периоде. В подростковом возрасте этот эротизированный отпечаток пробуждается благодаря приливу гормонов (тестостерона), превращающих мужскую репродуктивную систему в работающую без выходных фабрику спермы (см. главу 3).

Со времен Штекеля большинство теорий, объясняющих причины парафилий, основывались на неофрейдистской психодинамике (где упор делается на бесконечную битву между сознательной и бессознательной сферами психики)[52]. Но, вне зависимости от того, что вы думаете о Фрейде и его идеях, нет недостатка в исследованиях, подтверждающих справедливость теории полового импринтинга в отношении мужчин-парафилов. Вспомните, например, акротомофилов – любителей недостающих конечностей. Случилось так, что участник одного из обстоятельнейших исследований механизма возникновения девиантных желаний стал фетишистом-акротомофилом. Кажется, невозможно документировать все детали ранней биографии мужчины, чтобы определить роль каждого события в развитии пожизненного влечения к чему-либо (к тем же отсутствующим конечностям) – однако ученые фактически сделали это.

В 1963 году группа детских психологов (это были не фрейдисты) из Городского университета Нью-Йорка приступила к долгосрочному наблюдению за 131 ребенком (с момента рождения до шести лет). Целью исследования (его спонсором выступил Национальный институт здравоохранения) было изучение отношений матери и ребенка и их влияние на эмоциональное развитие и социализацию последнего. Ученые снимали на пленку взаимодействие матерей с детьми (например, при кормлении, или во время игры) и анализировали записи и сопоставляли уровень социализации ребенка с привязанностью к матери. И такая связь обнаружилась: у детей, прочно связанных с матерями (и отцами, как выяснилось), дела шли гораздо лучше и в школе, и за ее стенами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.