Часть III. СНЫ СУДЬБЫ И ФОРМЫ СУДЬБЫ. ПУТИ УДАЧИ

Часть III. СНЫ СУДЬБЫ И ФОРМЫ СУДЬБЫ. ПУТИ УДАЧИ

То трудно определимое, что именуется судьбой, видимо, и есть основное действо каждой жизни. Это действо не сводится и не обобщается просто в тот или иной сюжет. Ибо бытийная ценность любой судьбы определяется не столько сюжетом, сколько силой, заключенной в неподдельном личном риске, придающем умонепостижимый смысл и цену каждому человеческому и другому живому существованию.

Те силы и твари, которыми грандиозно дышит грозовое время перемены судьбы, поворота её хода, пугают наше тело и жизнь своей, как нам кажется, несоразмерностью с доморощенностью нашего существования. То, что пугается в нас и боится в эти времена, оглушает полноту нашего восприятия и заглушает нашу способность различать действительно дурные предчувствия разрушений живого и необходимого от редкостных и невероятных движений к расцвету уникально высоких возможностей нашей судьбы. Невероятно трудно представить а тем более практичным образом понять, к примеру, соотношение генетического (видового), запрограмированного в генах при выведении породы волей человека, внесенного хозяином в процессе воспитания и собственно индивидуального в действиях, составляющих судьбу ньюфаундленда. Ещё труднее предположить понимание преломления всех этих мотиваций в конкретной жизни Арса.

Это вещи, не предположенные вычислению, а — ощущаемые всем существом, и состоят они из решений и действий, принимаемых и свершаемых также всем существом.

«Во сне я увидел мужчину, навзничь лежащего на земле. Он был мертв или почти мертв. Я как будто бы знал его, но во сне боялся узнать. Недалеко от него так же лежала собака, овчарка. Она вроде тоже была мертва. Между ними двумя мерцала сфера величиной с мяч, к ней шли светящиеся линии, как вены или артерии из груди мужчины и собаки. Сам шар немного пульсировал, как будто в нем билось сердце.

Может, это был мой дядя, которого я очень любил в детстве, — он умер в расцвете сил при странных обстоятельствах: его нашли мертвым в лесу, недалеко от болота, и никаких таких следов рядом с ним не было…»

Перемена судьбы может предчувствоваться и сниться очень по-разному, нередко обретая пугающие очертания. Сам же момент перемены, как правило, ощущается как прерывание одной последовательности и обнаружение себя в другой, — как разрыв во времени.

Перемены судьбы бывают, как известно, обратимые и необратимые.

«Во сне кто-то мне рассказывает о судьбе, в которой железнодорожные пути, уходящие далеко вправо к океану и через которые поддерживалась постоянная связь с океаном, были разрушены вздыбившимся и разверзнувшимся материком. И в разломах материковой плиты оказались океанские воды и огромные рыбы океанских глубин».

Более тонкие и внимательные люди способны сохранить блеклое воспоминание о последовательности событий, как бы могших произойти в непрерванной, неизмененной судьбе, — или, постфактум, в бывшем варианте судьбы. Новая последовательность всегда имеет и новое качество, о котором в быту говорят достаточно просто: судьба изменилась к лучшему или к худшему, хотя это «лучше» или «хуже», по сути, относится не к отдельным событиям, а к направленности в целом, к настроению судьбы, которое все же ощущается как полнота или неполнота сбывания самой глубокой мечты, а не только как благополучие во всей его цельности.

Отстраняясь и выходя за общественные системы ценностей, тем не менее имеет смысл остановиться на таком качестве удачно сложившейся судьбы, как ощущение счастья у её основного действующего лица и на его спутнике — ощущении благополучия. Субъективно именно это и остается основным признаком сбывшейся или несбывшейся, простой или освобожденной судьбы. На взгляд автора, ощущение счастья (пусть не в постоянстве его самых интенсивных проявлений) и телесное ощущение благополучия являются неотъемлемыми признаками истинности проживаемой судьбы. В энергетическом смысле это — проявление адекватности форм судьбы и тела, соразмерности шанса и благодарности действий.

Автор останавливается на этом лишь потому, что века дуализма, а также пара тысячелетий, пропитанных весьма и весьма сомнительно изложенной и вошедшей в обиход жизни идеей жертвенности, а также саморазрушительные устремления мировой и особенно отечественной культуры, не мыслящей себе творчества и жизни без самоубивания и самосожжения с якобы альтруистическими и некими духовными целями, сложили шаблон, в котором предположение о счастье и благополучии как о признаке истинности проживаемой судьбы кажется нелепостью и непростительной наивностью.

Хотя это и не входит в задачи книги, здесь хотелось бы указать на то, что, на взгляд автора, является корнем рокового заблуждения человека. А именно: освящение смерти, произошедшей с возникновением речи и религиозных описаний мира. Точнее, речь идет об освящении смерти человеческого тела. Идея метемпсихоза (переселения душ) и подобные ей идеи жизни чего-то после смерти тела, в первую очередь, и в этом атеисты и материалисты безусловно правы, — обслуживают общественные цели.

При более глубоком рассмотрении становится видно, что эти идеи преследуют и цели биологического выживания человечества как вида, в ходе эволюции обретшего новые грани сознания благодаря возникновению речи и способа мышления, при котором человек стал проецировать себя мысленно в будущее. В этом смысле, безусловно, возникновение идеи о посмертной жизни есть новая модификация биологического инстинкта самосохранения перед той неизвестной доминантой, которая возникла с проникновением в сознание человека речи и мышления.

Сновидящий сидит во дворе родительского дома со своим отцом.

— Я читал твои письма, — грустно говорит его отец, — ты человек непонятных мне правил, ты хоть похоронишь меня, когда я умру?

— Папа, не беспокойся, у тебя будет красивый венок, весь ритуал будет соблюден, как ты того хочешь.

— Тогда хорошо, тогда я спокоен, — грустно кивает старик, от этого ноет сердце, и перед сновидящим куда-то вправо и очень далеко открывается дорога и чуть пасмурное небо над ней.

Парадокс здесь в том, что вторжение речи и мышления в человеческое настолько кардинально изменило направление развития человечества и это произошло настолько давно, что мы почти целиком утратили память о том, что смерть тела — не обязательное условие нашего дальнейшего развития. То есть парадокс состоит в том, что речь и мышление изменили биологическую природу человечества, сделав его более и по-другому смертным, и в то же время язык и мышление организовали тот способ, которым были временно нейтрализованы возможные массовые самоубийственные исходы неокрепшего нового ума человечества, развернутого лицом к ставшему конечным существованию своего тела в условиях сетей речи и мышления, поймавших его.

Краткая археология вопроса смертности человеческого тела наводит на мысль о том что полная (телесная) смерть не является все же единственным и неизбежным итогом жизни человека.

Забвение этого является, по всей видимости, следствием той резкой перемены судьбы человечества, произошедшей после внедрения речи и ума.

Говоря собственно об археологии свободы, можно сказать, что степень (способ) смерти определяет степень (способ) последующей свободы сознания. Способ смерти в свете необязательности телесной смерти определяется смыслом смерти того в человеке и в его нынешнем теле, что определяет природу его ограниченности и самоограничения.

Филогенетически момент принятия ребенком общественного соглашения о смерти человеческого тела является кардинальным в процессе социализации его сознания посредством речи и ограничения возможности выбора тела как единственной реальной целостности.

Вспоминая бывшее до этого момента знание о вечности тела, мы можем перекинуть мост понимания и возвращения в родовое и до конца неотъемлемое человеческое свойство, шанс и дар ему не умирать. Профилактическое религиозно-мистическое обучение шаблону принятия смерти не отменяет того факта, что любой искренний человек, оставшийся в живых после достоверного и реального столкновения со своей непосредственной смертью, безусловно знает о ней, что это совсем и совершенно не то, чего он хотел. Не будем обольщаться и утешаться рассказами людей, переживших клиническую смерть:

во-первых, никто из них, тем не менее, не хотел бы по доброй воле повторить этот опыт; во-вторых, кто знает, не длятся ли те мгновения, о которых они рассказывают как о неизъяснимой благодати, не более чем мгновения; в-третьих, не будем говорить ничего хорошего и плохого о тех светлых сущностях, которые встречают их там, вернее, не будем говорить о них ничего определенного, т. е. даже того, что это — сущности, — скажем лишь о хорошем религиозном воспитании переживших это людей. Вместе с тем автор не утверждает, что не существует такого рода мостов, калиток и лазов в бессмертие, — автор говорит всего лишь о степенях смежности смерти и о степенях свободы.

В смысле сведений об этом сновидческая жизнь человечества всегда была и остается источником первостепенной важности, и в этом же смысле все знания нынешнего человечества о потустороннем добыты из сновидений.

«Мы с мужем и с детьми находились в цокольном этаже какого-то небоскреба, а вокруг — мы знали это — рушилось и гибло все и вся. Когда мы решились выглянуть наружу, оказалось что мы находимся на крошечном островке, окруженном безграничным серым океаном. Это было все, что осталось от нашего мира. Из здания я вышла одна. Потом я увидела огромную птицу, севшую невдалеке. Она сказала мне и какому-то мужчине, оказавшемуся рядом со мной, что она спасет нас, если мы сядем к ней на спину, и будем крепко держаться: она унесет нас из этого погибшего мира туда, где будет наша жизнь. Она сказала, что держаться нужно будет очень крепко и ни в коем случае не оглядываться. И она говорила, чтобы мы решались быстрее, потому что она больше не прилетит за нами, — она прилетает только один раз…»

Создается впечатление, что некая сила судьбы человечества веками и тысячелетиями напоминает каждую ночь людям о том, что их судьба может сложиться совсем по-другому.

На самом деле то место в нас, куда направляет свое сообщение эта сила, есть наша способность соблазниться, и хотя действие этого сообщения адресование нашему телу и памяти, та его часть которая понимает его как соблазн есть наш ум. Со стороны Силы это — единственный способ обмануть наш ум, сделав его союзником, потому что он (ум) непреложно любит соблазняться, как любой азартный игрок.

Сила большая, чем законы Слова и смерти, как бы использует уловки и хитрости, чтобы нейтрализовать избыток своевольного ума, строящего реальность несравнимо более безрадостную и убогую, чем тайна, сотворенная Ею.

Можно сказать, что за нашим рождением мы начинаем просыпаться в судьбе после того, как проглатываем, как рыбы, приманку, вслед за которой из смутной и нечеткой непроявленности мы оказываемся в полной и такой дикой ясности и твердости дня, — и здесь ихтиология заканчивается, — для человеков здесь впервые проявляется непосредственно телесная судьба, — начинается Большое Приключение.

Вещи, которая в этой аллегории обозначена как приманка, соответствуют в жизни самые разнообразные формы человеческого времени. Их объединяет общее назначение — соблазнить, т. е. посулить, пообещать что-то лучшее, большее, выгодное, Иное, чем то, что уже доступно, — позвать, выманить из привычного. Если отвлечься от ассоциаций типа «соблазненная и покинутая», то caмa способность человеков соблазняться, побуждаться к действию поиска иного, есть может быть, наиболее иррациональное и таинственное их свойство. Это особенно ощутимо при рассмотрении тех судеб, в которых что-то выманивает людей из домов и положений, высоко ценимых в обществе, — что-то выманивает их туда, где отсутствует «уют» и все остальное.[20]

Но даже в варианте «соблазненной и покинутой» обнаруживается тот же механизм, тот же инстинкт, то же звено, через которое внешняя (до этого) сила Судьбы начинает свое многообразное сращение с телом и временем человека.

У «непассионариев» (обывателей) — свой соблазн[21], — соблазн постоянства и стабильности.

Соблазн — не потому, что «посулили золото — дали самоварное», а потому что тот смысл, который человек первоначально слышит в зове — обещании — выманивании никогда не соответствует впоследствии рождаемому смыслу судьбы.

По той хотя бы простой причине, что, рождая этот смысл, человек меняется сам, меняются его потребности и система ценностей, меняется его тело, время и любовь.

Я свет все позже не гашу,

Чего-то жду, чего-то жду.

Смерть подметает пыль в углах.

Судьба листает мой журнал.

Потом судьба и смерть уснут.

Я им подушку подоткну,

А сам не сплю, в окно курю,

Чего-то жду, чего-то жду

И свет все позже не гашу.

ФОРМЫ СУДЬБЫ И ЛОКАЦИЯ БУДУЩЕГО

Многие люди, особенно в юности, предчуствуют свою судьбу. Предчувствие принимает разные формы: от снов, которые так или иначе сбываются, и предсказаний, приходящих волей случая как высказывание предчувствия извне, — до необъяснимого волнения и нервной дрожи предвосхищения чего-то необычного и значительного в будущем, иногда с разрозненными и бессвязными подробностями и частностями.

У некоторых людей это Предчувствие носит характер полумечты-полусна наяву.

«…мне было тогда года 22, и в будущем я виден себя только поэтом и прозаиком. Как раз появились первые мои публикации, и никем другим я себя представить просто не мог.

В конце августа я приехал в деревню к родителям на каникулы. Однажды в полдень я вышел во двор и, направляясь к воротам, вдруг замер: необъяснимая волна обрушилась на мое тело и внезапно каким-то неведомым до того мне образом я без тени сомнений узнал, что я буду не поэтом и моя судьба будет связана с деятельностью необычной, и что она — судьба — будет такой, что по сравнению с этим быть кем бы то ни было — просто хлам, посыпанный нафталином.

Через годик так оно и стало выходить. Спонтанно открылись мои, как это тогда называлось, экстрасенсорные способности, и — пошло-поехало… Был я и магом и прочей хренотенью (вот уж странная работа для бывшего секретаря комсомольской организации, доложу я вам!), и моя судьба на сегодняшний день с точки зрения «быть кем-то» представляет собой что-то совершенно невообразимое, и похоже, что самое интересное в ней только-только начинается. И, поверишь ли, ни разу не пожалел я, что не стал писателем, хотя пишу до сих пор…»

«…в классе 9-10 у меня часто бывали такие состояния, особенно по вечерам, когда я возвращался из Дома Культуры… шел ничего не замечая, и то ли мечтал, то ли видел какие-то веши… помню точно: однажды шел так и как то так вижу себя фабрикантом, и свою собственную фабрику в лесу… потом думаю: стоп, какие фабриканты при Советской власти? Иду дальше и опять: я фабрикант, моя фабрика почему-то в лесу… Машинально, не видя ничего вокруг, вхожу во двор дома в темноте и вдруг… чувствую две огромные лапы на своих плечах и нечеловеческое дыхание в затылок… (смеется)…чуть не обделался, подскочил на месте и заорал дурным голосом, и тут смотрю — а это наш пес — кавказская овчарка, здоровенный гад был, в полный рост! Вот… а теперь, через 10 лет, оказывается я фабрикант, и фабрика моя, как вы знаете, — в лесу… (смеется).»

В том, что мы обычно называем предчувствием, есть скрытая сторона, как правило, не осознаваемая нами: в ходе предчувствования мы не только узнаем нечто о возможном будущем, но и, если можно так выразиться, гарпуним его, т. е. совершаем безотчетное действие, создающее либо возможность вхождения в зону нашей досягаемости определенных потоков времени-событии, либо иногда даже (при насильственном складе натуры) непосредственно захватываем некоей нашей силой конкретные формы времени и подтягиваем себя к ним, либо их к себе.[22]

Сила, позволяющая нам делать это, находится в нас, за плотиной, шлюзами которой служат наши конкретные желания, точнее, те из желаний, которые имеют особое нутряное напряжение, те, в которые мы временами способны вложить всего себя.

Родство, а может и единство того в нас, что рождает и воплощает наши сны и мечты, позволяет одним людям реализовывать мечты, а другим — кошмары. Почему так происходит, со всей точностью объяснить невозможно, но если под судьбой понимать не неизбежность и фатальность причинно-следствен-ных связей, а рост и путешествие осознания, то можно предположить, что сбывание кошмара — это болезнь роста сознания. Правда, у автора нет никаких достоверных сведений о том, что есть шансы этим переболеть у тех, чья жизнь обрывается воплощением их кошмара, но кто знает, кто знает…

Линейное время, существующее только в нашем воображении, порождено линейным синтаксисом новых языков. То есть наше восприятие последовательности мира и судьбы как однонаправленного развертывания от жизни к смерти порождено линейным синтаксисом речи и больше ничем. К сожалению, на взгляд автора, это как раз пример самого массового и самого плачевного коллективного сновидения-кошмара всего человечества, сбывающегося на протяжении многих веков.

В этом смысле распространенный вариант судьбы — это всегда лента фильма, в которой кадры расположены в самой плоской из всех возможных последовательностей относительно реального бытия живого. Те намеки на нелинейный синтаксис мироздания, которые мы находим в сновидениях и воплощаем в поэзии и мифах, — всего лишь намеки.

Для того, чтобы освободить последовательность своей судьбы, человеку необходимо родить другие отношения тела со временем, необходимы другие цели для нашей живой воли, иные направления любви.

Силы судьбы не сводятся лишь к силам жизни и силам смерти, — это всегда ещё и сила свободы. Судьба — это всегда путешествие, и в этом её отличие от просто жизни.

Я чувствовал время простора,

как простынь сползает во сне

с бедер и слева, — и скоро

рассвет многокрылый, и мне

легко и щекотно, как перед

счастливой дорогой. Порядок

простора нескорый…

Не рискуя впасть в ложную ясность, более или менее достоверно и конкретно можно говорить лишь о тех пластах судьбы, которые состоят из действий и событий, вызванных к жизни желаниями, воспитанными системой ценностей обществом в целом или отдельными слоями общества. Сюда же следует отнести действия и события, вызываемые желанием нарушить общественные запреты, с той разницей, что за такими действиями изредка дышит возможность тех форм судьбы, которые менее уловимы для общественного познания. Но в этой книге нас прежде всего интересуют те свойства судьбы, которые позволяют соотнести с ней пространство снов и сновидений, область мечты и достижения её.

В тех языках, в которых слова «сон» и «мечта» обозначаются одним словом, связь между человеческой способностью порождать виды реальности очевидней.[23]

Может быть, одним из свойств, которое отличает человечество от животных и которое соответствует какому-то более высокому назначению человека в мире и есть его способность порождать из силы, дающей ему жизнь, сновидения, мечты, мифы, предания, легенды, которые становятся видами реальности как мосты в Неизвестное, меняя судьбу человека и человечества.

Во всяком случае, изучение истории человечества с такой точки зрения позволяет предположить, что, после биологических инстинктов, создание мифов и предсказаний и их частных подвидов — религий, верований, политических систем и искусства — есть самая сильная потребность и способность человека. И именно эту способность человечества автор чаще всего и имеет в виду под сновидением.

Что-то в природе развития человечества позволяет предположить, что, вопреки распространенному мнению, производство и рождение мифов как мостов в иные виды реальности происходит не путем восприятия и компиляции как бы первозданно существующих в своей целостности матриц сакрального (архетипов, эйдосов и т. п.) и последующего воплощения их здесь в силу форм мифа. Более правдоподобно то, что, мифы рождаются непосредственным действием приливов и отливов вселенских волн достоверности, — они рождаются непосредственно в телах людей ходом бесконечных проб и ошибок, свет опыта которых из поколения в поколение, столетиями относится и откладывается в слои реальности, подобно перламутру в жемчужине, рождая слои и качества человеческого бытия, форма которого создается и оттачивается постоянством живого риска.

«…в возрасте 7 лет в детстве я заболел. Была высокая температура. Видимо, в бреду, мне привиделось, что с неба, как дождь, начинают сыпаться пустые деревянные катушки от ниток. Когда их поток обрушивался лавиной, я начинал кричать от ужаса. Почти просыпаясь, я слышал утешающий голос моей бабушки, затем с неба опять начинали сыпаться пустые нитяные катушки.

Этот сон остался самым сильным ночным впечатлением моего раннего детства. Из-за чего-то громадного и безжалостного в нем я всегда вспоминал его только краешком памяти, не забывая однако его с годами. Я знал, что нити на катушках до их опустошения были черными, хотя не видел этого.

Я никак не истолковывал этот сон до недавнего времени, до моих почти 34 лет. Опустошение моей судьбы в период этого моего сна было действительно большим: незадолго до этого в очень молодом возрасте умерла моя мать, затем для нашей семьи последовал длительный и многолетний период столь же малоприятных и тягостных событий. Вспоминаю сейчас, что перед переездом в новый дом, который стал последним для моей матери, в нашем старом дворе произошло тягостное и по-своему страшное событие: наша кошка сошла с ума и съела всех своих котят. Мое тело помнит ужас при виде любимой кошки, которая забилась в дрова, где её невозможно было достать, и с утробным безумным урчанием пожирала своих двухнедельных котят.

Будто какое-то проклятие безжалостной опустошенности и неуюта жизни преследовало меня почти до моих 25 лет.

Затем был другой сон, который я тоже помню до сих пор: я стою на высоком берегу реки, текущей справа налево. Внизу — бурная большая вода: мощная, свинцовая справа и выше по течению, затем янтарная, в водоворотах и ярких отсветах грозового света слева и ниже по течению. Я знаю, что мне нужно броситься в эту воду. Не чувствую страха, но почему-то медлю. Высокий берег подо мной начинает осыпаться в воду, и я неизбежно оказываюсь в реке. Но перед этим — опять с неба и опять как дождь — начинают падать караваи свежеиспеченного домашнего хлеба, какой пекла моя бабушка.

Мои мучения и терзания, доходившие до попыток самоубийства, в период между этими двумя снами, внутренне были вызваны тем, что я не мог, а потом уже и не хотел стать своим и таким как все в тех личных и общественных отношениях, из которых оказалась соткана повседневная жизнь людей. Я всегда чувствовал себя чужим среди них, а необходимость быть как другие и мои попытки преуспеть в этом вгоняли меня то в полную безнадежность, то в полное бешенство.

В жизни второй сон предшествовал моменту, когда я вдруг нашел то, что всегда искал и не находил. В 86 или 87 году этим оказались чьи-то краткие и разрозненные конспекты того, что имело отношение к свободе. Моя судьба и устремления как будто приобрели естественный и желанный для меня смысл. И много лет спустя, вдруг вспомнив тот детский кошмар, я неожиданно ощутил необъяснимую радость: я вдруг понял, что он был совсем не кошмаром, — он был о судьбе, которая и есть моя настоящая судьба, — это был сон о свободе. И было нелепо и невозможно искать и обрести в обычной жизни взаимосвязанных людей то, от чего я стал свободен ещё в детстве, потому что это моя единственная жизнь и единственный шанс стать свободным. Но перед этим был третий сон, который ещё рано рассказывать…»

В этой истории врожденная склонность рассказчика к крайностям и бескомпромиссности в поисках себя является определяющей в формировании его индивидуальной судьбы. И остается надеяться, что третий его сон хотя бы в какой-то степени связан со смыслом и ролью уравновешенности и гармонии в движении судьбы.

Обостренная чувствительность наших современников к любому давлению извне и инстинктивное отторжение его, происходящая в ответ на агрессивность общественного формирования сознания и тела, может быть одной из причин заблуждений относительно своей настоящей судьбы, шансов, удачи. В этом случае взаимодействие безличных и неизвестных сил судьбы с телом безотчетно воспринимается как чуждое давление и может длительно отторгаться.

Именно подобного рода ситуация порождает и т. н. «ядерные сны», описанные в первой книге.

Но во взаимодействиях с силами судьбы и удачи бытийно наибольшее значение все же имеет свобода. Здесь автор имеет в виду то, что наши достаточно сильно высказанные самим себе чистые желания и мечты, особенно в юности, находят отклик в Неизвестном и все же имеют тенденцию сбываться. Парадокс, однако, заключается в том, что когда это происходит, общественное воздействие, как правило, настолько меняет нашу систему ценностей и сужает зону возможных действий, что события сбывшейся мечты оказываются не ко двору или даже могут восприниматься как неприятности.

А так как наиболее сильный компонент в наших мечтах безусловно состоит из предполагаемой и желанной свободы (ибо это желание и устремление в человеке неотделимо от желания жить), то лучше все-таки найти понимание и силы повернуться лицом к неиспорченной судьбе, которую, в конце концов, как выясняется, мы достаточно свободно когда-то выбирали сами, — выбирали здесь, а не в какой-то там прошлой жизни.

«Один доблестный человек попал в мир, где нет теней. Там Владыка миражей удерживал его в огромном чане с вином. Человек должен был нести наказание за какую-то свою ошибку. В этом мире не было солнца и, поэтому, не было тени. Владыка окунал человека в вино с головой и, когда тому не хватало воздуха, отпускал его. Все это он делал, не прикасаясь к нему. Мать человека попросила волшебника, чтобы он доставил её к сыну. И в тот же миг она очутилась там и видит, как её сын вынимает меч из ножен, чтобы зарубить Владыку. Она хотела крикнуть сыну: «Не делай этого, иначе ты навсегда там останешься!» Но волшебник сказал ей: «Молчи! Ты своим криком погубишь сына, потому что, обернувшись на твой крик, он замрет навсегда, — ты вне правил того, что происходит, и вне этого мира. Ты можешь только смотреть.»

Мать вернулась в свой мир. А человек, поддавшись какому-то инстинктивному чувству, вложил меч в ножны и вышел из полутемного дома во двор, залитый солнцем. Он сошел с порога этого дома в своих светлых одеждах, сел во дворе на скамью и подумал: «Может, хоть поесть даст.» И тогда, глядя на стол перед собой, на котором была еда, он увидел тень, а потом своего слугу, который шел к нему. Он понял, что свободен, что он снова в своем мире. Он встал, поднял голову и долго смотрел на солнце. И кругом были тени от множества предметов. Человек пошел на базар, где была его мать, и спросил её:

— Ты была там?

— Да, — ответила она.

— И как тебе тот мир? — спросил он.

— Страшное зрелище.

И, отвлекшись на какое-то мгновение, она снова занялась своими делами.»

Говоря о силах судьбы, мы приблизились к самой таинственной и трудноописуемой из них — к удаче.

Присутствие этой силы в создании судьбы обычно не очевидно и воспринимается человеком как нечто само собой разумеющееся. Возможность понять роль удачи появляется лишь в сравнении: т. е. когда она почему либо исчезает. Человек начинает понимать, что кроме его трудоспособности, решительности, настойчивости и даже безупречности, был ещё какой-то фактор, без которого все его усилия осуществить с полнотой себя не дают результатов, т. е. не проявляются в должной, по его внутренним ощущениям, мере. Удача с этой точки зрения воспринимается как состав, необходимый для успешности всех действий, для придания благополучной направленности всей разрозненности и множественности его действий.

В смысловых полях высокой судьбы сама способность того или иного человека воспринять возможность чего-то большего, чем расхожие типы судьбы, есть, на взгляд автора, само по себе проявление удачи. Это становится понятным на фоне жизней множества людей, которые, даже впрямую сталкиваясь со знанием о возможности иной судьбы, остаются глухи и слепы к этому.

В сновидческих практиках отсутствие удачи проявляется как фиксация внимания на угрожающей стороне миров, т. е. как преобладание кошмаров. Преобладание кошмаров во сне и соседствование сознания с ними наяву вообще говорит и о некоторой более или менее глубокой деформации судьбы человека и человечества в целом.

Говорить о градациях в связи удачей нелепо, но, на взгляд автора, существует определенная разница между удачливостью, везением и удачей. В случае с последним труднопонимаемы две вещи: во-первых, предрасположенность, если можно так выразиться, к удаче чаще всего существует или не существует с рождения в виде дара, хотя иногда она может быть приобретена и позже. Во-вторых, касается как раз этого «позже»: трудно понять, что и безупречность человека не является достаточным условием для удачи с великим шансом бессмертия, хотя она является безусловно необходимой для этого. Тот толчок, каковым является удача в смысловом поле большой судьбы выглядит все же как внешний и относится к дарам силы, явно относящейся к неизвестному.

Большая удача приходит как волнение, тонкая щекотная дрожь глубоко в теле, как состояние «внутреннего визга» от предвосхищения того, что получится все, чего хотелось; она приходит как ощущение и видение слитности и ладной упругой сцепленности слов, действий, событий, как отсутствие сомнений. Почти каждый человек так или иначе пытался эмпирически «вычислить» механику везения и удачливости. Намерение этого исследования породило распространенное восприятие жизни и судьбы как азартной игры. Но удача — это не приз за умелую игру, это не просто благополучие течения жизни и судьбы, и сила её не относится к механизмам, скроенным человеком, — она как будто приходит извне, она родом из Неизвестного и дышит, где хочет и как хочет. Её родина там же, где свобода, риск, вольность.

Сны о потере и обретении удачи многообразны, удача в них может выглядеть как птица, сокровище, перемена места жизни, новая одежда, редкостный ковер, просто как свет, заполняющий опустошенность жизни. Сновидящим, которым сопутствует удача, удается гармонично и достаточно легко, хотя и не без усилий, найти свой индивидуальный путь в миры сновидений и сновидческий опыт глубоко развивает и усиливает их целостность.

Вещами, приводящими к утрате удачи, являются, кроме непостижимых движений судьбы, все обычные отягощения человечества: эгоизм, особенно с какой либо интенсивной доминантой, подминающей под себя всю остальную целостность жизни, судьбы и тела; общесоциальная порча судьбы; слабость духа человека. Такого рода упорствования в своих заблуждениях создают ситуации, когда, как говорят на Востоке, даже благословение становится проклятием.

Кстати говоря, благословение как социальная форма передачи социальной удачливости, действенна в основном лишь в тех шаблонах, частью которых она является. Такого рода благословения при свободном поиске иных направлений судьбы могут создавать событийные ограничения и ограничения сознания, которые, впрочем, преодолеваются волей к освобождению.

«С кем-то, кого я воспринимал как своего близкого друга, мы внезапно оказались в трудноописуемом месте: я знал, что мы в другом мире. Вернее, это было место, откуда брали начало многие миры. Это было очень далеко, как бы на краю восприятия. По плоской равнине тек неглубокий ручей с прозрачной темной водой. То, что я принимал за деревья, не было деревьями — я знал это.

Это были как бы плоские живые обрамления света. У источника был некто, весьма отдаленно напоминавший человека, — древний и легкий. Я видел его, как и деревья, только в непостижимый профиль. Он без слов сообщил нам, что в источнике — мертвая вода, которая удаляет все наносное и омертвевшее с тела человека. В этой воде можно находиться очень недолго, — она, или то, что живет в ней может повредить, если переусердствовать, живое тело. Мы должны были спешить, потому что в этой местности мы могли находиться очень недолго, — у нас не хватало сил.

Я вошел в воду. Она была густой и текучей в то же время, темно-прозрачной с какой-то звенящей светло-золотистой изнанкой. Я знал, что она растворяет, подобно кислоте. Я окунулся и уже выходя из воды увидел её опасную силу как мелких темных рыбешек-пираний. На берегу ручья я увидел свое тело — это было тело подростка, налитое темно-золотой ровной легкостью. Потом все исчезло…»

«Опять с кем-то, кого я воспринимал как своего близкого друга, мы на машине поднимались в горы. Было светло, как бы очень солнечно, хотя я не помню теней.

Мы остановились у скопления больших скал. Там был колодец, который и был целью нашего путешествия. Выложенные из старых темно-золотых камней, его стены уходили под почти невидимую воду. Вода в нем была живая — я узнал это сразу, как только увидел её. Нет слов, чтобы объяснить, чем была эта вода — она была живая…»

Мы подходим к тому, что можно назвать высокой или высшей судьбой, — в том смысле, что в такой судьбе реализуются и воплощаются высокие и высшие шансы свободного развития, рожденные в человеке и существующие для него. Соблазны здесь выглядят как едва ощутимая радость будущей полноты света и неограниченности, как обещание небывалого и единственного путешествия в живую и многообразную бесконечность.

Просачиваясь сквозь общественные представления, этот соблазн принимает вид возможности, а в какие-то мгновения и полной и несомненной уверенности в уникальной и громадной предназначенности своей жизни для небывалых и значительнейших свершений, в которых максимально полно раскрывается внутреннее человеческое величие и благородство.

Несмотря на частое слышание этого общественно распространенного соблазна, жизненный опыт большинства людей, испытавших его в той или иной форме, складывается чаще всего в судьбу, очень мало напоминающую пробудившее её возвышенное.

Кроме уже указанных общих социально-речевых условий и причин, искажающих соотношение индивидуального, личностного и сущностного и занижающих в результате степень свободы и величия реализации шансов, здесь имеет значение и искусственное разделение в представлении людей, пытающихся высоко реализоваться, вещей в мире и внутри мышления на материальное и духовное, низменное и возвышенное (горнее). Это мысленное разделение рисует непреодолимую пропасть, воображаемо проходящую через их целостность, без которой полная и высшая реализация невозможна, а оказывается раздираемой противоречиями. Обращаясь к ядру возвышенного в человеке, приходиться констатировать, что распространенные в обществе представления о природе возвышенного достаточно смутны и недостоверны.

По-видимому, первое из состава возвышенного, что действительно присуще человеку, есть его светоносность, начинающаяся здесь с того, что человек рождается как сфера яркого света — сфера чистого и ясного света. Далее можно отметить в числе возвышенных свойств присущую человеческому подвижность и живость его света на фоне пейзажа мироздания. Это каким-то образом связано с родовой склонностью человечества к странничеству и путешествиям, которые благоприятно сказываются на его свете.

Подвижностью человеческого света определяется и своеобразие его осознания как во многом сформированного сущностью движения. То есть, род осознания человека — кинетический. С этим же связана матрица достижения, неотделимая от человеческого. Далее, данность вертикальной оси осознания, по всей видимости, является основой основ возвышенной стороны человека и определяет своеобразие его сознания. Особенность светимости человека, которую можно обозначить как облегченную и подвижную способность давать и принимать свет в отношениях с другими существами и силами, так же можно определить как исходящую из этого состава, так как именно это порождает человеческую способность к любви, благодарности, благоговению, которые имеют своей чистой смысловой матрицей бескорыстие и соучастие.

Говоря о матрице бескорыстия, следует отметить, что частью её основы является опять таки облегченная способность генерировать и распределять собственный свет, а так же то несомненное свойство человека, делающее его существом социальным, то есть испытывающим потребность в общении, жизни и путешествиях вместе с себе подобными.

Затмение матрицы бескорыстия в современном обществе связано со многими вещами и имеет глубокие последствия, сильно затрудняющие возможность свершения высокой и высшей судьбы.

Если не останавливаться на мотивациях и структуре «эго», основную причину этого затмения опять таки можно найти в тех особенностях мышления, которые были сформированы религиозным мифом, а именно — в способе речевого выражения той его части, которая описывает Господа как хозяина человеков, в руках которого находится рождение, счастье, смерть и посмертное человека. Ощущение себя «собственностью» кого-либо, скорее всего не истинно не только для нашего «эго», но и для настоящей природы, то есть для происхождения человека.

Человек по происхождению своему не принадлежит никому и, может быть, именно поэтому, хотя бы в своем мышлении и речи, пытается кому-то принадлежать. Но то в человеке, что в момент рождения не принадлежит ему — жизненная сила и шанс свободы, — он получает в качестве дара.

Матрица дара в мышлении человечества, искаженном новым языком, некоторым образом трансформировалась в матрицу жертвы и жертвоприношения, имеющих отчетливую корыстную подоплеку в условиях реальности, описанной очарованными речью и смертью тела. Хотя смерть в этой новой позиции сознания человечества служит надеждой для воспоминания полноты шансов свободы, получаемых человеком при рождении в виде дара. Именно характер этого дара — полной свободы — и позволяет понимать то, что у человека нет Хозяина, и он — как биологический вид — уже вольноотпущенник вертикального времени, образующего форму его рождения в мире, форму тела и форму возможной судьбы.

Затмение матрицы бескорыстия в человеке шаблоном корыстного жертвоприношения неизбежно затрудняет реализацию высшей судьбы человека, так как оно вызывает особенное видоизменение течения света в той части человеческого, куда из возвышенной его основы проецируется кинетическое ядро достижения, — это выглядит как нарастание глубокой обездвиженности и затемнение в этих центрах тела, а так же как нарушение их беспрепятственной связи с токами большого времени и силами большой судьбы в Мироздании.

Способы и цели обобществления сознания и судьбы, господствующие ныне в цивилизации, почти неодолимо влекут людей к помещению своих тел в некоторое подобие энергетических «нор», которые по сути своей глубоко отличаются от более естественного человеческого способа организации энергетической ниши в виде «дома», а тем более от свободного перемещения по жизненным полям.

Гипноз неподвижности и тяга к покою как к уровню безопасности есть и результат скученности жизни, и той плотности информационного потока о жизнях других людей, которая так высока, что под её давлением с неизбежностью формируется бессознательное самоотождествление с усредненным шаблоном.

Этот шаблон подменяет акт личного выбора уступкой социальному давлению. А основой границ, формирующих его, как уже указывалось, является безличный страх опыта как бы других людей, — ограбленных, обманутых, разоренных, униженных, избитых, убитых, расчлененных или просто наказанных.

Но скука и однообразие усредненного шаблона вместе с тем очевидным до неявности образом вступает в противоречие с избыточностью, присущей и языку, и реальности. Несоответствие между щедростью жизнетворения и скупостью и скудоумием обобществленного осознания судьбы могут послужить одним из толчков для внимания сновидящего, чувствующего природу основ бескорыстия человеческого.

По мере исследования сновидения и путешествий освобождающегося сознания эта разница между общественным земным и со-бытием в энергетической вселенной все меньше воспринимается как пугающее и тревожащее, потому что незыблемость и окончательность, как бы сквозящая из социальных распорядков, воспринимаемая в начале как естественная и родная, все больше понимается как результат игры слепых и достаточно ограниченных сил, порождающих интенсивные, но случайные — и равные между собой в этой случайности — доминанты человеческого восприятия, единственное реальное значение которых связано с их способствованием или препятствованием продолжению человечества как биологического вида.

«Поток сцепления. Просыпаясь, я приближаюсь к потоку вещей, порядку сцепления которых меня научил мой отец. Этот порядок закрепила какая-то часть моей самостоятельной жизни и другие люди. Недостаток этого порядка — в обязательном конфликте между чем-то и чем-то, во сне я не знаю, что именно должно вызывать конфликт. Я не хочу входить в этот порядок и отстраняюсь, возвращаюсь в поток порядка, который мне видится естественно моим. Я обращаю внимание на энергетическую ровность этого порядка и полное отсутствие необходимости быть враждебным к чему-либо».

СНОВИДЕНИЕ И НЕИСТРЕБИМАЯ ЛЕГКОСТЬ БЫТИЯ.

«Во сне я прихожу в деревенский дом, в котором жил в раннем детстве. Внутри дома неожиданно для меня все предметы оказываются цвета сухой земли, и я не хочу туда входить. Я долго сижу на глиняной завалинке перед домом и смотрю на скользящие в воздухе и в солнечных лучах паутинки. Во сне и наяву конец августа. Потом я начинаю что-то писать и будто перебираю или собираю в слова кончиком авторучки летающие паутинки».

Опыт сновидений — это прежде всего опыт бытия в реальной Вселенной, лишенной той твердости, однонаправленности, неизменности и отягощения, которые присущи нашему обобществленному сознанию повседневности. Полеты настоящего тела во сне, радость которых не сравнима ни с чем в детстве и позже, отворяют память о истинном счастье и смысле человека, как о путешествии в безграничное.

Легкость как то свойство бытия, которое откликается на желание свободы, и освобожденность как особый вид света, — эта легкость позволяет лететь навстречу самым жестким стальным ветрам, дующим в мироздании, не изменяя направления свободного движения и творчества.

С другой стороны, особенностью человека современного, а может быть и человека вообще, является противостояние окружающей среде как одна из основ существования человека. Суть этого не столь очевидна, как это кажется на первый взгляд, и не объясняется лишь обозримыми особенностями эволюции. Затрудненная, в сравнении с животными и растениями, присбособляемость к изменениям природной среды, может быть лишь следствием чего-то более глубокого в природе человека.

Намного более выраженную, чем у других биологических видов, необходимость в действиях по сохранению равновесия внутренней среды и тип человеческого противостояния иллюстрирует то, что летом человеку необходимо охлаждаться и замедлять обмен веществ, а зимой — согреваться и ускорять обмен веществ в своем теле. Кроме очевидности самосохранения, это необходимо и для способности действовать, действовать свободно от разрушительных факторов неравновесия — болезней, переутомления, преждевременного старения. То есть свобода действий человека каким-то образом связана с типом его противостояния окружающей среде.

Противостояние не обязательно означает воинственность, хотя её так много в человеческой жизни. Противостояние — это способ получения энергии равновесия, и в отличии от других живых существ земли, это — равновесие вертикальной оси сознания, свойственной в полной мере только человеку. Этот способ противостояний и связанное с ним усилие увеличивает тягу мышления к созданию негибких, неизменных и неживых конструкций, поддерживающих для него жизнь и мир. С другой стороны, сновидение хотя и может совершаться при известной сноровке и стоя, тем не менее обычно происходит при горизонтальном положении человека, и именно сновидение, как указывалось, есть основной источник памяти о легкости бытия.[24]

Хотя сам характер легкости бытия и полетов в непознанное, о которых напоминает сновидение, и не имеет в дальнейшем черт, напоминающих земное противостояние силам, видится, что именно опыт противостояния позволяет накопить энергию равновесия и освобожденности делающими возможным полет осознания для человечества, развивающегося после прививки ума и языка. Об энергии равновесия и освобожденности здесь можно сказать просто как о желании, становящимся достижением этих свойств бытия в результате индивидуального выбора и перераспределения своих внутренних сил. Ещё проще это можно выразить как желание не умирать и путешествовать в бесконечность свободы, желание, переходящее в действо судьбы по тому реальному мосту, который в состоянии породить наша способность сновидеть.

То жизнестроящее, что дает опыт противостояния, видимо, есть сила, позволяющая восстановить утраченную или загрязненную связь тела с высшей человеческой судьбой.

Ощущение достоверной легкости бытия утрачивается вместе с обычной утратой легкости тела, так незаметно привычной в детстве и отрочестве. По мере того, как общественный шаблон распределения жизненной энергии (имеющий форму рассеивания её от центра нашего тела на периферию и к топологическому низу тела), схватывает наше сознание, меняется и отягощается наше тело, схваченное неживыми для него связями и разделениями императив ума.