Истоки: вузовская и академическая среда в начале XX века

Истоки: вузовская и академическая среда в начале XX века

Итак, по С.В. Волкову, интеллектуальный слой России был фактически уничтожен в результате революционного и «красного» террора. Уничтожен и слой российской университетской и академической интеллигенции, основная часть преподавателей вузов старой формации, носителей образовательной культуры и университетских традиций.

Но стоит уточнить: «А был ли мальчик?». Был ли в вузах царской России начала XX века такой преподавательский корпус, который можно считать носителем образовательной культуры и университетских традиций? Для ответа на этот вопрос посмотрим какими количественными и качественными показателями характеризуется академическая корпорация России того периода.

Россия, входя в капитализм, стремительно преодолевала накопленное отставание в области высшего образования. В 1914 г. в России (с учетом Польши, входившей в состав Российской империи) было 127 тыс. студентов [Миронов, 2003. Т. 2. Приложения: табл. 11, с. 385]. По данным, приводимым П.Н. Милюковым, в 1894 г. число учащихся в университетах России составляло чуть менее 14 тыс. [Милюков, 1897. с. 339], а по расчетам Б.Н. Миронова, число студентов на 10 тыс. чел. населения в России в 1890 г. было в 4 – 10 раз меньше, чем в промышленно развитых странах [Миронов, 2003. 1897, Приложения: табл. 11, с. 385] Это значит, что за два довоенных десятилетия количество студентов в российских вузах выросло более, чем в 9 (!) раз.

Отставание царской России в высшем образовании было связано было связано с общим отставанием всего образования в стране. В 1840 г. по числу учащихся в начальных и средних общеобразовательных школах на 1000 чел. населения Россия отставала от Германии в 22,6 раза, а от США, Великобритании, Франции и даже Австро-Венгрии – в 15 раз [Миронов, Указ соч., табл. 10, с. 384]. По суммарному (вместе с Польшей) числу студентов на

10 тыс. чел. населения, в 1890 г. Россия отставала от Великобритании в 4 раза, Франции – в 5 раз, Германии – в 6 раз, а США – в 10 раз и только в 1913 г. этот разрыв стал минимальным, приблизившись к 1,5 [Там же, табл. 11, с. 385].

К 1914 г. профессорско-преподавательский корпус российской высшей школы насчитывал всего около 5 тыс. человек [Иванов А.Е., 1991, с. 208], по другим данным, учебный персонал вузов составлял 6658 чел. [Высшее образование…, 1961, с. 203]. При этом научных работников в 300 научных организациях по разным оценкам, было, по разным оценкам, от 10,2 тыс. чел. до 11,6 тыс. чел. (приводится по [Волков, 1999], автор ссылается на [Страна Советов., 1967, с. 283]).

Но этой компактной профессиональной группе интеллигенции принадлежала весьма заметная, далеко не адекватная ее малочисленности, роль в социально-экономической, общественно-политической, культурной жизни страны. Профессора и преподаватели представляли цвет отечественной науки, значение которой неизмеримо возросло в эпоху, когда экономика России восходила к высотам капиталистического развития. Все большую общественную ценность приобретал и труд подготовленных ими дипломированных специалистов.

На примере академической (преподавательской) корпорации Санкт-Петербургского университета, рассмотрим, каковы же традиции и направленность активности преподавательского корпуса российских вузов того времени.

Приводимые Е.А. Ростовцевым данные говорят о том, что за десятилетний предвоенный период численность преподавательского корпуса Санкт-Петербургского (столичного) университета выросла более чем на треть и составила 256 человек [Ростовцев, 2009, с. 140]. Этот прирост численности преподавателей произошел, в основном, за счет резкого (более, чем на 70 %) увеличения числа молодых преподавателей, прежде всего приват-доцентов. При этом профессорский состав, определенный штатным расписанием, остался неизменным. Это, безусловно, обеспечило устойчивость политики профессионального сообщества преподавателей и научных сотрудников университета (университетской корпорации) и сохранность его традиций [там же, с. 139].

В период с 1884 г. по 1917 г. российская система аттестации научных знаний была близка западноевропейской (существовало две ученых степени -магистр и доктор), но требования к соискателям в России были значительно выше, чем за рубежом. Так, ученая степень доктора философии, полученная в университетах этих стран, приравнивалась к степени магистра, да и то после соответствующей аттестации в российском университете.

Это не относилось к лицам, получившим в западных университетах ученые степени доктора наук по какой-то определенной отрасли науки. В российской аттестационной системе тех времен присутствовали все те элементы аттестации, которые есть и сегодня: испытание (экзамен); подготовка диссертации (научного труда) по определенному научному разряду; положительное заключение факультета, где выполнялась работа; экспертиза с оппонентами; публичная защита; утверждение. Отличие в том, что аттестация проводилась в университете, государственных надзорных структур не существовало [Иванов, 1994].

Отношение столичной университетской корпорации (как и других университетов России) с властью и обществом в начале XX века было связано с проблемой так называемой «автономии» университета.

В истории России роль государства в контроле над всеми сторонами общественной жизни всегда была велика [Аврус, 2001]. Проводником государственной власти на местах была многочисленная бюрократия. Для первых университетов, возникших в царской России, бюрократический контроль с самого начала означал отсутствие перспектив в достижении университетской автономии.

С формально-юридической точки зрения автономия российских вузов была очень ограниченной. Хотя главным органом принятия решения в университете был профессорский Совет, который обладал правом выбирать ректора, проректоров, деканов, профессоров, приват-доцентов, но Министерство народного просвещения было вправе не утвердить выбор университета и произвести назначения по своему усмотрению. Все основные внутривузовские решения (изменения в составе кафедр, формирование экзаменационных комиссий, учебные планы и т.д.) также утверждались министерством. Такая ситуация совершенно не соответствовала идейным стремлениям университетской элиты.

Примером организации русской университетской системы выступали западные университеты (причем, как отмечает Е.А. Ростовцев, «часто примером была не столько реальность, сколько представления о ней» [Ростовцев, 2009, с. 142]), структура которых являлась образцом истинной автономии. Задача университета виделась не столько в решении утилитарных запросов государства, сколько в «просвещении граждан»; вмешательство же властей в университетскую жизнь представлялось совершенно недопустимым.

Поэтому, фактически именно профессорские Советы имели определяющее значение для всей внутренней жизни университета. Любое вмешательство министерства (несмотря на формально-юридическую обоснованность) в то, что профессура считала своей компетенцией, наталкивалось на ее предельно жесткий отпор.

Е.А. Ростовцев подчеркивает, что «академическая среда» (которую, в основном, составляли преподаватели вузов) в начале XX века представляла в России весьма узкую социальную прослойку. Жизнь этой «касты избранных» имела сложное и многогранное устройство, далеко выходящее за формальные рамки, определяемые Уставом университетов. Пропуском в вузовско-академическую корпорацию был успех на научном диспуте. В то время диспуты были настоящими общественными явлениями, собиравшими. Зачастую полные актовые залы; о диспутах по гуманитарной и социальной тематике делали подробные репортажи в газетах. Допуск в мир «избранных» означал не только обретение формальных привилегий, но и возможность посещения многочисленных неформальных профессорских «салонов» и «вечеров», где велись предельно откровенные разговоры на разные темы.

Своеобразная «кастовость» общения и быта вузовских преподавателей не означала «замкнутости» их творческой и общественной деятельности. Большинство профессоров и преподавателей университета совмещало работу в его стенах с другими формами внеуниверситетской деятельности. Кроме поиска дополнительного заработка, по мнению Е.А. Ростовцева, была и другая причина, «связанная с идеей служения обществу, которая, как известно, являлась базовой установкой всего русского интеллигентского мировоззрения» [там же, с. 144].

Как правило, профессор и приват-доцент были членами десятка научных обществ, существовавших как внутри университета, так за его стенами. Научные общества учреждались после ходатайства профессорского Совета и в большинстве своем были тесно связаны с работой университетских профессоров, являясь, одновременно, центрами притяжения научной общественности. Рядом с возникшими научными обществами вузовские преподаватели организовывали (и возглавляли) студенческие кружки.

Университетская профессура была постоянно представлена в многочисленных благотворительных обществах. При этом участие вузовских преподавателей в подобных начинаниях носили не характер «коллективного членства» (как это порой было в советское время), а сугубо индивидуальный характер.

Одной из важнейших задач профессионального сообщества университетской корпорации была борьба за «автономию» вуза. При этом в отношениях власти и профессионального сообщества преподавателей всегда присутствовал еще один субъект – студенчество. Позиция же студентов определялась не столько корпоративными интересами преподавательского корпуса вуза, сколько влиянием внешних политических сил [Георгиева, 1979]. Студенчество в рассматриваемый период (десятилетие, предшествовавшее началу 1-й

Мировой войны) в значительной степени находилось под влиянием радикальных (социалистических) партий – социал-демократов и эсэров. Партия эсеров (социалистов-революционеров) была крупнейшей революционной партией в России в 1901-1922 гг.

Преподавательскому сообществу вуза в этих условиях, как отмечает Е.А. Ростовцев, «приходилось отстаивать свои интересы, лавируя между властью и оппозиционным студенчеством» [Ростовцев, 2009, с. 150].

На первом этапе революции 1905 г. университетские профессора не только поощряли студенческие политические движения, но и сами приняли участие в деятельности либеральной аппозиции.

Сначала это был Академический союз (профессоров и преподавателей высшей школы), возникший после событий Кровавого воскресенья под влиянием конституционных умонастроений. По данным, приводимым А.Е. Ивановым, к августу 1905 г. в его рядах кадетской партии было уже 1650 членов, что составляло 70% всего преподавательского состава высшей школы России. А к октябрю этого года число членов Союза возросло до 1800 человек. Академический союз объединял подавляющее большинство деятелей высшей школы, за его пределами осталось примерно 600 представителей «благонамеренной» профессуры, или, как их тогда называли, «академической правой» [Иванов А.Е., 2003. с. 205].

Затем вузовская общественность склонилась в сторону партии кадетов, которую неофициально стали именовать «профессорской» [Шелохаев В.В., 1983]. Полное название партии – конституционно-демократическая (партия «к-д». «ка-деты»), или, иначе, «Партия народной свободы»; лидером этой леволиберальной партии был П.Н. Милюков (см. раздел книги Персоналии).

Альянс университетской корпорации с либеральной оппозицией был выгоден профессуре для реализации ее лозунга «автономии высшей школы». Министерство народного просвещения в конце августа 1905 г. идет на уступки, предоставляя профессорским советам фактическую автономию. Возглавивший министерство граф И.И. Толстой был активным сторонником автономии вузов, и в нем университетская корпорация нашла своего деятельного союзника.

После студенческих забастовок 1910-1911 гг. университетские корпорации вынуждены были «сдать позиции» в борьбе с министерством. Но отступление не затронуло основополагающие принципы автономии вуза, а относилось лишь к вопросам студенческого самоуправления: Е.А. Ростовцев уточняет, что «профессорскому Совету не удалось отстоять систему студенческого самоуправления, которое он пытался использовать в качестве контроля над ситуацией в студенческой среде» [Ростовцев, 2009, с. 152].

При советской власти университетская интеллигенция утратила хоть какой-то шанс на независимость. В 1920-е годы в Советской России произошла ликвидация не только «университетской автономии», но и почти всех общественных структур, созданных при университетах в начале XX века. Введение партийно-бюрократического контроля в университетах привело к тому, что научная работа и учебный процесс стали корректироваться «сверху» и из «центра».

Борьба за университетские свободы, ставшая особенно серьезной в начале XX века, показала, что государственная бюрократия не готова уступать свои сильные позиции в пространстве университетской жизни. Обычным событием для университетов в царской России стало увольнение профессоров. Самый значительный случай такого рода имел место в Московском университете в 1911 г. [Кожевников, 2003, с. 92].

Накануне революции, в 1916 г. в России было около 100 вузов, в которых насчитывалось 6655 преподавателей и 135842 студента [Волков, 1999, табл. 1], на каждого преподавателя приходилось 20 студентов.

Резюмируя параграф о вузовской и академической общественности России в начале XX века, отметим, что профессорско-преподавательский корпус вузов имел немногочисленный, но сплоченный, временами весьма дееспособный, консервативный и даже черносотенный фланг. Партийная принадлежность (прямая или косвенная) во многом определяла на отношение профессуры к проблеме поддержки царского правительства в годы 1-й Мировой войны [Иванов А.Е., 1999], а в последующем – и к отрицанию революционных преобразований большевиков. В этом – еще одно объяснением того, что «красный террор» был направлен на вузовскую интеллигенцию, как социальную группу, идеологически чуждую большевизму.

Подводя итог можно с полной уверенностью утверждать – да, к началу революции 1917 г. в России был слой университетской и академической интеллигенции. Он то и был практически уничтожен в период революционного и «красного» террора и политических репрессий.

И все же возникает вопрос: А не потому ли оказались столь разрушительными последствия событий 1917 г., что для оптимального демократического перехода России в новое состояние не хватило необходимой «критической массы» образованности в российском обществе? Недаром В.И. Вернадский с грустью отмечал в 1920 г. в набросках своих лекций «О русской интеллигенции и образовании»: «Я думаю, что в значительной мере все переживаемое находится в тесной связи с той легкомысленной небрежностью, с какой русское общество поколениями относилось к народному образованию» (Цитируется по книге [Владимир Вернадский, 1993, с. 256.]).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.