7.3. Африканский узел и демографическая теория

7.3. Африканский узел и демографическая теория

Каждая из демографических теорий, претендующих на глобальное видение, старалась объяснить и предсказать будущий ход развития событий на африканском континенте, но ни одна не преуспела в этом полностью.

В тропической Африке неомальтузианские предсказания максимально приблизились к истине. Несмотря на высокую смертность, население Африки южнее Сахары, самого бедного региона Земли, растет в силу высокой рождаемости очень быстро – на 2,4 % в год, что соответствует удвоению его численности каждые 29 лет. Лишь в государствах, лежащих на самом юге Африки, катастрофические последствия СПИДа в сочетании со средним по мировым меркам уровнем рождаемости привели к значительному снижению темпов роста населения. В Ботсване и Лесото, по оценкам на 2005 г., даже имели место отрицательные значения этого показателя (соответственно – 0,3 и – 0,1 % в год); в ЮАР эти значения положительны, но не слишком велики и составляют 0,7 % в год (для сравнения: в США 0,6 % в год). Однако в целом именно на долю Африки южнее Сахары в 2006–2025 гг. придется, судя прогнозным оценкам Population Reference Bureau, 26,8 % всего мирового прироста населения; доля этого региона планеты в общей численности ее населения вырастет с 11,6 до 14,4 %.[363]

Можно ли считать, как это делают неомальтузианцы, первопричиной всех африканских бед высокие темпы роста населения? Вряд ли. Такие же, как в сегодняшней тропической Африке, темпы демографического роста наблюдались в середине прошлого века и в Китае, и в Индии, и в Латинской Америке, однако каждый из этих регионов мира сумел существенно продвинуться по пути прогресса и одновременно снизить рождаемость. Африканский же случай в силу стечения целого ряда обстоятельств оказался особым.

К числу таких обстоятельств относится этническая мозаичность, наряду с родоплеменными традициями затрудняющая формирование легитимной в глазах большинства населения, стабильной и пронизывающей общество сверху донизу центральной власти. Проведение жесткой (по китайскому или вьетнамскому образцу) демографической политики, направленной на снижение темпов роста населения, в этих условиях просто нереально.

Гражданские войны, перемежающиеся с межэтническими распрями, резко затрудняют (в отличие, например, от Латинской Америки прошлого века) финансирование программ планирования рождаемости из зарубежных источников: высока вероятность, что средства спонсоров уйдут не по назначению, например, на покупку оружия. Эпидемия СПИДа также отвлекает международную финансовую помощь от программ планирования семьи. Да и сама тропическая Африка сегодня не представляется мировым центрам силы регионом столь стратегически важным, как, например, Латинская Америка 60–70-х гг. прошлого века.

Другая глобальная демографическая доктрина – теория демографического перехода, достаточно точно объяснив причины, обусловившие высокую рождаемость в тропической Африке, переоценила могущество социально-экономического и научно-технического прогресса и недооценила значение других сторон исторического процесса – его попятных ходов, тенденций к «зацикливанию», образованию порочных кругов, институциональных ловушек и, наконец, влияния неподвластных человеку элементов природной среды. Одна из сюжетных линий теории демографического перехода, восходящая к американским мировоззренческим концепциям середины прошлого века, задумывалась ее создателями как success story и обещала развивающимся странам (тем, разумеется, что поведут себя «правильно») быстрый успех на демографической ниве. Эта линия теории демографического перехода, как, впрочем, и ее ответвление – теория эпидемиологического перехода в ее начальной версии,[364] явно не выдержали африканской проверки.

Среди демографов распространено мнение, что «в противоположность снижению смертности снижение рождаемости представляется невозможным повернуть вспять, как только процесс начался».[365]

Демографическая статистика последних лет бросает тень сомнения и на это утверждение. В мировой демографии уже появился термин stalled countries, обозначающий развивающиеся страны, в которых после более или мене длительного периода снижения рождаемости наступила ее стабилизация на уровне, существенно превышающем отметку простого замещения поколений. К числу таких стран относятся Буркина Фасо, Гана, Кения, Мали, Мозамбик, Нигер, Танзания, Уганда, а если говорить о других континентах, то Доминиканская Республика и Турция.[366]

Так, результаты последних обследований демографии и здоровья в Кении и Танзании (рис. 7.2) говорят о стабилизации суммарного коэффициента рождаемости на все еще очень высоком уровне. Более того, данные обследования в Кении свидетельствуют, что в двух кенийских провинциях суммарный коэффициент рождаемости вырос за период между обследованиями примерно на 10 %; рост рождаемости зафиксирован и среди женщин, не имеющих образования. Снизилась (с 52 % в обследовании 1998 г. до 49 % в 2003 г.) и доля женщин, которые больше не хотят рожать детей.[367]

Рис. 7.2. Динамика суммарного коэффициента рождаемости в Кении и Танзании

Другой пример ошибки, вызванной излишней верой в могущество прогресса и необратимость перемен, – демографические прогнозы ООН 80-х гг. прошлого века, которые (так, по крайне мере, декларируется официально) базируются на теории демографического перехода. Эти прогнозы, сделанные в момент, когда эпидемия СПИДа уже начинала разгораться, завысили продолжительность жизни в ряде стран на 10–20, а иногда и более лет (табл. 7.4).

Таблица 7.4. Ошибка прогноза продолжительности жизни, сделанного демографами ООН без учета последствий эпидемии СПИДа, лет

* Население мира: Демографический справочник / Сост. В. А. Борисов. М., 1989. С. 210–211.

** 2005 World Population Data Sheet. Pp. 6–12.

Хотя сегодня теория демографического перехода все еще признается в качестве основы глобального демографического прогнозирования, общая тональность многих международных документов заметно изменилась. «Двадцать лет назад, – указывается в подготовленном ООН «Докладе о человеческом развитии» – некто, рожденный в Африке к югу от Сахары, мог рассчитывать на то, что проживет на 24 года меньше, чем человек, рожденный в богатой стране, и этот разрыв сокращался. Сегодня разрыв составляет 33 года, и он увеличивается».[368]

Все это гораздо более сообразуется с теорией мир-экономики И. Валерстайна, чем с теорией модернизации образца 50–60-х гг. прошлого века.

Согласно И. Валлерстайну, существование отсталой периферии – черта, свойственная капиталистической мир-экономике. Утверждать, что сложившиеся в тропической Африке параметры демографического воспроизводства – единственно возможный вариант демографического бытия мировой периферии, было бы, вероятно, преувеличением. Более точным, на мой взгляд, является другой тезис: такая периферия неизбежно оказывается слабым звеном в борьбе человечества с неожиданными для него явлениями природы, в том числе с контратаками враждебных микроорганизмов. Кроме того, страны периферии могут, как выясняется, десятилетиями двигаться по порочному кругу локальных войн и экономической и политической отсталости, сохраняя при этом традиционный уклад жизни с характерной для него высокой рождаемостью.

Да и само противопоставление «традиционного» и «современного», свойственное теориям модернизации и демографического перехода, все более переходит в область сугубо научных терминов, имеющих лишь опосредованное отношение к реальности. Сегодняшняя Африка южнее Сахары с ее почти восьмисотмиллионным населением не реликт, а одно из действующих лиц современного мира с присущими ему контрастами между севером и югом. В этом смысле тропическая Африка не менее современна, чем Америка или Европа. Новейшая история человечества так и не представила убедительных доказательств того, что населению всех регионов мира гарантирован переход к тому типу смертности, который наблюдается сегодня в наиболее развитых странах мира. По-прежнему не опровергнута альтернативная гипотеза: резкий контраст между продолжительностью жизни в различных частях планеты вызван сущностными особенностями современного мироустройства и при его сохранении непреодолим.

Теории демографического и эпидемиологического перехода, повторим, задумывались когда-то как истории со счастливым концом. В первой роль happy end отводилась быстрому снижению рождаемости в странах третьего мира. Вторая не предвидела мощной контратаки микромира – возникновения пандемий, вызванных новыми вирусами, и возвращения старых болезней, таких как малярия или туберкулез, теперь уже лекарственно устойчивых и потому еще более опасных. В обоих случаях неявно предполагалось, что глобальный научно-технический прогресс и его медико-биологические плоды всюду окажутся более весомыми, чем «местная специфика» (консервативные обычаи, экономические проблемы, локальные военные конфликты). Игнорировалась и та давно известная истина, что зло было, есть и, вероятно, будет не только пережитком прошлого, но и одним из порождений прогресса. Неудивительно, что реальная история в очередной раз не захотела вмещаться в прокрустово ложе подобных теоретических схем.

Теория эпидемиологического перехода в ее начальной версии трактовала инфекционные болезни как нечто такое, что можно раз и навсегда вычеркнуть из жизни человечества. События последних десятилетий и, в первую очередь, пример Африки южнее Сахары заставляют пересмотреть столь оптимистические взгляды. Сегодня, например, ВОЗ ставит целью уже не искоренение, а лишь ограничение заболеваемости малярией. Как скоро удастся справиться с пандемией СПИДа и не придут ли ей на смену новые пандемии, с уверенностью не может сказать никто.

Современные исследователи все чаще предпочитают избегать трактовки эпидемиологического перехода как истории со счастливым концом, в финале которой люди станут умирать только от болезней глубокой старости. Вместо этого предлагаются различные периодизации ad hoc (для случая – лат.). Говорится, например, не об одном, а о трех эпидемиологических переходах, последний из которых связан с возвращением старых инфекционных болезней и возникновением новых, а также о пяти фазах эпидемиологического перехода, на последней из которых происходит «возврат» старых и появление новых инфекций и т. д.[369]

Хотя лексически подобные схемы как будто сохраняют преемственность с первоначальной версией теории эпидемиологического перехода (данный термин сохраняется в употреблении), методологически они оказываются принципиально иными. В них история борьбы человека с инфекционными болезнями уже не предстает как жестко детерминированный исторический процесс с гарантированным счастливым финалом. Показывается, что влияние глобализации и экономического прогресса на эпидемиологическую обстановку неоднозначно. В определенных случаях (и, в частности, при экологически «грязной» урбанизации и индустриализации сельского хозяйства) такой прогресс может стать если не причиной, то катализатором новых эпидемий. Сам же эпидемиологический переход трактуется просто как последовательность изменений, не обязательно направленных от плохого к хорошему, а от хорошего – к лучшему.

Примирить жесткую стадиальность первоначальной версии теории эпидемиологического перехода с ходом истории пытаются также известные французские демографы.[370] Они предлагают рассматривать эпидемиологический переход «по Омрану» как часть общего процесса – перехода в области [общественного] здоровья (health transition). В предлагаемой французскими демографами концепции допускается возможность того, что страна может одновременно находиться сразу на двух стадиях перехода: например, так и не добившись окончательной победы над инфекциями, значительно продвинуться в борьбе с сердечно-сосудистыми заболеваниями. Стадии не обязательно должны следовать одна за другой, в некотором раз и навсегда установленном теоретиками порядке. На смену жесткому детерминизму приходит представление о коридоре возможностей, границы и порядок движения в рамках которого могут быть предсказаны лишь в самых общих чертах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.