7. Локализация культурного ОПЫТА[37]

7. Локализация культурного ОПЫТА[37]

On the seashore of endless worlds, children play.

Tagore

Среди бескрайних миров, на морском берегу играют дети.

Тагор

В этой главе мне захотелось заняться разработкой проблемы, которую я впервые очень кратко упоминал на банкете, организованном Британским психоаналитическим обществом в честь завершения публикации Стандартной серии (Standard Edition) работ Фрейда (Лондон, 8 октября 1966 г.). Отдавая дань уважения Джеймсу Странчи (James Stranchey), я произнес тогда следующие слова:

«В своей топографической картине психики Фрейд не оставил места для культурного опыта. Он наделил новым значением внутреннюю психическую реальность, а это придало новую ценность тем предметам, которые реальны и принадлежат к миру внешнему. Понятием „сублимация“ Фрейд наметил путь в ту область, где культурный опыт становится значимым, но он, видимо, продвинулся по этой дороге недостаточно далеко для того, чтобы показать нам, где именно в психике человека находятся переживания, связанные с культурой».

Теперь я хочу расширить эту мысль и попытаться дать позитивную формулировку, которую затем можно будет рассмотреть критически. Я буду использовать мой собственный язык.

Цитата из Тагора всегда интриговала — меня. Будучи подростком, я вообще не представлял, что же она может означать, но она нашла свое место в моей душе и закрепилась там надолго.

Только когда стал фрейдистом, я понял, что она означает. Море и берег обозначают бесконечный половой акт между мужчиной и женщиной, и из этого союза появляется ребенок, у которого есть лишь короткий миг, прежде чем он, в свою очередь, повзрослеет и сам станет родителем. Затем, будучи студентом и изучая символизм в бессознательном, я знал (человек всегда уверен в том, что знает), что море — это мать, а на берегу рожденный ею ребенок. Дети поднимаются из морской воды, их выбрасывает на сушу подобно тому, как Иона был извергнут из чрева кита. Теперь морской берег стал телом матери, и, после того как ребенок родился, его мама и теперь уже жизнеспособный младенец начинают знакомиться друг с другом.

Затем я начал понимать, что здесь работает некоторый усложненный подход к детско-родительским отношениям, но возможен и другой, наивный и инфантильный взгляд на эту ситуацию. Это взгляд со стороны ребенка, и его полезно было бы изучить. Долгое время я ничего не мог понять здесь, и это состояние непонимания кристаллизовалось в мою формулировку феномена перехода. Тем временем я поиграл с формулировками и попробовал описать «ментальные репрезентации» в терминологии объектов и феноменов, локализованных во внутренней психической реальности, как бы внутри. Также я проследил влияния действия таких психических механизмов, как проекция и интроекция. И я осознал, что, как бы то ни было, игра по существу не принадлежит ни к внутренней психической реальности, ни к внешнему миру.

Теперь я вплотную подошел к теме данной главы и к вопросу: если игра и не внутри, и не снаружи, то где же она! Я был близок к идее, которую я представляю в данной главе, еще в моей работе «Способность к Одиночеству» (Capacity to be Alone, 1958b), где я сказал, что, главное, ребенок одинок только в присутствии кого-то другого. В той работе я не развивал идеи о возможных точках соприкосновения в этих взаимоотношениях ребенка и другого человека.

Мои пациенты (особенно в случаях регрессии или зависимости в переносе или сновидениях переноса) научили меня тому, как находить ответ на этот вопрос: где же игра? Я хочу в теоретической формулировке в конденсированной, сжатой форме представить то, чему я научился в моей психоаналитической работе.

Я утверждал, что когда мы наблюдаем, как ребенок управляется с переходным объектом, первым объектом «не-Я», которым он обладает, мы одновременно становимся свидетелями первого использования ребенком символа и первого опыта игры. Существенный аспект моей формулировки по поводу феномена перехода заключается в соглашении о том, чтобы не оспаривать действия ребенка вопросами типа: ты сам сотворил этот объект, или он просто лежал тут рядом, и ты его нашел? То есть главной характеристикой переходных феномена и объектов являются особенности установки наблюдателя.

Объект является символом единства младенца и матери (или какой-то ее части). Этот символ можно локализовать. Он находится в том времени и пространстве, где и когда мать переходит (как это представляется ребенку) из состояния слияния с младенцем к тому, что ребенок переживает ее как объект, который должен быть воспринят, а не представлен себе внутри. Применение объекта символизирует единство двух сущностей, которые теперь стали разделенными, а именно матери и ребенка, в той пространственно-временной точке, где впервые возникло состояние их разделенности (сепарированности[38]).

Сложности появляются сразу же, как только мы начинаем заниматься этой проблемой. Здесь необходимо постулировать следующее. Если применение ребенком объекта становится чем-то большим, чем просто действия, которые доступны даже умственно отсталому ребенку, то у него, в его внутреннем психическом плане, должен начать формироваться образ объекта. И благодаря доступности матери (отделенной от ребенка и при этом вполне реальной) вместе с ее умением заботиться о ребенке, у ребенка появляются силы для поддержания значимости внутренней ментальной репрезентации объекта, поддержания жизни образа.

Видимо, стоит попытаться сформулировать эту идею с учетом фактора времени. Ощущение присутствия матери длится х минут. Если мама отсутствует дольше, чем х минут, то ее образ тускнеет и вместе с тем прерывается способность ребенка использовать символ единства с матерью. Ребенок подвергается тяжелому стрессу, но вскоре его состояние восстанавливается, ведь через х + у минут возвращается мама. В течении х + у минут ребенок не особенно изменился. Но за х + у +- z минут ребенок становится травмированным. Возвращение матери через х + у + z минут не вылечит нарушенное состояние ребенка. Травма — это значит, что ребенок пережил разрыв, разлом в непрерывной протяженности жизни, так что теперь его примитивные защитные механизмы направлены на то, чтобы защититься от повторения «непостижимой тревоги» или возвращения того состояния сильнейшего замешательства, которое относится к дезинтеграции образующейся структуры «Я».

Согласитесь, что подавляющее большинство детей никогда не испытывают депривацию в количестве х + у + z. Это означает, что у большинства детей нет некоторого опыта сумасшествия, они не знают, что это такое. Сумасшествие здесь означает разрыв чего бы то ни было во временной непрерывности существования человека. После «выхода» из х + у + z депривации, ребенку приходится все начинать сначала, при этом он лишен той опоры, тех корней, которые могли бы помочь ему сделать вновь единым и непрерывным то, что лежит в основе его личности. Ведь это подразумевает существование системы памяти и организации воспоминаний.

При этом если мать в определенные моменты балует ребенка, потакает ему, то этим может исцелить последствия влияния х + у + z депривации, так как это восстанавливает структуру «Я». Восстановление структуры «Я» заново формирует у ребенка способность использовать символы единства с матерью. И затем ребенок снова приходит к тому, чтобы допустить отделение от матери и даже извлечь из этого пользу. Вот та область, которую я намерен изучать, — сепарация, которая является вовсе не разъединением, а формой единства[39].

В начале сороковых годов у меня был разговор с Марион Милнер, который стал этапным для развития моих идей. В ходе этого разговора она объяснила мне, насколько важную смысловую нагрузку может нести взаимодействие между двумя одинаковыми объектами: между краями двух занавесок или между поверхностями стоящих друг напротив друга кувшинов.

Замечу, что описанные мною явления не могут быть усилены. Этим они отличаются от феноменов, подкрепляемых на уровне инстинктов, где существенную роль играет момент оргазма и само удовлетворение тесно связано с оргазмом.

Но явления, происходящие в том феноменальном поле, существование которого я постулировал в данной работе, относятся к опыту объектных отношений. Вспомните про «электричество», которое как будто генерируется в очень значимых или в очень близких контактах, например когда два человека любят друг друга. Этот феномен находится в пространстве игры и очень широко варьирует, в отличие от относительной стереотипности явлений, связанных с функционированием только на уровне тела либо только с внешней действительностью.

Психоанализ, который совершенно правильно подчеркивает значимость опыта, связанного с инстинктивными влечениями и реакцией на фрустрации, не смог дать таких же четких и убедительных формулировок по поводу той огромной энергии, которая заключена в этих не-оргаистических переживаниях, которые называются игрой. Мы начинали анализ с психоневроза и защитных структур «Я», которые возникают в связи с инстинктивными влечениями, а теперь пришли к тому, что рассматриваем здоровье исходя из состояния эго-защитных структур. Мы говорим, что здоровье — это когда защиты гибки, не ригидны и т. п. Но мы редко доходим до того этапа, когда уже можем описывать жизнь, как она есть, безотносительно к болезни или отсутствию болезни.

В общем, мы все еще бьемся над ответом на вопрос: а что же собственно такое жизнь? Наши пациенты, страдающие психозами, вынуждают нас обратить внимание именно на базовые проблемы именно этого типа. Мы уже видим, что вовсе не удовлетворение инстинктивного влечения заставляет ребенка быть, чувствовать реальность своей жизни и осознавать, что жизнь достойна того, чтобы жить. Действительно, удовольствие и другие положительные эмоции, связанные с инстинктами, вначале выступают как второстепенные функции, и они становятся искушением, если не могут опираться на сформированную способность личности к восприятию опыта вообще, включая опыт в области феномена перехода. Вначале должна быть личность, а потом уже использование этой личностью собственного инстинкта: наездник должен управлять конем, а не нестись сломя голову. Я бы здесь привел слова Буффона (Buffon): «Стиль — это и есть сам человек». Когда говорят о человеке, то вместе с ним имеют в виду всю сумму его культурного опыта. Все это в целом и составляет человека как отдельную единицу.

Расширяя концепцию феномена перехода и игры, я использовал термин «культурный опыт». Но я не уверен в том, что смогу дать определение понятия «культура». Акцент здесь, несомненно, на слове «опыт». Произнося слово «культура», я подразумеваю традицию, передаваемую из поколения в поколение. Я думаю о том источнике, откуда возникло человечество, и куда отдельный человек или группа людей может внести что-то свое, и откуда каждый из нас может почерпнуть что-либо, если у нас есть место, куда положить то, что мы там обнаружили.

Здесь все зависит от методов фиксации, записи того, что происходит. Нет сомнений в том, как много утрачено информации о ранних цивилизациях, но мифы, которые являются продуктом устной традиции, можно сказать, стали культурными «котлами», резервами, вместившими шесть тысяч лет человеческой культуры. История, идущая сквозь миф, продолжается и в наши дни, несмотря на все старания историков быть объективными (каковыми они никогда не станут, хотя должны пытаться).

Похоже, я достаточно сказал о том, что я знаю и чего не знаю относительно значения слова «культура». Меня интересует, в качестве второстепенной проблемы, тот факт, что в любом культурном пространстве невозможно быть оригинальным, творческим человеком вне опоры на традицию. И наоборот, никого из тех, кто внес свой вклад в культуру, никогда не цитируют без кавычек, а плагиат считается непростительным. Взаимосвязанность оригинальности и традиционности как основа искусности, мастерства, мне кажется, еще один, и очень сильный, пример взаимосвязи между сепарацией и единением.

Я вынужден уделить еще некоторое время рассмотрению данного вопроса с точки зрения раннего опыта ребенка, когда только-только возникают его способности и который онтогенетически возможен благодаря исключительной чувствительности матери к потребностям ребенка, основанной на ее идентификации с ребенком. (Я имею в виду стадии развития, предшествующие овладению ребенком психическими механизмами, которые затем он сможет применить для организации комплексных защитных реакций. Повторяю: ребенок должен преодолеть некоторое расстояние, отойти от самых ранних переживаний, для того чтобы его взросление не было поверхностным.)

Эта теория не влияет на наши убеждения по поводу этиологии психоневроза и лечения таких пациентов, также она не противоречит структурной теории Фрейда (Эго, Ид, Супер-Эго). На что она действительно влияет — так это на наш подход к вопросу: что же такое жизнь? Вы можете вылечить пациента, не понимания при этом, что именно заставляет его или ее жить дальше. Нам сейчас в первую очередь важно открыто признать, что отсутствие психоневроза — возможно, здоровье, но это не есть жизнь. Пациенты-психотики, которые все время балансируют между жизнью и не-жизнью заставляют нас увидеть эту проблему, которая на самом деле относится не к психоневротикам, а ко всем человеческим существам. Я считаю, что эти, в общем-то сходные явления, жизнь и смерть, являются нашим шизоидным пациентам и пациентам с пограничными расстройствами через культурный опыт. Это те переживания, связанные с культурой, которые обеспечивают продолжение и непрерывность рода человеческого, что выходит за пределы существования отдельной личности. Я заявляю, что культурные переживания являются непосредственным продолжением игры, игрой для тех, кто до сих пор не умеет это делать.

Основные положения

Итак, я заявляю следующее:

1. Культурный опыт локализуется в потенциальном пространстве между индивидом и социальным окружением (исходно это объект). То же самое можно сказать и об игре. Культурный опыт возникает там, где в жизни есть творчество, которое впервые проявляется в игре.

2. Применение этого пространства каждым человеком определяется теми его переживаниями, опытом жизни, которые имеют место на ранних этапах существования индивида.

3. С самого начала максимальная интенсивность переживаний младенца сосредоточена в потенциальном пространстве между субъективным объектом и объектом, воспринимаемым объективно, между продолжением «Я» и «не-Я». В этом потенциальном пространстве взаимодействуют два типа состояний: «нет ничего, кроме меня» и «есть объекты и явления за пределами моего всемогущества и неограниченного контроля».

4. У каждого ребенка здесь есть любимые и ненавистные переживания. Зависимость при этом максимальна. И это потенциальное пространство открывается только чувством доверия со стороны ребенка, доверия, связанного с надежностью материнской фигуры или элементов окружения, доверия, которое служит доказательством интроецированной надежности.

5. Чтобы исследовать игру, а затем жизнь индивида, связанную с культурой, необходимо рассмотреть судьбу этого промежуточного пространства, которое разделяет ребенка и материнскую фигуру (а она, как любой человек, может ошибаться), которая любит, а значит, в высшей степени адаптивна.

Это будет вполне ясно, что если считать данную зону частью структуры «Я», то эта часть не относится к «физическому Я», и то, на чем она зиждется, — не паттерны телесного функционирования, а переживания, связанные с телом. Эти переживания относятся к объектным отношениям не-оргаистического типа, или к так называемой связанности Эго, когда непрерывность уступает место близости.

Дальнейшие доводы

В свете заявленных положений ясна необходимость изучения судьбы этого потенциального пространства, которое должно (но может и не) занять свое место как жизненно важная область в психической жизни развивающейся личности.

Что происходит, когда мать, находясь в позиции абсолютной адаптированности, начнет постепенно уменьшать это подстраивание к потребностям ребенка? Вот здесь-то и проявляется проблема. И проблему эту нужно изучать, потому что она затрагивает технику нашей работы с пациентами, которые регрессивны в плане зависимости. Среднестатистический хороший вариант развития на этом этапе (который начинается очень рано и повторяется вновь и вновь) — когда ребенок переживает интенсивное, порой даже мучительное удовольствие, связанное с игрой, которая разворачивается в его воображении. Там нет установленных правил игры, творчество — во всем, и хотя игра является одной из сторон объектных отношений, все, что происходит, случается именно с самим ребенком. Все физические явления в воображении преобразуются и наделяются качеством уникальности. Не правда ли, это можно обозначить словами «яркий», «интенсивный», «значимый», которые ранее мы применяли при описании переходного объекта?

Похоже, я вступил в ту область, где действует концепция Файрбайрна (Fairbairn, 1941) «поиска объекта» (в противовес «поиску удовлетворения»).

Наблюдая, мы заметим, что все, что есть в игре ребенка, — он уже ощутил, прочувствовал, проделал прежде, когда у него появились особые символы единства с матерью (переходные объекты), которые были им присвоены, а не созданы. Однако, для ребенка (если мать может обеспечить соответствующие условия существования) каждая деталь его жизни насыщена творчеством. Ребенок по отношению к каждому объекту является первооткрывателем. Дайте ребенку такую возможность, и он начнет творить, используя для этого все окружающие его объекты. Если же не дать ребенку этого шанса, то он лишится того пространства, где могли бы быть игра или переживания, связанные с культурой; соответственно, будет потеряна связь с культурным наследием, и творчество этого ребенка не станет достоянием культуры в целом.

Известно, что «депривированные дети» беспокойны и не могут играть, а также обладают ослабленной способностью к восприятию культурного опыта. Это наблюдение приводит нас к изучению влияния депривации на потерю тех объектов, которые ранее принимались и ребенок считал их надежными. Подобное исследование раннего периода в развитии ребенка включает рассмотрение промежуточной области, потенциального пространства между субъектом и объектом. Для ребенка разрушение надежности или потеря объекта означают потерю пространства игры и потерю значимого символа. При благоприятном стечении обстоятельств, это потенциальное пространство заполняется продуктами творческого воображения самого ребенка. При неблагоприятном — ребенок перестает творчески использовать объекты. В другом месте (Winnicott, 1960) я описывал, как возникает защита в виде податливой и уступчивой ложной личности, при этом истинная личность оказывается спрятанной и у нее сохраняется потенциальная возможность творческого применения объектов.

В ситуациях, когда преждевременно разрушена надежность окружения, содержится и другая опасность. Она состоит в том, что данное потенциальное пространство может заполниться, но вкладывать туда будет кто-то другой, а не сам ребенок. Создается впечатление, что все, что оказывается в этом пространстве чужого, от другого человека, приобретает характер угрозы и наказания, и у ребенка нет способов избавиться от этого. Психоаналитикам стоит быть осторожными здесь — они создают доверительные отношения и открывают эту промежуточную зону, где может иметь место игра. А затем заполняют это пространство своими интерпретациями, которые на самом деле являются продуктами их собственного воображения.

Здесь я хочу привести цитату из работы Фреда Пло (Fred Plant, 1966), психоаналитика-юнгианца:

«Способность формировать образы и творчески перекомбинировать их в новые паттерны, в отличие от снов и фантазий, зависит от способности индивида доверять».

Слово доверять в этом контексте содержит тот смысл, который я имею в виду, когда говорю о доверии, основанном на переживаниях в период максимальной зависимости, предшествующий сепарации и независимости и связанным с ними эмоциям.

Я полагаю, что уже пришло время признать эту третью область на уровне психоаналитической теории, область, содержащую культурный опыт, который является прямым продолжением опыта игры. Мы знаем об этом благодаря пациентам-психотикам, но это гораздо важнее для понимания жизни в целом, чем для оценки здоровья людей. (Остальные две области — это, с одной стороны, внутренняя, или индивидуальная, психическая реальность, а с другой — реальный мир и люди, живущие в нем.)

Резюме

Я предпринял попытку обратить внимание читателя на исключительную, как теоретическую, так и практическую, значимость третьей области — пространства игры, которое развивается и становится той областью, где сосредоточена вся жизнь человека, связанная с творчеством и культурой. Эта третья зона противопоставляется внутренней, психической реальности индивида и внешнему реальному объективному миру, в котором он живет. Я поместил эту важнейшую область опыта в потенциальном пространстве между индивидом и его окружением. Это пространство одновременно разделяет и соединяет мать и ребенка в том случае, когда любовь матери проявляется или выражается как надежность другого человека, и это действительно дает ребенку ощущение доверия к окружению.

Обратите внимание, что это потенциальное пространство — фактор, который очень сильно варьирует от индивида к индивиду, в то время как два других параметра — индивидуальная, или психическая, реальность и объективно существующий мир — относительно постоянны (в первом случае имеет место биологическая детерминированность, а во втором всеобщность этого феномена).

Потенциальное пространство между младенцем и матерью, между ребенком и его семьей, между индивидом и обществом или миром в целом зависит от переживаний, которые ведут человека к доверию. В этом пространстве есть что-то священное для человека, здесь его жизнь наполнена творчеством.

Наоборот, чрезмерная эксплуатация этого пространства ведет к патологическому состоянию, когда человек переполнен ощущениями, связанными с преследованием и наказанием, и не может сам от них избавиться.

Возможно, уже из этого понятно, насколько важно для аналитика осознавать сам факт существования этого пространства, единственного, где может возникнуть игра, откуда, в момент перехода от непрерывности к близости, берет начало феномен перехода в целом.

Надеюсь, мне удалось начать ответ на свой же собственный вопрос: где локализован культурный опыт?