Возникновение Киевской Руси

Возникновение Киевской Руси

В традиционном норманизме этнонимы «русь» и «варяги» воспринимались как равнозначные, а потому скандинавское происхождение варягов доказывалось обычно материалами, относящимися к русам. Большинство советских ученых считали русов южным, причерноморским (хотя и неславянским) племенем, варягов же в согласии с норманистами признавали за шведов. Между тем, если о неславянстве русов говорят многие источники, то в отношении варягов IX–X вв. таких материалов вообще нет. Норманизм держится на том, что послы от «кагана росов» в Германии в 839 г. вроде бы оказались «свеонами», что в 844 г. на Севилью напали русы, пришедшие откуда-то с севера, что Константин Багрянородный в середине X в. называет днепровские пороги славянскими и «русскими» именами, что хронист Лиутпранд в X в. отождествляет «русов» с нордманнами и что сами имена «рода русского» в договорах — неславянские. Но ведь это все именно русы, а не варяги. Варяги же могут рассматриваться в этом контексте лишь в той мере, в какой они русы, в какой оправданно их отождествление.

Совершенно очевидно, что именем «варяги» в разных случаях покрываются разные этносы. «Варяги-русь» — это, по всей вероятности, действительно русы — русы балтийские, родственные дунайским, поднепровским и прочим. Так могли называть и обитателей Рюгена, и группы русов-ругов, рассеянных по восточному побережью Балтики. Может быть, особое внимание должна привлечь Роталия (Западная Эстония), поскольку в русском именослове много имен явно чудского, эстонского происхождения, а такие имена, как «Игорь», «Игельд», «Иггивлад», могут прямо сопоставляться с «иговским языком», особо выделяемым Курбским еще в XVI в. на территории Эстонии. Эстония занимает особое место и во всех сагах, где речь заходит о Руси, в частности в сагах об Олафе Трюгтвасоне.

Вместе с тем киевский летописец имеет в виду нечто иное, когда говорит о варягах. В самом раннем упоминании варягов — именно свидетельстве летописца времени Владимира — они живут на восток от чуди (эстов) до «предела Симова», под которым разумелась Волжская Болгария. Это были как раз те земли, на которых утвердились варяги, пришедшие с Рюриком. Самих варягов и южные и северные летописцы выводили «от рода варяжска». Западные пределы расселения варягов киевский летописец ограничивает, с одной стороны, польским Поморьем (Поморье принадлежало Польше в кок X в.) и с другой — территорией Дании, называемой в «Повести врь менных лет» «землей агнян», то есть англов — германского племени, занимавшего южную часть Ютландского полуострова. Соседями англов на южном берегу Балтики были «варины», «вары», «ваары», «вагры» — племя, принадлежавшее к вандальской группе и к IX в. ославянившееся. В генеалогии саксонского рода Веттинов, составленной в XIII в., в связи с событиями конца X — начала XI в. упоминаются два маркграфа, управлявших «маркой Верингов».

Тождество «варягов» с «варинами» с языковой точки зрения очевидно. У этнонимов один и тот же корень, а различия в этнообразующих суффиксах обычны для всей этой территории; в кельто-романских языках этноним должен звучать как «варины», в германских — «вэринги», у балтийских славян — «варанги», у восточных — «варяги». Достаточно очевидно и значение этнонима. В немецкой литературе давно принята этимология племенного названия «варины» от старого индоевропейского «вар» — море, вода. В сущности, это одно из основных обозначений воды в индоевропейских языках, вариантами которого являются также «мар» или «нар» («варангов» — варягов — в Византии иногда звали также «марангами). И только заведомо тенденциозное желание перенести „вэрингов“ в Скандинавию побуждало искать для них какую-то иную этимологию.

Варяги, следовательно, — это просто поморяне. Поэтому название это всегда распространялось на разные морские народы, и только на морские.

Каждой эпохе свойственно смотреть на предшествующие свысока. Сколько раз летописцам приходилось подвергаться критике и поучениям со стороны не слишком благодарных потомков! Почему это варяги, построив новый город, называют его „Новгород“? Почему они дают название „Белоозеро“ городу, воздвигнутому на территории, куда еще и славяне-то не проникали? Почему Изборск, Плесков-Псков — и ни одного „хольма“, „бурга“, „штадта“? А во времена, когда писал летописец, просто еще не было этой проблемы. Он рассказал, что приходили варяги „из-за моря“, а язык их был понятен и киевлянам. В XVIII в. летописца начнут журить за наивность и простоту. И XVIII в. покажет, что даже не слишком многочисленного иноземного слоя в высших эшелонах власти достаточно, чтобы на тех же территориях место „градов“ заняли „бурги“.

Сейчас главным прибежищем норманизма является археология. Но и интерпретация археологических данных оказывается подчас полярной. Известный ленинградский археолог Г.С. Лебедев в ряде работ готов был увязать с норманнами чуть ли не все погребения киевской знати X в. А в другой работе он признает, что к скандинавским может быть отнесено лишь одно погребение из 146. Почему-то до сих пор многие археологи просто закрывают глаза на известные археологические же факты. Так, по всему северу Руси распространена специфическая фельдбергерская керамика, характерная для балтийских славян VIII–X вв. На посаде города Пскова она составляет в соответствующих слоях свыше 80 процентов. Много ее в Новгороде и других городах, доходит она до Верхней Волги и Гнездова на Днепре, то есть до тех областей, где киевский летописец помещал варягов. А в Киеве ее нет вовсе. И с такого рода фактами, видимо, и связано противопоставление „варягов“ и „руси“, прослеживающееся в ряде летописных текстов.

Влияние Балтийского Поморья сказалось даже на антропологическом облике населения Северной Руси. Проанализировав материалы, относящиеся к X–XIV вв., известный специалист В.В. Седов установил, что „ближайшие аналогии раннесредневековым черепам новгородцев обнаруживаются среди краниологических серий, происходящих из славянских могильников Нижней Вислы и Одера. Таковы, в частности, славянские черепа из могильников Мекленбурга, принадлежащие ободритам“. То же население достигало и Ярославского и Костромского Поволжья, то есть того района, к которому всегда привлечено особое внимание норманистов.

Даже и в наше время сохраняются островки, где живут непосредственные потомки тех давних переселенцев. Так, обследовав недавно население Псковского обозерья (западное побережье Псковского озера), антропологи Ю.Д. Беневоленская и Г.М. Давыдова обнаружили группу, принадлежащую к „западнобалтийскому типу“, который наиболее распространен у населения южного побережья Балтийского моря и островов от Шлезвиг-Гольштейна до „Советской“ Прибалтики.

Колонизационный поток с южного побережья Балтики на восток должен был начаться с конца VIII в., когда Франкское государство, сломив сопротивление саксов, стало наступать на земли балтийских славян и остатки давнего местного населения. В этом же направлении отступает и часть фризов (из области нынешних Нидерландов), особенно после крупного поражения датчан в битве при Бравалле в 786 г. Распространение здесь христианства все более стирает этнические различия, но углубляет религиозные и социальные. Опорные же пункты язычества оказываются на южном берегу Балтики.

Сама Скандинавия также оказалась на пути колонизационного потока, идущего с запада на восток. В Скандинавии долго сохранялись славянские поселения. В поток этот неизбежно вовлекались и собственно скандинавы, не говоря уже о вооружении в предметах быта, которые можно было и купить, и выменять, отнять силой на любом берегу Балтийского моря. Необходимо только иметь в виду, что в IX–X вв. уровень материальной культуры на южном берегу Балтики был едва ли не самым высоким в Западной Европе, а варины еще в VI в. славились изготовлением мечей, которые привозились на продажу в Италию.

В сказании о призвании варягов особенно подчеркивалась знатность рода Рюрика, хотя никаких доказательств в пользу этого не приводилось. В некоторых средневековых генеалогиях Рюрика с братьями выводили из рода ободритских князей (их считали сыновьями Годлава, убитого датчанами в 808 г.), а тех в свою очередь привязывали к венедо-герульской генеалогии, по древности уступавшей только датской. Других альтернативных генеалогий для Рюрика нет, если не считать откровенно фантастическую легенду о родстве его с римскими Августами (кстати, и в этом случае его выводили с южного берета Балтики). Но летописцы, настаивавшие на приоритете Рюрика перед другими династиями, видимо, и не могли ни на что реальное опереться, так как на севере княжеская власть явно имела меньшее значение, чем на юге, в Киеве. Варяги привносили с собой вовсе не монархическую систему, а что-то вроде афинского полиса. Древнейшие города севера, включая Поволжье, управлялись примерно так же, как и города балтийских славян. Кончанская система Новгорода близка аналогичному территориальному делению Штеттина. Даже необычно важную роль архиепископа Новгорода можно понять лишь в сравнении с той ролью, которую играли жрецы в жизни балтийских славян, по крайней мере, некоторых из них. И не случайно, что позднее, когда княжеская власть будет осваивать Волжско-Окское междуречье, в противовес старым „боярским“ городам будут воздвигаться новые, княжеские, а в самой новгородской земле княжеской власти так и не удастся утвердиться.

Варяжский тип социально-политического устройства — это в конечном счете тот же славянский (во всяком случае, более славянский, чем собственно русский), основанный полностью на территориальном принципе, на вечевых традициях и совершенно не предусматривающий возможность централизации. Отличительной особенностью этого типа является большая роль города вообще и торгово-ремесленного сословия в частности. Именно высокий уровень материальной культуры и отлаженность общественного управления обеспечили преобладание переселенцев на обширных пространствах севера Руси, а также быструю ассимиляцию местного неславянского населения.

Таким образом, правы те, кто считает, что государственность на Руси сложилась ранее вокняжения Рюриковичей или каких-то иных династий. Только естественная государственность в эту эпоху не могла простираться на необозримых пространствах. Соединить их могла лишь какая-то внешняя сила, внешняя для большинства областей. Да и при этом условии единство могло сохраняться лишь при определенной взаимной заинтересованности. Например, освобождение от хазарской дани могло создать внешней власти необходимый авторитет, а невысокие размеры дани поначалу окупались выгодами относительной безопасности и вовлечением в международную торговлю, а также в дальние походы. Внешней силой в IX–X вв. является „род русский“, видимо соединивший выходцев из Поднепровья, Подунавья и Прибалтики. Варяги и отчасти фризы, включившиеся в колонизационный поток с конца VIII в., могли пополнить княжеские дружины, но самостоятельной роли все-таки не играли, а на севере Руси именно они повлияли на создание полисной системы, не принимающей централизации.

Русь издавна была связана с Византией, и извечно отношение к ней было неоднозначное. В XIX в. были приверженцы Византии, считавшие, что от нее идет все лучшее на Руси. Отстаивались и противоположные мнения. В споре со славянофилами Герцен назвал славян „варварами по своей молодости“, а греков — „варварами по своей дряхлости“. Византия в его представлении — это „Рим времен упадка, Рим без славных воспоминаний, без угрызений совести“. И причину этого он видел в том, что общественный строй империи „основывался на неограниченной власти, на безропотном послушании, на полном поглощении личности государством, а государства — императором“. В свою очередь, Г.В. Плеханов именно в „византинизме“ усматривал худшие черты русского самодержавия. Ф.Энгельс давал общую оценку столкновению варварского мира со старой цивилизацией: „…Только варвары способны были омолодить дряхлый мир гибнущей цивилизации“. „Омоложение“ несла с собой община. Местами она напрочь разрушала издавна существовавшие здесь крепостнические отношения. Именно заселение славянами Балканского полуострова, так пугавшее византийских авторов VI–VII вв., на несколько столетий отсрочило падение Восточного Рима.

Затем Рим стремился обезглавить варварские племена, чтобы таким образом ослабить врагов римского народа. Теперь Константинополь делает побежденных и поверженных варварских вождей своими патрициями, подчиняя таким образом и варваров машине власти. И руководствовались цезари ничуть не христианскими заповедями любви к ближнему. „Ближнего“ они как раз не любили и боялись. Как гласит народная мудрость, „хозяин кормит собак, дабы укрощать непослушное стадо“. Для охраны империи нужны воины чуждой подданным крови. Вновь и вновь подтверждается закономерность: власть, оторвавшаяся от своего народа, более всего его-то и боится.

Стремление понять власть изнутри, психологически, существенно обогащает и понимание ее социальной природы. У варваров власти обычно выбирались для решения каких-то общественных дел. На востоке же власть столетиями, а то и тысячелетиями отождествлялась, с господством. Как господство предстает она в Ветхом завете, и христианство принимает формулу „всякая власть от бога“, стремясь примирить подданных с заведомо негодным управлением. Не только государства, народы гибли от дурного правления, как это случилось с персами. Вообще „люди связаны совестью, империи — насилием“.

В работе „К критике гегелевской философии права“ вскрывается суть монархическо-бюрократического государства, в котором господствующий класс выдает свой частный интерес за всеобщий, а бюрократия — корпоративные интересы за государственные. „Бюрократы — иезуиты государства и его теологи“, — концентрирует мысль Маркс. „Бюрократия считает самое себя конечной целью государства… Государственные задачи превращаются в канцелярские задачи, или канцелярские задачи в государственные. Бюрократия есть круг, из которого никто не может выскочить. Ее иерархия есть иерархия знания. Верхи полагаются на низшие круги во всем, что касается знания частностей, низшие же круги доверяют верхам во всем, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение.

Бюрократия есть мнимое государство наряду с реальным государством… Всеобщий дух бюрократии есть тайна, таинство. Соблюдение этого таинства обеспечивается в ее собственной среде ее иерархической организацией, а по отношению к внешнем миру — ее замкнутым, корпоративным характером. Открытый дух государства, а также и государственное мышление представляется поэтому предательством по отношению к ее тайне. Авторитет есть поэтому принцип ее знания, и боготворение авторитета есть ее образ мыслей“.

Сначала на Руси этого не было. В годы бироновщины Измайловский полк в точности повторяет приемы византийских императоров: в нем не было не только русских офицеров, но даже и русских солдат. Правительство уже не скрывало своей антинародной и антигосударственной сути. Принадлежность к „голубому интернационалу“ оборачивалась прямым предательством по отношению к собственной стране.

В XI в. Русь была на подъеме во всех отношениях потому, что народ еще участвовал в управлении, не позволял власти слишком обособиться. Перелом наступил позднее. Татаро-монгольское иго более двух столетий давило народную самодеятельность, часто уничтожая и хранителей традиций. Борьба за освобождение от ига укрепила авторитет великокняжеской власти и позволила ей встать над народом.

Время от времени „земля“ еще заявляла о себе. В Смутное время начала XVII в. она восстановила снизу развалившееся из-за пороков „верхов“ государство. А отремонтированная машина отблагодарила „землю“ введением крепостного права, все более освобождая общину от прав и нагружая ее всевозможными обязанностями. В XVIII в. разрыв стал неизбежным. Свояк Петра I, известный дипломат Б.И. Куракин сокрушался: высший правящий слой поразила коррупция, и никакая перспектива на улучшение уже не просматривалась. А в России повторялось именно то, что уже бывало ранее, что было, в частности в Византии VI в. Оторвавшаяся от народа власть служит лишь „мнимому“ государству, спекулирует на идее „общего блага“, занимаясь вымогательством всюду, где только возможно. „Земля“ же откупается взятками, и никакие иные отношения между занятой делом „землей“ и паразитирующей на теле государства внешней властью невозможны.

Кризис крепостнического строя — это результат полного „торжества“ внешней власти и связанного с ней господствующего класса, живущих уже по принципу: „После нас хоть потоп“. А прижатая к самой земле, задавленная община теперь уже не способна что-нибудь противопоставить мощному репрессивному аппарату власти. Она теперь лишь усугубляла положение своих членов. Освобождение принесли новые социальные слои, объединенные новыми формами организации.

Уже из приведенной подборки сведений о Руси видно, что за этим названием в разных случаях скрываются не одни и те же территории и, может быть, не один и тот же народ. В разные эпохи имя господствующего племени распространялось на подчиненные народы. Бывало и иначе: в арабских источниках „франгами“ становятся все европейцы, поскольку с франками арабы вели длительные войны в Испании. В русских же источниках название „фряги“ (франки) закрепилось за генуэзцами, возможно, потому, что в Восточную Европу первыми проникли генуэзские купцы.

Имя „Русь“ многозначно также в „Повести временных лет“. Под пером иностранных писателей эта многозначность нередко превращается в путаницу, а потому всякий раз надо учитывать, когда сделана запись и к чему именно она относится. Вместе с тем о многих событиях IX–X вв. можно узнать только из иностранных источников. Они же дают определенные указания и на формы политической организации славян и русов этого периода.

На протяжении IX–X вв. Византия не раз входила в столкновение с росами в Причерноморье. Византийские источники делятся в основном на два типа: церковные, связанные с распространением христианства у росов, и светские, говорящие о военных столкновениях и дипломатических контактах. В церковных сочинениях, особенно в житиях святых, много трафаретных картин, „чудес“, связанных с исцелением, подвигами и т. п. Как правило, такие картины никакой информации не несут, они просто сочинены, причем чаще всего много времени спустя после смерти героя. Но в житиях часто содержатся отдельные обстоятельства его деятельности, важные сведения бытового характера. Именно таковым является упоминание русов в житиях Стефана Сурожского и Георгия Амастридского. Ценность их прежде всего в том, что они свидетельствуют о присутствии в Причерноморье русов задолго до „призвания варягов“. Ранее этого события датируется и нападение русов на Константинополь, о котором сообщил патриарх Фотий в документе, предназначенном для не слишком фанатичной византийской паствы. Фотий стремится преуменьшить силу „неименитого“ народа, дабы объяснить успехи росов только божьим гневом за ослабление веры. На самом же деле из его послания вытекает, что у „северного Тавра“ сложилось мощное объединение племен во главе с росами. Через несколько лет, в 867 г., тот же Фотий оповестит Империю о принятии росами христианства. С IX в. в числе митрополий, подчиненных константинопольскому патриарху, будет постоянно упоминаться „Росия“. Как предполагают исследователи, речь идет о городе Росия, располагавшемся на территории нынешней Керчи.

В византийских источниках росы часто называются или „таврами“, или „тавроскифами“. Некогда у „северного Тавра“ — Крымских гор проживало племя тавров, с которыми позднее смешалась какая-то ветвь скифов. Само отождествление с тавроскифами свидетельствует о том, что византийцы считали росов местным, во всяком случае издавна в Причерноморье проживающим народом. Название также говорит, что именно с крымскими росами ранее всего вошли в соприкосновение византийцы. Позднее этноним „тавро-скифы“ применяется и по отношению к киевским росам. Вообще византийские источники не различают Русь Приднепровскую и Причерноморскую, рассматривая их как части единого целого. В то же время Константин Багрянородный в середине X в. выделяет две разные Руси: „ближнюю“ и „дальнюю“, или „внешнюю“. „Ближней“ в этом случае названа Приднепровская Русь. Вопрос же о „дальней“ Руси остается до сих пор открытым.

Из западных источников наибольший интерес представляет сообщение Вертинских анналов под 839 г. о возвращении на родину посольства „народа рос“, побывавшего в Византии. О местонахождении этой „Руси“ высказывались самые различные предположения. Несомненна, однако, какая-то связь ее с одним из каганатов: аварским, болгарским и хазарским, поскольку титул правителя Руси — каган — мог возникнуть лишь под их влиянием. О расширяющихся связях киевских князей свидетельствует поездка Адальберта в Киев в 961–962 гг., причем в то время в имперской канцелярии киевских русов отождествляли и с ругами.

Наиболее трудными для анализа являются восточные источники — арабские и персидские. Их авторы знали Европу главным образом с трех точек: из Булгара Волжского, со стороны Северного Кавказа и Испании. Естественно, что сведения, полученные в одном месте, переосмысливались под влиянием информации из другого района. К тому же Европа представала арабским писателям прежде всего как страна франков, славян и русов, между которыми нередко распределялись и другие народы. Этим отчасти объясняется расплывчатый, а иногда — фантастический характер описаний русов.

Арабские авторы славян и русов то противопоставляют, то рассматривают как части некоего целого. Такая неустойчивость понятна, учитывая, что в IX–X вв. процесс ассимиляции русов славянами полностью еще не был завершен, а почти все государственные образования, возникавшие с участием русов, имели в своем составе также и славян.

Весьма любопытно приводимое ниже повествование Ибн-Русте (начало X в.) о государственном образовании у славян с центром в городе Джарваб (предположительно Хорват). Титул второго после „главы глав“ (нечто вроде великого князя) лица в государстве „жупан“ (супанедж) указывает на южных и западных славян. В литературе неоднократно высказывалось предположение, что Ибн-Русте воспроизводил более ранний источник, рассказывающий о прикарпатском государственном объединении VIII–IX вв., возглавлявшемся, видимо, хорватами.

К IX в. восходят и два постоянных сюжета арабской географической литературы: сведения об „острове русов“ и упоминание о „трех группах“ (или „видах“) руси. Титул кагана имел как раз правитель островных русов, отличавшихся особым религиозным рвением. О местоположении острова, так же как об идентификации трех групп руси, исследователи продолжают спорить, и это неизбежно, поскольку описания довольно туманны. Интересно, однако, что одна группа руси называется „Славней“ и, очевидно, мыслится как земля славян.

Арабские авторы дают дв. а совершенно разных обряда погребении русов. В одном случае — это ингумация (трупоположение) в больших камерах, наподобие киевских или салтово-маяцких (в Подонье VIII–IX вв.) захоронений. В другом случае — трупосожжение, характерное для славянских, германских и некоторых других народов. Разные типы захоронений предполагают разные верования, но сочетание того и другого подтверждается и археологически.

Описание погребения знатного руса у Ибн Фадлана чаще других привлекает внимание норманистов. Действительно, в Киеве подобных захоронений нет, и у киевских русов этой поры была моногамия. Но некоторые детали обряда, описанного Фадланом, обнаруживаются на юго-восточном побережье Балтики у пруссов (литовское племя). У них, в частности, перед принесением в жертву коней специально загоняли. Этот обычай могли перенять русы, селившиеся по соседству с пруссами.

Наконец, интересен рассказ о приходе русов в Бердаа (юго-восточное побережье Каспийского моря). Он передает понимание задач власти самими русами: претендуя на первенство, они принимают на себя и обязанность править справедливо, обещают подчиненным благополучие и спокойствие. Это может дать представление о порядках, которые устанавливались на завоеванных русами землях.

Выше было сказано, что норманизм, по крайней мере, в нашей литературе держится главным образом на прямой подмене: данные, относящиеся к руси, переносятся на варягов, а неславянство руси служит основанием для отождествления варягов со скандинавами. Между тем сведения о руси старше самых ранних упоминаний о варягах, а данные о варягах намного древнее сообщений о норманнах на Руси и в Византии.

Сведения о варягах так же противоречивы и неоднозначны, как и данные о руси. Но можно проследить и эволюцию этнонима „варяги“, и сосуществование двух осмыслений — узкого и широкого, и, наконец, понять причины пересечения или отождествления варягов и руси. Достоверны, видимо, обе версии начала Руси, перемежающиеся и соперничающие в „Повести временных лет“. В Поднепровье оказались и выходцы из Норика — Ругиланда, и откуда-то с побережья Балтийского моря. Только первые пришли значительно раньше, а вторые обосновывались прежде всего на севере Руси.

В какой мере южные и северные русы осознавали свое родство — теперь трудно утверждать, как нельзя судить и об отношении полян-руси к варягам-русам, появившимся в конце IX в. в Киеве в составе дружины Олега. Зато достаточно очевидно, что в X–XI вв.

Киев и Новгород соперничали, и киевские летописцы не пропускали случая уязвить новгородцев: их высмеивает апостол Андрей, у них ветер рвет паруса после победоносного похода Олега на Царь-град, к ним отказываются идти на княжение законные сыновья Святослава, их в 1016 г. дразнят киевляне как „плотников“ (а не воинов). В свою очередь, новгородские летописцы „поправляли“ киевскую летопись таким образом, чтобы поставить Новгород выше и старше Киева.

Пока не удается проследить истоки сказания о призвании варягов. В летописи оно легко выделяется как довольно поздняя вставка. Но само по себе это мало что объясняет: ведь сказание могло длительное время существовать вне летописных традиций, как, по-видимому, и было. Указанная в летописи дата основания Новгорода — 864 г. — достоверна: ее подтверждает археологический материал. А точность датировки предполагает запись, близкую по времени к событию. Но где могла быть сделана запись? Письменность такого рода на севере в IX в. могла быть только у христиан, а христианство пока практически не выходило за рамки областей, ближайших к Франкской империи, прежде всего собственно Варяжской земли — Вагрии, где долго соперничало и боролось христианство и язычество. В IX в. какие-то записи, по-видимому, делались также в славяно-русских монастырях Византии.

В Киеве самые ранние сведения о варягах были записаны, видимо, в конце X в. вместе со всем этнографическим введением (текст его помещен в приложении к первой книге). С преданием о призвании варягов летописец, похоже, не был знаком. Русью он считал только переселенцев из Норика, а новгородцев и вообще северных славян числил в ряду „варягов“. О происхождении новгородцев „от рода варяжска“ говорили и новгородские летописцы, которые, конечно, варягов знали лучше: они с ними общались вплоть до начала XIII в., отличая их от „свевов“ и других прибалтийских народов. И 1188 г. варяги ограбили новгородских купцов в разных городах Балтики, и новгородцы разорвали с ними отношения. А в 1201 г. варяжское посольство прибыло в Новгород и было отпущено с миром. Примечательно, что прибыли варяги „горою“, то есть сухопутным трактом. Шли они, следовательно, с южного побережья моря. Откуда именно — остается неясным. Вагрия в это время входила в состав Священной Римской империи, а остров Рюген был захвачен Данией. Варягам-язычникам оставались острова и побережье в более восточных областях.

Примечательно, что германские авторы X–XI вв. считали варинов-вэрингов одним из славянских племен. Между тем ассимиляция их славянами едва-едва завершалась. Еще в конце VIII — начале IX в. „веринам“ (называемым в этом случае также тюрингами) вместе с англами, жившими на юге Ютландского полуострова, Карлом Великим была пожалована особая „Правда“. Очевидно, обычаи двух народов в это время были близки, причем от собственно германских они заметно отличались, но отличались и от славянских. По всей вероятности, германские авторы потому и не заметили, как ославянилисъ варины, что и изначальный их язык был чужд германскому. В ранних источниках это племя рассматривается как ветвь вандалов, и это, видимо, соответствует действительности. Позднее же и славян, живших на этой территории, стали называть вандалами, опять-таки потому, что германские авторы не различали их языков. Подобным образом и славяне именовали разноязычных соседей „немцами“.

Выше говорилось о значительном этническом слое у южного и юго-восточного побережья Балтийского моря, именуемом обычно „северными иллирийцами“. Видимо, не только руги, но и варины принадлежали именно к этой группе племен, которые впоследствии частично ославянились, частью были германизированы, частью растворились в населении восточного берега Балтики. Изначальная близость ругов и варинов могла послужить позднее причиной их постоянного смешения: на ругов-рутенов распространяется общее название „варяги“, и, наоборот, область Вагрии в XII–XIII вв. нередко именуется „Руссией“.

Наступление франков побуждало варинов искать новые места поселений. В VIII в. во Франции появляется „Варангевилл“ (Варяжский город), в 915 г. возник город Вэрингвик (Варяжская бухта) в Англии, до сих пор сохранилось название Варангерфьорд (Варяжский залив) на севере Скандинавии, по соседству с „Мурманским“, то есть норманнским берегом. С VIII–IX вв. имена Варин или Вэринг широко распространяются по всей Северной Европе, свидетельствуя также о рассеянии отдельных групп варинов в иноязычной среде. Но в конечном счете основным направлением переселений окажется восточное побережье Балтики и берега рек и озер на пути из Прибалтики в Волжскую Болгарию. Именно города южного побережья Балтики ранее всего вошли в торговые контакты с арабами в Булгаре, и здесь обнаруживаются самые ранние клады арабских монет.

Киевский летописец конца X в. к варягам относился, как и положено киевлянину, недоброжелательно и иронически. Варяги хотели было получить „окуп“ с киевлян по две гривны с человека — суммы огромной (2 гривны — стоимость коня смерда). Но Владимир обманул своих наемников. Оставив у себя „мужей добрых, смелых и храбрых“, раздав им — города, он отправил остальных в Византию, предупредив „царя“, чтобы он не держал их „в граде“, то есть в Константинополе, чтобы они не причинили зла, как это, видимо, случилось в Киеве.

У летописца нет намека на иноязычие варягов, они были лишь чужими для киевлян. Показательно и то, что он не упоминает пришедших с Владимиром новгородцев, которые, конечно, составляли основу княжеской дружины. Очевидно, и к ним относилось обозначение „варяги“.

При Ярославе роль варягов, видимо, возрастает, причем теперь в числе наемников должны были появиться и шведы: в 1019 г. князь женился на дочери шведского короля и внучке ободритского князя (по матери) Ингигерд. Судя по обмену посланиями между Иваном Грозным и Юханом III, и в Швеции и в России лишь с этого момента включали шведов в число варягов на русской службе. Так оно, видимо, и было на самом деле.

В 1015–1016 г. в Новгороде происходили постоянные столкновения между новгородцами и набранными Ярославом за морем варягами. Именно эти столкновения послужили непосредственным поводом для создания „Правды Ярослава“, которая регулировала главным образом отношения между теми и другими. Помимо варягов, „Правда“ упоминает также колбягов, в которых еще В.Н. Татищев узнал поморян из области Колобжега (околобережья). Намеков на различия в языке по-прежнему не видно, но антагонизм между пришельцами и коренными новгородцами нарастал. Этому способствовали и религиозные различия: в Новгороде утвердилось христианство, а варяги, шедшие на восток, были преимущественно язычниками. Установленная еще Олегом дань с Новгорода заморским варягам в размере 300 гривен в год неизбежно подогревала вражду. Сразу же после смерти Ярослава выплата этой дани прекратилась, как прекратился и набор наемников в заморских землях. Само имя варягов переосмысляется, распространяясь на выходцев вообще из католического запада, а летописцу, рассказывавшему о призвании варягов в IX в., пришлось объяснять, что это были не шведы, не норвежцы или датчане, а варяги-русь. Разъяснение это, правда, давал киевский летописец. В Новгороде, как было сказано, шведов варягами не называли вплоть до XIII в.

Сопоставив язычество скандинавов с древнерусскими верованиями, можно отвергнуть возможность общего их происхождения. Варяго-русские божества в общем известны, как известны и боги скандинавов. Обычно главные боги — это боги победителей, преобладающего в политическом или культурном отношении племени. Языческий пантеон, созданный Владимиром, указывает и на широкий допуск: каждая этническая группа может молиться своим богам. Эта характерная для славяно-руссов широкая веротерпимость вполне созвучна общему интенсивно проходившему процессу ассимиляции различных племен славянами на территории от Оки до побережья „дышачего“ океана.

В Северной Руси кое-где встречались и упоминания скандинавского бога Одина в форме Водан. Эта форма сюда могла прийти также с южного берега Балтики, где она. встречается у балтийских славян. Функции этого божества у славян были переосмыслены, как переосмысляются вообще заимствованные верования. До Южной Руси отражения скандинавских верований не дошли вовсе.

Поскольку „варяжская проблема“ в своих истоках имеет этнические и политические процессы на берегах Балтийского моря, здесь воспроизводятся источники, относящиеся прежде всего к области расселения балтийских славян, то есть той области, которая определена как варяжская. Хронологически самым ранним является документ, хотя и данный франкским государством, но фиксирующий нормы обычного права и отчасти какие-то более ранние местные установления. Это „Правда англов и веринов или тюрингов“, относящаяся к тому времени, когда только начиналось движение из области Вагрии на восток, то есть к концу VIII — началу IX в.

Сведения о балтийских славянах в источниках IX–X вв. оставались довольно отрывочными. Германцы вели с ними войны, формально включали их в состав империи, здесь постепенно распространялось христианство, но, по существу, между германским и славянским миром оставалась непереходимая граница: повседневная жизнь славян и остатков неславянского населения южного берега Балтики германским авторам оставалась малоизвестной и малопонятной. Лишь в XI–XII вв. появились сочинения, в которых давалось описание быта, верований и политического устройства славянских земель. Несмотря на естественную тенденциозность, свойственную всем христианским авторам, пишущим о язычниках, да еще о язычниках, ведущих активную борьбу против церкви, несущей им феодальный гнет, в большинстве описаний проскальзывает удивление высоким уровнем искусства, обилием продуктов, богатством городов. Раскопки, проводимые немецкими археологами под руководством И. Херрмана, показывают, что примерно с VIII в. именно южный берег Балтики выходит на первый план в экономическом развитии. Не случайно, что через города южнобалтийского побережья конца VIII в. поступает с востока (из Волжской Болгарии) арабское серебро — знаменитые дирхемы.

Скандинавы, как было сказано в предисловии, включаются в движение на восток лишь с конца X в., то есть два столетия спустя после того, как по этому пути пошли варяги, русы, в какой-то мере фризы. Скандинавские саги не знают никого из киевских князей ранее Владимира (978-1015) и никого из византийских императоров ранее Иоанна Цимисхия (ум. 976), причем последнего они знали тоже не непосредственно, а по чужим воспоминаниям. Сага о йомских викингах дает представление о том, каким именно путем попадали скандинавы на Русь: они включались в движение по давно налаженным путям с южного берега Балтики на Ладогу и Новгород, иногда, может быть, становясь и во главе смешанных славянонорманнских отрядов. Как правило, у балтийских славян находили приют скандинавские язычники, изгнанные из своих стран. А изгнанники обычно и верно служат своим покровителям, и быстрее ассимилируются в новой среде.

В работе выдающегося русского византиниста В.Г. Васильевского (1838–1899), в которой рассмотрены все сведения о варягах в Византии, показано, что норманны появляются там и вступают в дружину варангов (то есть варягов) уже после ее возникновения.

Примечательно, что варяги в Византии ни в XI, ни в XII в. не были католиками. В этой связи интересно упоминание христиан-„греков“ в городах южного берега Балтики в источниках XI–XII вв.: в Европе „греками“ часто называли ирландских миссионеров, являвшихся носителями особого варианта христианства, более близкого востоку, чем западу. Влияние ирландской церкви сохранилось и позднее на севере Европы, в том числе и на Руси. С ним, в частности, связаны известные на северо-западе каменные кресты, прообразы которых находятся в Ирландии. Кельтское влияние отражалось в Житии Антония Римлянина и в самом создании Антониева монастыря в Новгороде в начале XII в. Знакомство с ирландской практикой проявляется и в известном рассуждении доместика этого монастыря Кирика (ок. 1136 г.) о замене епитимий заказными литургиями.

В.Г. Васильедский показывает, что в источниках середины XI в. „варанги“ и „русь“ обычно отождествляются, причем имеются в виду отнюдь не норманны. Особенно наглядно это видно из привилегий разных императоров 60-70-х гг., предусматривающих освобождение от постоя и сбора денег. Здесь варяги и росы упомянуты в смысле „русские варяги“. Упоминаются здесь также „кулпинги“, очевидно, соответствующие русским „колбягам“, которые также не имеют отношения к Скандинавии, поскольку сами скандинавы помещают их в „Гардарики“. У Атталиоты, описывающего распри 1078 г., В.Г.Васильевский находит и прямое отождествление варангов и росов.

Есть, однако, один источник, в котором варанги и русь разделяются и который существенно подкрепляет позицию тех автономий, кто отождествляет варангов со скандинавами. Это памятник, найденный и опубликованный самим В.Г. Васильевским, — „Советы и рассказы Кекавмена“, теперь заново переведенный и снабженный богатым комментарием советским византинистом Г.Г. Литавриным.

Уникальность этого источника проявляется уже в том, что автор был весьма наслышан о Гаральде, будущем зяте Ярослава Мудрого, и даже, возможно, был с ним лично знаком. В чем-то эти сведения реабилитируют саги, подвергнутые резкой критике В.Г. Васильевским. Но в чем-то, может быть, и подкрепляют его точку зрения, по крайней мере, на то, что Гаральд не был главой всех варангов.

Разделение русских и варангов ощущается в рассказе Кекавмена о нападении норманнов на город Онранто в Италии (видимо, в 1064 г.). В числе обороняющих город он называет „русских и варягов, кондаратов и моряков“, причем текст можно понять и как профессиональное разделение: русские — сухопутное войско, варяги — морское.

Еще существеннее рассказ Кекавмена о Гаральде, приводимый в „советах василевсу“ (написанных, как полагают, в конце 70-х гг.). Рассуждая о том, „как следует награждать иноплеменных наемников“, Кекавмен прежде всего советует ориентироваться на социальное положение пришельца на его родине, но ни в коем случае не возносить его выше ромеев. Он напоминает о том, что никто из царствовавших предшественников „не возвышал франка или варяга в достоинство патрикия“. И в числе примеров рассказывает о Гаральде:

„Рассказав твоей царственности еще об одном примере, закончу об этом речь. Аральт был сыном василевса Варангии. У него был брат Юлав, который после смерти своего отца и занял отцовский престол, признав своего брата Аральта вторым после себя лицом в управлении царством.“ Аральт же, будучи юношей, пожелал отправиться преклонить колена пред Михаилом Пафлагонянином и увидеть ромейские порядки. Привел он с собой и войско, пятьсот отважных воинов. Итак, он прибыл, и василевс его принял, как положено, затем отправил Аральта с его войском в Сицилию (ибо там находились ромейские военные силы, ведя войну на острове). Придя туда, он совершил великие подвиги. Когда Сицилия была подчинена, он вернулся со своим войском к василевсу, и тот почтил его чином манглавита. После этого произошел мятеж Деляна в Болгарии. Аральт участвовал в походе вместе с василевсом, имея при себе свое войско, и в борьбе с врагами совершил дела, достойные его благородства и отваги. Покорив Болгарию, василевс вернулся. Впрочем, сражался и я тогда за василевса по силам своим. Когда мы прибыли в Мосинополь, василевс, награждая Аральта за то, что он участвовал в войне, почтил его титулом спафарокандидата. После смерти Михаила и его племянника экс-василевса Аральт при Мономахе захотел, отпросясь, уйти в свою страну. Но не получил позволения — выход перед ним оказался запертым. Все же он тайно ушел и воцарился в своей стране вместо брата Юлава. И Аральт не роптал из-за того, что удостоился (лишь) ранга манглавита или спафарокандидата! Более того, даже будучи королем, он сохранял дружбу и верность к ромеям».

Кекавмен заинтересован в том, чтобы преувеличить заслуги Гаральда перед Империей (дабы подчеркнуть, что даже такого героя держали на весьма низких должностях). К тому же он с излишним доверием отнесся к рассказам самого Гаральда или лиц из его окружения. Гаральд был сыном знатного норвежца не королевского рода. Соправителем Олафа (брата по матери), занимавшего норвежский трон в 1016–1028 гг., он не был. А с 1028 по 1035 гг. Норвегия находилась под властью Кнута Великого, которому подчинялись также Дания, Британия и земли поморских славян. Очевидно, в окружении Гаральда сознательно скрывали действительную обстановку в северной Европе. После смерти Кнута Великого в Норвегии восстановилась власть собственных королей и королем стал сын Олафа Магнус, к которому в 1046 г. присоединился Гаральд.

В Византию Гаральд попал через Русь, и через Русь же он возвращался назад, причем и на пути туда и обратно он задерживался здесь по нескольку лет. В это время на Русь вообще приходит немало скандинавов, особенно в связи с браком Ярослава и Ингигерд.

Самый трудный вопрос в тексте Кекавмена — «Варангия», в которой якобы правили предки Гаральда. Собственно, предки Гаральда нигде не правили. И если речь идет о времени прибытия в Византию Гаральда и его спутников (то есть 1033–1034 гг.), то почти весь север (за исключением Швеции) был действительно объединен в одних руках — во власти Кнута. «Варангией» в таком случае могла признаваться либо вся эта территория, либо ее определенная часть. «Повесть временных лет» знает два разных представления о варягах: как одно племя и как все прибалтийские народы, жизнь которых проходит на море. Второе значение, очевидно, более позднее. Но со времен Ярослава оно, по-видимому, уже пробивает себе дорогу. Могло суждение о Варангии принадлежать и самому Кекавмену.

Без достаточных оснований В.Г. Васильевский связывает со скандинавами указание хронистов Скилицы и Кедрина, что в 1043 г. вместе с Русью на Константинополь шли союзники, «обитающие на северных островах океана». На Балтике тоже было большое количество густо заселенных островов — от Рюгена до Даго. Эти же хронисты называют варангов кельтами. Разъяснение Скилицы и Кедрина трудно переоценить: оно указывает на происхождение если не всех, то каких-то конкретных варангов. Кельтское присутствие неизменно отмечалось в Прибалтике еще в прошлом столетии. А после раскопок, проведенных немецкими прхеологами спорить можно лишь о том, как и когда кельты появились в Южной Прибалтике.

Вероятно, В.Г.Васильевский недооценил и еще один приводимый им источник. Никифор Вриений во второй четверти XII в. записал, что варяги, защищавшие в 70-х гг. Михаила Дуку, происходили «из варварской страны вблизи океана и отличались издревле верностью византийским императорам». Именно южные и восточные берега Балтики, расположенные как раз «вблизи океана», еще не были освоены германским рыцарством и римской церковью.

Таким образом, противоречия источников в данном случае являлись прямым отражением противоречий самой жизни. Единоязычие византийских варангов с русскими в начале XI в. означало их славяноязычие. Но это не потому, что варанги шли из Руси и были русскими, а потому, что в это время через Русь шли главным образом славяноязычные «варяги». Шли не от хорошей жизни: чаще всего возвращаться им было некуда, так как их земли захватили немецкие феодалы. Это-то и обеспечивало их верность императорам. В дальнейшем прибытие в Константинополь собственно норманнов не столько укрепило, сколько расшатало сложившееся положение: дружины варангов втягиваются в придворные интриги, целью становится добыча, которую затем надо переправлять на родину. Согласно сагам, Гаральд переслал на сохранение к Ярославу в Киев несметные богатства, с которыми позднее и вернулся в Норвегию.

С 80-х гг. XI в. происходит резкая смена состава варяжских дружин: вместо варяго-русских они хггановятся английскими. Васильевский это связывает с волнениями среди варягов в 1079–1080 гг. К тому же «новая династия (Комниных), воцарившаяся в 1081 г., отличалась от предыдущих императоров особенною наклонностью и любовию к западу».