8
8
В 1974 году практически каждый день меня водили то к медсестре, то к директору. С точки зрения соблюдения дисциплины я был большой проблемой; я удирал с занятий в классе для малышей и хлопал ладонями по ушам — главное, чтобы не слышать их всех; и от меня доставалось всякому, кто пытался затащить меня обратно. Такое поведение беспокоило окружающих. Ну а если меня все же помещали обратно на занятие, я не отвечал на их вопросы — вообще, казалось, не слышал их. Это, однако, вызывало у взрослых еще большее беспокойство.
Кабинет медсестры я любил; в отличие от директора, она держала оконные занавески открытыми. Через окно видно было лужайку перед фасадом, флагшток, название школы: «Начальная школа Аппер Фредерик, Нью-Гановер». Солнце падало на металлические шкафы, холодные на ощупь, на линолеум цвета шоколадного молока, на мою любимую стеклянную банку, огромную и старинную, полную ватных шариков. В кабинете было тихо; это мне нравилось. Быть здесь значило находиться подальше и от моего учителя, и от других детей.
Медсестра стояла рядом, когда мне проверяли слух и аудиолог натягивала на мою голову плотные наушники. «Пол, — сказала медсестра, и голос ее казался далеким-далеким через бежевый пластик, — поднимай руку каждый раз, как услышишь здесь звук. Понял?»
Я кивнул.
И стал ждать.
иииииииИИИИИИИИИиииииии
Я поднял руку.
Карточки разложены по полу в комнате Моргана — в каком-то бессмысленном для внешнего наблюдателя, но по-своему четком порядке:
спать собака эскимо пить
Мы находим карточки со словами по всему дому: под диванами, между матрацами, в отверстиях обогревателя. Вчера я обнаружил карточку в его постели, между ногами: «прыгать», — командовала она ему. На оконном стекле, выходящем на улицу, я нашел «улица». Карточка пристроилась в нижнем углу, словно записка руководителя. Туалетное зеркало в его спальне экзистенциально названо «ты».
Ну а прямо сейчас Морган сидит на коленях у Дженнифер и уже долго разговаривает со стопкой алфавитных карточек. В руках у него карточка с буквой Ю на одной стороне и с картинкой носорога на другой[27].
— Пливет, Маямага, — говорит он.
— Пливет, маленькая Ю, — отвечает сам себе.
— Пливет, Мага.
Затем карточка подбрасывается.
— Пливет, носолог.
— Ой-ей-ей. Не нлавица мне это.
Я сажусь рядом и пересаживаю Моргана к себе на колени, так что Дженнифер может теперь встать и размяться; Морган за этим занятием уже час, и все время с ней.
— Как ты думаешь, о чем он говорит? — спрашивает она.
Морган берет другую карточку из стопки, у него и мысли нет о том, что мы внимательно наблюдаем за ним и за его словами.
— Представления не имею, — признаюсь, наконец, я.
Вскоре, однако, картина немножко проясняется. Вот такой разговор получается у Моргана и буквы Ю:
Буква Ю: «Здравствуйте, Мама и Морган».
Моргай: «Здравствуй, буква Ю».
Ю: «Здравствуй, Морган».
М.: «Здравствуй, носорог. Ой, не нравится мне это».
В этом месте он убирает карточку. А цитирует он стихи из книги под названием «Беги, песик, беги». В ней собачка-девочка примеряет различные шляпки и каждый раз спрашивает: «Привет, как тебе моя шляпка?» — а пес неизменно отвечает: «Не нравится мне это». Эти стихи — его самое любимое место в книге. Вот он и произносит их, переходя к следующей карточке. Целыми часами наш сын одушевляет разговорами буквы алфавита, буквы рады ему, они здороваются с ним и с его мамой. А теперь — он уже сидит на моих коленях — буквы приветствуют и меня: «Плывет, Па».
Надо же, всю жизнь работаю с буквами и словами, но до сих пор они со мною не здоровались.
Я — историк. Это значит, что я нахожу определенные связи между отдельными фрагментами мира и затем экстраполирую эти связи на целый мир. Занимаюсь я этим ежедневно, всю жизнь. Мне никогда не приходило в голову, что я могу отличаться от других людей; мне казалось, все делают как я. Проверка слуха в школе также показала, что все у меня нормально. Более чем нормально: слух у меня был почти сверхъестественно острым. А в школе не знали, что сделать, чтобы я услышал. Но вот в следующем году у меня появился новый учитель — намного симпатичнее, чем старый. И тогда впервые в жизни у меня, как я сейчас вспоминаю, появились друзья. Меня поместили в класс специального образования.
Спустя годы я научился иметь дело с моим избирательным слухом. Разговаривая с человеком лицом к лицу, без посторонних, я слышу все. Но в других случаях мое внимание блуждает: оно начинает фиксировать все другие шумы в комнате. Чаще всего внимание переключается на мои собственные мысли, совершенно не связанные с ситуацией: надо не забыть купить новый наконечник для душа; почему-то не переиздают работу Д’Израели, наверное, он не очень надежен в цитируемых им источниках; как же там было в рекламе старого Канадского клуба, где они поднимаются на ледник и погребают в нем ящик виски, а вам предлагается его найти; и вдруг…
Блаб баб бар гах блаб Пол.
Если между двумя фразами возникает пауза больше чем в несколько секунд, то я практически превращаюсь в глухого. Скорее всего, свое имя при этом я восприму; это привлечет мое внимание, и я подниму глаза:
Блаб баб бар гах блаб Пол.
И тут возможны два выхода. Первый — я «возвращаюсь» обратно, стараясь вспомнить все-все, что недослышал перед словом «Пол». Причем иногда это собранные вместе кусочки слов, которых едва-едва хватает, чтобы восстановить смысл:
Сор, сон, сом, масса, румба, мусор
мусор Пол
Ж-жу, же, уже
уже мусор Пол
Тут, ту, ты
ты уже мусор Пол
И в этот момент я могу достроить высказывание:
Ты уже выносил мусор, Пол?
— Нет… А что, сегодня уже проезжал мусорный грузовик?
Тут, бывает, моя жена озадаченно на меня смотрит и повторяет свой вопрос — совершенно другой по смыслу, но звучащий крайне похоже: «Возьмем Моргана за покупками в торговый молл?» А возможно, если я правильно все понял, наш разговор просто продолжится с этого места. Но мне всегда нужно чуть-чуть времени, чтобы до меня дошло: первый пришедший в голову ответ нуждается в уточнении.
Я далеко не сразу понимаю смысл слов. Поэтому каждый день, десятки раз, порой после каждого нового предложения в наших неторопливых разговорах в гостиной, Дженнифер слышит:
— Прости… Что?
Но не это запомнилось моей матери.
— Ну понимаешь, — говорит она мне по телефону, — ты был недостаточно зрелый.
Я стою, прислонившись к кухонному дверному косяку, прижимая плечом телефон и приглядывая за Морганом в гостиной. Он буквально впился в компьютерный экран, обследуя каждый пиксель изображения.
— Ты был не очень готов к обычному классу, — продолжает мама свои объяснения. — Я же говорю, незрелый. Поэтому тебя поместили в особый класс.
— Для отсталых.
— Специальный класс.
— Со специальным обучением.
— Ну как сказать…
— Это был класс специального образования, — настаиваю я.
— Ну это все просто потому, что ты… был незрелым.
— Мама, мне было шесть лет.
— Ну… да, видишь ли… — она изо всех сил старается быть искренней. — У тебя тогда были эти вспышки.
— Вспышки?
— Ты размахивал руками. И ногами. Это если что-то тебя не устраивало.
Ого. Вот оно что.
Никто у меня не спросил ни разу, из-за чего я топал ногами, или кричал, или молотил вокруг руками. Да скорее всего, я и не смог бы ничего объяснить. Случалось подобное только в школе. Просто я хотел, чтобы все вокруг замолчали. Это все было как-то… чрезмерно, чересчур, ужасно — эти взрывы шума, когда все вокруг разговаривают одновременно, поют одновременно, смотрят на меня одновременно, а при этом моя очередь что-то делать, и почему это все не прекратится? Радиус, который составляли мои молотящие вокруг руки и ноги, определял размер моего пузыря — в этом-то пузыре я мог запереться, словно хомячок в прозрачном пластмассовом шарике.
Это неистовство меня успокаивало.
— Я-то думал, что учился в том классе из-за слуха.
— Н-нет, — моя мать мнется. — Это все из-за этих вспышек. А что такое у тебя со слухом?
— Тебе ничего не говорили?
— Нет.
— Меня продолжали тестировать. Думали, я глухой. Но я все слышал. А дело в фокусе внимания… Не знаю. Я ничего не услышу, если занят работой. Я сосредотачиваюсь на ней, и целые часы могут проходить, а я ничего за это время не услышу. А если со мной кто-то захочет поговорить в это время, то меня надо будет растолкать, словно спящего разбудить. Да-да, точно как спящего.
Короткое, странное молчание — и тут я вдруг слышу откровенный гогот. Я и забыл, что на другом проводе отец — слушает наш разговор, возясь на кухне.
— Ну и чудеса, — бормочет он.
— Что-что?
Отец с грохотом ставит кастрюлю на том конце провода.
— Да ты же только что с точностью описал свою мать!
— Ох, Джек…
— Неужели? — выдавливаю я из себя, хотя знаю, что это так и есть. Я это видел.
— Ну что ж, может тебе и досталась эта часть меня, — мама сдается. — Но за все остальное ответственен отец.
Все остальное. Я вспоминаю чертежный стол отца и его инструменты: дорогие, немецкие, блестят начищенным металлом. Ребенком я наблюдал, как он извлекает из коробки целую фабрику — механические карандаши, или трафареты, или компас, приступает к копированию, вычерчивая линию шоколадного цвета. Для меня было непостижимо, как же он все это держит в голове; всевозможные машины окружали меня, но как человек смог их создать? Многие профессии, казалось мне в детстве, это целые миры, недосягаемые для моего понимания; некоторые из них остались для меня таковыми и поныне.
Билл Гейтс смотрит прямо на меня и улыбается так, что мне становится неуютно. Я поеживаюсь в своем кресле.
Куда ты хочешь пойти сегодня?
Не знаю.
Отрываю, наконец, взгляд от этого бестактного постера, прикрепленного к стене в вестибюле компании «Майкрософт». Я почему-то представлял себе, что в этом месте меня окликнет по имени какая-нибудь ожившая голограмма, а может, бодренький робот-муляж Билла в духе бойскаутского слета. А тут — просто прибитый к стене плакат. Куда ты хочешь пойти сегодня? Я барабаню пальцами по пластиковому стулу. Вот интересно, а куда я уже пришел сегодня? Меня просили приехать, чтобы устроить «встречу с автором» для сотрудников, но меня-то интересует другое: я хочу повстречаться со здешними исследователями аутизма. Я вижу на улице спешащих через площадь мужчин и женщин — они говорят по сотовым телефонам, куда-то тащат спортивные сумки, стучат по своим карманным органайзерам. Тук-тук-тук. Интересно, сколько сигналов пронзает мое тело в данную секунду?
Я успел встретиться с исследовательницей Лили Ченг еще до своего выступления. В конференц-зале, куда меня привели, было все, что только может понадобиться: посторонних никого, температура самая подходящая, доступ к широкополосному Интернету — в любом месте, видеопроектор — готов работать, стулья — удобные. Разве что свет все время выключается.
— Работа «Майкрософта» началась с проекта «Весь мир в комоде» — это было онлайн-сообщество для больных раком, — говорит Лили. — Но для…
Комната погружается в темноту, и она тяжело вздыхает.
— На этот раз моя очередь, — говорю я.
Я размахиваю руками. Ничего. Я машу руками уже стоя, обращаясь с мольбой к флуоресцентным лампам: они нехотя включаются снова.
— Почему-то здесь датчики движения плохие, — изумляется она. — Так вот, кроме «Мира в комоде», у нас еще есть «Разговор с малышом».
— Совместно с Центром аутизма?
— Да, — кивает она и включает монитор. — Именно там мы его создавали и тестировали.
Что ж, это представляется вполне резонным; один из биографов Билла Гейтса высказал предположение, что у него, возможно, синдром Аспергера. Сообщение это натолкнулось на глухое молчание официального Редмонда[28]. Теперь, однако, при Вашингтонском университете открыт Центр аутизма (отсюда рукой подать, только мост пересечь) благодаря многомиллионному пожертвованию от «неназванного руководителя „Майкрософта“».
Лили демонстрирует проект на видео:
— Ну вот и он… Это совсем не то, что «Мир в комоде».
На экране начинается презентация программы «Разговор с малышом». Некоторые аутичные дети не говорят совсем; другие не могут прекратить свои «лекции» — про динозавров, или про поезда, или про звезды, или про преимущества технологии охлаждения. Но при этом они не могут определить, когда их разговор к месту, а когда не к месту; они не считывают сигналов. Никто за них не может сохранить баланс между репликами в разговоре. Но программа «Разговор с малышом» способна именно на это!
С одной стороны экрана появляется распечатка идущего в данный момент разговора с аутичным ребенком или между аутичными детьми, реплики в таком разговоре проходят в основном мимо друг друга. С другой стороны экрана у каждого аутиста высвечивается свой анимационный символ, напоминающий очертаниями персонажей из «Южного Парка»[29]. Ведущий в течение разговора все время меняет их размер по определенному принципу: если ребенок говорит чересчур много, то его символ-иконка передвигается в центр, а роту него комически растягивается; ну а если ребенок говорит недостаточно, то его персонаж удаляется куда-то на периферию экрана и начинает клевать носом. Ну а уж если ты все делаешь правильно — то есть умудряешься выработать свой способ нормального человеческого диалога, в котором твои реплики перемежаются с репликами других участников, — тогда твоя иконка просто светится от счастья.
— Это все пока находится на пилотной стадии, — говорит Лили, — но мы продолжаем над этим работать совместно… с Центром… аутизма…
И тут она останавливается, мы оба вскакиваем и начинаем махать руками, чтобы свет снова зажегся.
* * *
Моя собственная лекция проходит в другой аудитории, внизу. На этот раз со светом все в порядке. Но с самого начала выступления я замечаю, что слушатели на меня не смотрят. Только и слышно:
Щелк. Щелк. Щелк-щелк.
Все погружены в свои ноутбуки.
По окончании лекции я поскорее ускользаю из аудитории вместе с потоком людей, вспомнив о запланированном разговоре с одной из участниц в городе, за обедом. Сидя в машине, я смотрю на остающийся позади кампус Редмонда и вспоминаю человека, который стоял у истоков всего этого, — Алана Тьюринга.
Тьюринг был загадочным выпускником Кембриджа, специалистом в области математической логики, заложившим основы современных цифровых компьютерных технологий; в отличие от предшественников, которые разрабатывали одноцелевые механические машины, Тьюринг представил в 1936 году универсальную машину, применяющую бинарную логику для одновременного решения любого количества различных задач. Правда, его статья была не про машины: ведь компьютеры появились лишь спустя десятилетие. В данном случае термин «компьютер» понимается буквально — человек, который вычисляет[30]. Тьюринг счел, что открыл тайну работы человеческого мозга. Умственные операции были, на некоем фундаментальном уровне, аналогичны числовым программам и подпрограммам.
Тьюринг, можно сказать, спас мир. Запертый в сверхсекретной криптографической лаборатории в Блетчли Парк, он смог во время Второй мировой войны создать теоретическую основу для взлома германской шифровальной машины Энигма и один из первых современных компьютеров для декодирования. Ныне Тьюринг считается одним из основоположников искусственного интеллекта, но он сам убирал из этого выражения слово «искусственный»; он считал, что нашел ключи не только к тому, как мыслят машины, но и к мышлению вообще. Вот и его знаменитый тест: если цифровой компьютер сможет участвовать в беседе столь правдоподобно, что введет в заблуждение человеческое существо, то это будет доказательством разумности машины. Что же здесь «искусственного»?
Его тест, однако, основывался на коммуникации через телеграф, так что досадные мелочи вроде жестов игнорировались; таким образом, этот тест показывает способ мышления людей ненамного лучше, чем шагающий на задних ногах пес может продемонстрировать, как ходят люди. Когда же компьютер пытается распознать слова, смысл фразы рассыпается. Ведь расчет на заранее заготовленный распорядок, в строгом соответствии с предписанной логикой последовательно выстроенных слов, оказывается совершенно ошибочным: человеческий язык, увы, не настолько строг и логичен. Все в языке может привести в замешательство: ирония, подтекст, культурные отсылки — к стихам ли, к определенной книге или названию музыкального ансамбля, а может быть к лозунгу известного телешоу, — все то, что само по себе, в буквальном значении, вне контекста, не будет иметь никакого смысла. Тьюринг изо всех сил старался, да только это оказалось чертовски трудно — подогнать всю жизнь людей под логику правил Буля.
То, что Тьюринг считал компьютеры чем-то вроде человеческих существ, само по себе необычно. Более того, Тьюринг и сам был чудаковатым парнем. Он всегда был сосредоточен исключительно на науке, а общение в школе совершенно его не занимало. В отношении понимания намерений других людей он был до странности наивен; внимание его витало где-то далеко, а глаза не могли сфокусироваться на говорящем человеке. Движения его были неуклюжи, но мысли — точны и скрупулезны. В 1936 году еще никто не мог объяснить странное поведение Тьюринга. Прошли годы, прежде чем непризнанный доктор из венской детской клиники обрел, наконец, известность.
— Так вот, — я наклоняюсь к собеседнице за столиком ресторана (мы ждем, пока принесут заказанное). — Я кое-что не могу понять про «Майкрософт».
— Наверное, что-то важное?
— Да нет, мелочь… Вот представьте, я разговариваю с аудиторией. И с самого начала эти ребята стучат по своим ноутбукам. Буквально с того момента, как я поздоровался. Даже до того, как я раскрыл рот. Не пойму, о чем они могли вести записи в этот момент?
— Вы знаете, они не вели записи, — отвечает она.
— Что вы имеете в виду?
— Они смотрели трансляцию разговора с вами по внутренней сети компании.
Я озадаченно гляжу на расставляемые официантом тарелки.
— Да ведь они сидели в двадцати футах от меня.
— Неважно. Для них так предпочтительнее смотреть на людей.
— Почему?
Она опускает вилку.
— Видите ли, они другие. У них тут есть специальная сотрудница — она нанята на полную рабочую неделю! — и все, что она делает, — это пытается уговорить программистов выехать на какие-нибудь экскурсии. Эти ребята живут «Майкрософтом». Больше они не заняты ничем. Едут на работу в кампус, ночуют в своих квартирах на окраине кампуса, просыпаются и возвращаются в кампус. Больше они ничего не делают. Они и не знают никаких других занятий. Так что у этой женщины немало работы. Она заказывает поездки в разные места, чтобы программисты и математики-теоретики провели вечерок где-нибудь на стороне.
— Интересно было бы на это посмотреть.
— Хм-м. Тут разок пригласили симфонических музыкантов, они играли только для «Майкрософта», для всех этих программистов. Так эти ребята в зале во время концерта никак не могли расстаться со своими телефонами и прочими электронными устройствами… ну и, конечно, музыканты эти больше не приедут.
— Их можно понять.
— Но обратите внимание, программисты-то просто не знали. В самом деле! Они совершенно не представляли, что это может быть недопустимым… — она явно подбирала слова. — Это как если бы… ну, как если бы их надо было учить обращению с живыми человеческими существами. Потому что сами они об этом представления не имеют.
А в самом деле, откуда у нас представление об этом? Представьте, что вы притворяетесь, что понимаете людей, а на самом деле — нет. Понятно, что вам придется очень много «репетировать» в уме: что-то записывать, анализировать каждое социальное действие, пытаться связать это все воедино. И если вы сможете вывести правильные формулы, найти точный способ действий и нужные словечки, принимая других у себя в гостях, — значит, вы смогли к ним приноровиться. И тогда, представьте, вся ваша жизнь превращается в нескончаемый тест Тьюринга.
Когда до них дойдет, что вы — не один из них?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.