VII. Архетипы коллективного бессознательного

VII. Архетипы коллективного бессознательного

Теперь перед нами встала задача рассмотрения на субъективном уровне тех отношений, которые сначала были осмыслены на уровне объекта. Для этой цели нам необходимо отделить их от объекта и понять в качестве символических изображений субъективных комплексов пациентки. Если мы пытаемся фигуру госпожи X истолковать на субъективном уровне, то мы должны рассматривать ее в качестве персонификации некоторой парциальной души или, скорее, определенного аспекта самой сновидицы. Госпожа X становится образом того, кем пациентка хотела бы и все же боится быть. Она воплощает, так сказать, фрагмент картины будущего характера пациентки. Обворожительный художник не может быть легко возведен на субъективный уровень, поскольку бессознательная художественная способность, дремлющая в пациентке, уже достаточно представлена госпожой X. Было бы, однако, правильным сказать, что образ художника представляет то мужское начало в пациентке, которое не реализовано сознательно и поэтому пребывает в бессознательном[73]. Это справедливо в том смысле, что пациентка фактически заблуждается на свой счет в данном отношении. В своих собственных глазах она кажется исключительно нежной, чувствительной и женственной и уж никак не мужеподобной. Поэтому, когда я впервые обратил ее внимание на ее мужские черты, она была неприятно удивлена. Элемент странности, захватывающей очарованности никак не вписывается в ее мужские черты. В них он, по-видимому, полностью отсутствует. И все же он должен где-то скрываться, так как она продуцировала это чувство из самой себя.

В тех случаях, когда такой элемент не обнаруживается у самого сновидца, тогда он, как говорит опыт, всегда оказывается спроецированным. Но на кого? Направлен ли он все еще на художника? Он давно уже исчез из поля зрения пациентки и, надо полагать, не мог забрать с собой эту проекцию, так как она закреплена в бессознательном пациентки, а кроме того, несмотря на то что он произвел на нее завораживающее впечатление, у нее не было с этим мужчиной никаких личных отношений. Для нее он был еще одним образом фантазии. Нет, проекция такого рода всегда актуальна, т. е. где-нибудь должен находиться некто, на кого спроецировано это содержание, в противном случае она ощутимо осознавала бы его в себе.

Здесь мы снова возвращаемся к объективному уровню, так как иначе нельзя обнаружить эту проекцию. Помимо меня, пациентка не знакома ни с кем из мужчин, кто так или иначе значил бы для нее нечто особенное, я же как доктор значу многое. Можно, таким образом, предположить, что она спроецировала это содержание на меня, но я тем не менее ничего подобного не замечал. Однако эти тонкие, едва различимые содержания никогда не выступают на поверхности, они дают о себе знать вне стен консультационного кабинета. Поэтому я осторожно спросил ее: «Скажите, каким вы представляете меня тогда, когда находитесь за пределами моего кабинета? Остаюсь ли я в таких случаях прежним?» Она ответила: «Когда я у вас, вы вполне доброжелательны и приятны в общении; но когда я одна или когда долго вас не вижу, то часто ваш образ удивительно меняется. Иногда вы кажетесь мне весьма идеализированным, а потом опять-таки другим». Здесь она запнулась; я помог ей: «А в каком смысле другим?» Тогда она сказала: «Иногда очень опасным, зловещим, как злой колдун или демон. Я не знаю, как подобное приходит мне в голову. Вы же нисколечко не такой».

Таким образом, это содержание было зафиксировано на мне как часть переноса и поэтому отсутствовало в ее психическом инвентаре. Здесь мы узнаем еще один существенный факт: я был контаминирован (идентифицирован) с художником; так что в своей бессознательной фантазии она, естественно, играет роль госпожи X. Мне было совсем нетрудно, привлекая ранее выявленный материал (сексуальные фантазии), доказать ей это. Но тогда я и сам оказывался препятствием, «крабом», мешающим ей перебраться на другую сторону. Если бы мы в данном конкретном случае ограничились объективным уровнем, то положение могло стать весьма затруднительным. Какой прок был бы от моего заявления: «Но ведь я же отнюдь не тот самый художник, во мне нет ничего жуткого, я не злой колдун и т. д.»? Это никак не впечатлило бы пациентку, поскольку она знает это не хуже меня. Проекция по-прежнему остается, и я действительно являюсь препятствием для ее дальнейшего прогресса.

Именно на этом месте в ряде случаев лечение затормаживалось. Нет никакой возможности выбраться из тисков бессознательного, за исключением того варианта, когда сам доктор переводит себя на субъективный уровень, т. е. осознает себя в качестве того или иного образа. Но образа чего? И здесь заключается самая большая трудность. «Ну, хорошо, – скажет доктор, – образом чего-то в бессознательном пациентки». На это она может ответить: «Как! Оказывается, что я мужчина, да еще к тому же зловещий, очаровывающий, злой колдун или демон? Да ни за что на свете я с этим не соглашусь, это полная чушь! Я скорее поверю, что это вы такой». И она права: нелепо стремиться перенести что-либо подобное на нее. Она ведь не может позволить превратить себя в демона, так же как не может допустить этого и доктор. Ее взгляд искрится, на лице появляется злое выражение – вспышка неизвестного сопротивления, никогда ранее не проявлявшегося. Я внезапно сталкиваюсь с опасностью мучительного недопонимания. Что это такое? Разочарованная любовь? Чувствует ли она себя обиженной, униженной? В ее взгляде таится нечто хищное, нечто действительно демоническое. Значит, она все же демон? Или я сам хищник, демон, а передо мной сидит исполненная ужаса жертва, с животным отчаянием пытающаяся защититься от моих злых чар? Но это же все полная бессмыслица, фантастический обман. К чему же я прикоснулся? Какая новая струна зазвучала? И все же это лишь некоторый преходящий момент. Выражение лица пациентки снова становится спокойным, и как бы с облегчением она говорит: «Удивительно, сейчас у меня было такое чувство, что вы затронули нечто, что я в отношениях с моей подругой никогда не могла преодолеть. Это ужасное чувство, что-то нечеловеческое, злое, жестокое. Я просто не могу описать, какое это жуткое чувство. Оно заставляет меня в такие моменты ненавидеть и презирать мою подругу, хотя я изо всех сил противлюсь этому».

Последнее замечание бросает на случившееся проясняющий свет: я занял место подруги. Подруга преодолена. Лед вытеснения сломлен, и пациентка, сама не зная того, вступила в новую фазу своей жизни. Я знаю теперь, что все то болезненное и злое, что заключалось в ее отношении к подруге, теперь будет перенесено на меня, а также, разумеется, и доброе, хотя и в яростном столкновении с тем таинственным неизвестным Х, которым пациентка никогда не могла овладеть. Началась новая фаза переноса, которая, однако, пожалуй, еще не позволяет ясно разглядеть, в чем же состоит это неизвестное Х, которое спроецировано на меня.

Ясно одно: если пациентка «зацикливается» на этой форме переноса, то самое трудное недопонимание еще впереди, ибо теперь ей придется обращаться со мной так, как она обращалась со своей подругой, т. е. неизвестное Х будет постоянно витать где-то в воздухе и порождать недопонимание. И это неизбежно приведет к тому, что она увидит демона во мне, так как она не может допустить, что демон – она сама. В этом варианте возникают все неразрешимые конфликты. А неразрешимый конфликт означает остановку жизни.

Или другая возможность: пациентка может использовать свой старый защитный механизм против этой новой трудности и просто игнорировать это неясное место, т. е. она снова вытесняет, вместо того чтобы сознательно удерживать то, что, собственно, и есть необходимое и самоочевидное требование всего метода. Здесь мы ничего не выиграли; напротив, теперь неизвестное Х угрожает со стороны бессознательного, а это еще более неприятно.

Всегда, когда всплывает такое неприемлемое содержание, мы должны отдавать себе точный отчет в том, является ли оно вообще личностным качеством или не является. «Колдун» и «демон» могут хорошо представлять качества, сами имена которых обозначены так, что сразу можно заметить: это не личностные, не человеческие качества, а мифологические. «Колдун» и «демон» – это мифологические фигуры, выражающие то неизвестное, «нечеловеческое» чувство, которое довлело над пациенткой. Это атрибуты, ни в каком смысле не применимые к человеческой личности, хотя они, как правило, в виде интуитивных и не подвергнутых более основательной проверке суждений постоянно проецируются на окружающих, нанося значительный ущерб человеческим отношениям.

Эти атрибуты всегда показывают, что проецируются содержания трансличного, или коллективного, бессознательного. Ибо «демоны», как и «злые колдуны», не являются личными воспоминаниями, хотя, естественно, каждый когда-то слышал или читал о подобных вещах. Мы все слышали о гремучих змеях, но все же не следует называть гремучей змеей ящерицу или ужа, заслышав их шуршание. Точно так же мы не будем называть нашего ближнего демоном, разве что только в случае, когда на самом деле с ним связано некое действие, носящее демонический характер. Но если бы это действительно было элементом его личного характера, то оно должно было бы проявляться во всем, а тогда этот человек и в самом деле являлся бы демоном, чем-то вроде оборотня. Но это – мифология, т. е. коллективное психическое, а не индивидуальное. Поскольку через свое бессознательное мы причастны к исторической коллективной психике, то, конечно, бессознательно мы живем в некоем мире оборотней, демонов, колдунов и т. д., ибо эти фигуры в прежние времена оказывали мощнейшее воздействие на людей. Таким же образом мы заимствуем у древних народов мир богов и чертей, святых и грешников. Но было бы неверно стремиться приписывать себе лично эти заключенные в бессознательном возможности. Поэтому, безусловно, необходимо проводить как можно более четкое разделение между личными и безличными свойствами психического. Тем самым, разумеется, ни в коем случае не следует отрицать порой весьма действенное существование содержаний коллективного бессознательного. Но они, как содержания коллективного психического, противопоставлены индивидуальной психике и отличаются от нее. Простодушные люди, естественно, никогда не отделяли эти вещи от индивидуального сознания, потому что ведь эти боги, демоны и т. д. рассматривались не как психические проекции и тем самым как содержания бессознательного, но как сами собой разумеющиеся реальности. Лишь в эпоху Просвещения обнаружили, что боги все же не существуют в действительности, а являются проекциями. Тем самым с богами было покончено. Однако с соответствующей им психической функцией покончено не было, напротив, она ушла в сферу бессознательного, из-за чего люди сами оказались отравленными избытком либидо, который прежде находил себе применение в культе божественных образов (идолов). Обесценивание и вытеснение такой сильной функции, как религиозная, естественно, имело значительные последствия для психологии индивида. Дело в том, что обратный приток либидо чрезвычайно усиливает бессознательное и через свои архаические коллективные содержания он начинает оказывать на сознательный разум мощное влияние. Период

Просвещения, как известно, завершился ужасами французской революции. И сейчас мы опять переживаем это возмущение бессознательных деструктивных сил коллективного психического. Результатом этого явилось невиданное прежде массовое убийство[74]. Это – именно то, к чему стремилось бессознательное. Его позиция перед этим была безмерно усилена рационализмом современной жизни, который обесценивал все иррациональное и тем самым погружал функцию иррационального в бессознательное. Но если уж эта функция находится в бессознательном, то ее исходящее из бессознательного действие становится опустошающим и неудержимым, подобным неизлечимой болезни, очаг которой не может быть уничтожен, так как он невидим. В этом случае и индивид, и народ по необходимости вынуждены жить иррационально и применять свой высший идеализм и самое изощренное остроумие лишь для того, чтобы как можно более совершенно оформить безумие иррационального. В миниатюре мы видим это на примере нашей пациентки, которая избегала кажущейся ей иррациональной жизненной возможности – пример госпожи X, – чтобы в патологической форме с величайшими жертвами реализовать ее по отношению к своей подруге.

Не остается ничего другого, как признать иррациональное в качестве необходимой – потому что она присутствует всегда – психической функции, а ее содержания принять не за конкретные реальности – это было бы шагом назад! – а за психические реальности, реальные, поскольку они работают. Коллективное бессознательное как сохраняемый человеческим опытом репозиторий и в то же время само предварительное условие этого опыта есть образ мира, который сформировался еще в незапамятные времена. В этом образе с течением времени выкристаллизовывались определенные черты, так называемые архетипы, или доминанты. Это господствующие силы, боги, образы доминирующих законов, регулярно повторяющихся событий и принципы общих закономерностей, которым подчиняется последовательность образов, все вновь и вновь переживаемых душой[75]. В той степени, в какой эти образы являются относительно верными отражениями психических событий, их архетипы, т. е. их основные черты, выделенные в процессе накопления однородного опыта, соответствуют определенным всеобщим характеристикам физического мира. Архетипические образы можно поэтому воспринимать метафорически как интуитивные понятия физических явлений. Например, представления об эфире, изначальном дыхании или душевной субстанции, которые, так сказать, распространены повсеместно в воззрениях всех народов мира, и представления об энергии, или магической силе, – интуитивном представлении, которое также имеет всеобщее распространение.

В силу своей близости к физическим явлениям[76] архетипы обычно выступают в спроецированном виде, и, поскольку проекции не осознаются, они распространяются на лица из ближнего окружения, по большей части в форме ненормальной пере– или недооценки, провоцирующей недоразумения, недопонимание, споры, ссоры, фанатизм и безумства всякого рода. В таких случаях часто говорят: «Он обожествляет то-то и то-то» – или: «Имярек производит на Ч впечатление зверя (предмет ненависти Х)». Из этого возникают также современные мифологические образования, т. е. фантастические слухи, подозрения и предрассудки. Архетипы являются поэтому в высшей степени важными феноменами, оказывающими значительное воздействие, и к ним надо относиться со всей внимательностью. Их не следовало бы просто подавлять, напротив, они достойны того, чтобы самым тщательным образом принимать их в расчет, ибо они несут в себе опасность психического заражения. Так как они чаще всего выступают в качестве проекций и так как последние закрепляются лишь там, где есть для этого повод, то они отнюдь не легко поддаются оценке и обсуждению. Поэтому если некто проецирует на своего соседа образ дьявола, то это получается потому, что тот человек имеет в себе нечто такое, что делает возможным закрепление этого образа. Тем самым мы совсем не хотим сказать, что данный человек является дьяволом; напротив, он может быть замечательным человеком, который, однако, находится в отношении несовместимости с проецирующим, и поэтому между ними имеет место некоторый «дьявольский» (т. е. разделяющий) эффект. Также и проецирующий вовсе не обязан быть «дьяволом», хотя ему следует признать, что он точно так же имеет в себе нечто «дьявольское» и натыкается на него еще больше через проекцию. Но это вовсе не делает его дьяволом, он может быть вполне достойным человеком, как и всякий другой. Появление в данном случае образа дьявола просто означает, что эти два человека несовместимы друг с другом в настоящем, почему бессознательное и отталкивает их друг от друга и держит их в отдалении друг от друга. Дьявол есть вариант архетипа «тени», т. е. опасного аспекта непризнанной, темной половины личности.

Один из архетипов, с которым мы почти регулярно сталкиваемся в проекциях бессознательных коллективных содержаний, представлен «магическим демоном», наделенным таинственной силой. Показательным примером этого является Голем Густава Майринка, а также тибетский колдун в «Летучей мыши» того же автора, развязывающий мировую войну с помощью магии. Естественно, что Майринк узнал это не от меня; он извлек свои образы из собственного бессознательного, нарядив их в слова и образную чувственную ткань, в чем-то схожую с тем, что моя пациентка проделала со мной в своей проекции. Тип мага или колдуна фигурирует также в «Заратустре»; в «Фаусте» он представлен действующим персонажем.

Образ этого демона образует одну из самых низких и самых древних ступеней в развитии понятия Бога. Это тип первобытного племенного колдуна или знахаря, особо одаренной личности, наделенной магической силой[77]. Эта фигура часто предстает как темнокожая и относящаяся к монголоидному типу, и тогда она представляет негативный и, возможно, опасный аспект. Иногда ее можно различить лишь с большим трудом и почти невозможно отличить от тени; но чем больше преобладает магическая нота, тем легче ее выделить, что немаловажно, поскольку она может иметь также и весьма позитивный аспект «мудрого старца»[78].

Распознание архетипов является значительным шагом вперед. Магическое или демоническое воздействие, исходящее от ближнего, исчезает благодаря тому, что таинственное чувство сводится к некоторой определенной величине коллективного бессознательного. Но теперь перед нами встает совершенно новая задача: вопрос о том, каким образом Эго должно разобраться с этим психологическим не-Эго. Можно ли довольствоваться констатацией действительного существования архетипов и предоставить возможность вещам самим позаботиться о себе?

Это могло бы быть сотворением перманентного состояния диссоциации, расщепления между индивидуальным и коллективным психическим. С одной стороны, мы должны иметь дифференцированное современное Эго, а с другой – нечто вроде негроидной культуры, весьма первобытного состояния. Фактически то, что мы действительно сегодня имеем перед собой, – видимость культуры или кору цивилизации поверх темнокожей бестиальности – предстало бы перед нашим взором. Но такая диссоциация требует немедленного синтеза и развития того, что неразвито. Должно произойти объединение обеих этих частей, ибо в противном случае не приходится сомневаться, каким должно было бы быть решение: первобытный человек снова неизбежным образом был бы подавлен. Но такой союз возможен лишь там, где существует еще значимая и потому живая религия, которая с помощью хорошо развитого символизма дает достаточное выражение первобытному человеку; другими словами, эта религия в своих догматах и ритуалах должна владеть представлением и действием, восходящим к самому первобытному уровню. Так обстоит дело в католицизме, что составляет его особое преимущество, равно как и его величайшую опасность.

Прежде чем перейти к этому новому вопросу о возможном объединении, вернемся сначала к тому сновидению, с которого мы начали. Обсуждение в целом позволило нам получить более широкое понимание сновидения, и в особенности одной его существенной части – чувства страха. Этот страх является первобытным благоговейным ужасом содержаний коллективного бессознательного. Мы видим, что пациентка идентифицирует себя с госпожой X и тем самым показывает, что она пребывает также в определенном отношении с таинственным художником. Подтвердилось то, что доктор отождествлялся с художником, и мы видели, что на субъективном уровне субъекта я оказался образом, идентичным в коллективном бессознательном фигуре колдуна.

В сновидении все это скрыто под символом краба – того, кто ходит вспять. Краб – живое содержание бессознательного, и это содержание ни в коем случае не может быть исчерпано или лишено эффективности с помощью анализа на объективном уровне. Мы могли бы, однако, отделить мифологические или коллективные психические содержания от объектов сознания и консолидировать их как психологические реальности вне индивидуального психического. Через познавательные акты мы «утверждаем» реальность архетипов или, говоря точнее, постулируем психическое существование таких содержаний на когнитивной основе. Следует со всей определенностью подчекнуть, что речь при этом идет не просто о когнитивных содержаниях, но о транссубъективных, преимущественно автономных психических системах, которые в этом отношении лишь весьма условно подчинены контролю сознания и, вероятно, даже по большей части совершенно ускользают от этого контроля.

До тех пор пока коллективное бессознательное и индивидуальное психическое образуют неразличимую соединенную пару, дальнейшее продвижение вперед невозможно, или, выражаясь языком сновидения, невозможно пересечь границу. Если же, несмотря на это, сновидица выражает готовность все же пересечь пограничную линию, тогда бессознательное активизируется, оживает, хватает ее и прочно удерживает. Сновидение и его материал характеризуют коллективное бессознательное отчасти как скрыто живущее в глубине воды «низменное» животное и отчасти как опасную болезнь, которую можно вылечить только своевременной операцией. Насколько эта характеристика правильна, мы уже видели. Символ животного специально указывает, как мы уже говорили, на внечеловеческое, трансличностное, так как содержания коллективного бессознательного представляют собой не только остатки архаических, специфически человеческих способов функционирования, но и остатки функций ряда животных предков человека, продолжительность существования которых была бесконечно более длительной по сравнению с относительно непродолжительной эпохой специфически человеческого существования[79]. Эти остатки, или, как их называет Земон, энграммы, если они активны, более всего способны не только затормозить процесс развития, но и обратить его в регресс, что может продолжаться до тех пор, пока не будет израсходована масса энергии, активизировавшая коллективное бессознательное. Но энергия снова становится полезной тогда, когда она путем сознательного противопоставления коллективному бессознательному также может включаться в расчет. Религии через ритуальное объединение с богами самым конкретным образом установили этот энергетический круговорот. Такой способ, однако, находится для нас в достаточно сильном разногласии с нашей интеллектуальной моралью, и к тому же исторически он слишком основательно преодолен христианством, чтобы мы могли считать для себя образцовым или хотя бы даже возможным подобное решение проблемы. Если же мы, с другой стороны, принимаем фигуры бессознательного как коллективные психические феномены или функции, то это допущение никоим образом не противоречит нашей интеллектуальной совести. Такое решение приемлемо с рациональной точки зрения и в то же самое время оказывается возможным способом для разбора с активизированными остатками нашей родовой истории. Это разбирательство позволяет осуществить переход прежней границы, и я поэтому называю его трансцендентной функцией, что равнозначно прогрессивному развитию в направлении к новой установке.

Параллель с мифом о герое весьма впечатляющая. Часто характерная борьба героя с чудовищем (бессознательным содержанием) происходит неподалеку от воды, на каком-нибудь берегу или, скажем, у брода. Подобное особенно характерно для мифов индейцев, которые нам известны из «Песни о Гайавате» Лонгфелло. В решительной схватке герой (скажем, Иона) неизменно оказывается проглоченным чудовищем, как это на обширном материале показал Фробениус[80]. Однако внутри чудовища герой начинает действовать по-своему, пока эта тварь плывет на восток, навстречу восходящему Солнцу. Он отсекает у нее какую-нибудь жизненно важную часть внутренностей, например сердце (это есть именно та ценная энергия, которая активизировала бессознательное). В результате

он убивает чудовище, которое затем прибивается к берегу, где герой, заново рожденный через трансцендентную функцию (после так называемого «ночного плавания по морю», согласно Фробениусу), выходит наружу, нередко вместе со всеми, кого чудовище проглотило еще раньше. Тем самым восстанавливается прежнее нормальное состояние, так как бессознательное, лишенное теперь своей энергии, уже не занимает преобладающей позиции. Так миф весьма наглядным образом описывает проблему, которая занимает и нашу пациентку[81].

Теперь я должен подчеркнуть тот немаловажный факт, на который, вероятно, обратил внимание читатель: в этом сновидении коллективное бессознательное является в негативном аспекте как нечто опасное и вредное. Это происходит оттого, что мир фантазий, которым живет пациентка, у нее не только богато развит, но и прямо-таки бурно разросся, что, возможно, связано с ее литературными способностями. Силы ее фантазии являются симптомом болезни, поскольку она слишком уж страстно отдается фантазиям, тогда как реальная жизнь проходит мимо нее стороной. Включение сюда мифологии было бы для нее просто опасным, поскольку ей предстоит еще большая часть внешней, еще не прожитой жизни. Она слишком мало включена в реальную жизнь, чтобы быть в состоянии пойти на риск и полностью изменить свою позицию. Коллективное бессознательное овладело ею и угрожало увести ее от реальности, еще недостаточно реализованной. В соответствии со смыслом сновидения коллективное бессознательное должно было поэтому представляться ей как нечто опасное, ибо иначе она слишком охотно превратила бы его в убежище, где можно было бы укрыться от требований жизни.

При оценке сновидения необходимо самым тщательным образом смотреть на то, как вводятся его фигуры. Так, например, краб, олицетворяющий бессознательное, является фигурой негативной, поскольку он пятится назад и, кроме того, в решающий момент хватает и удерживает сновидицу. Многие люди, введенные в заблуждение механизмами сновидения, выработанными Фрейдом, такими, как смещение, инверсия и т. п., полагают, что они могут обеспечить себе независимость от так называемого «фасада» сновидения, поскольку, мол, подлинные мысли сновидения скрываются на заднем плане. В противовес этому я уже давно отстаиваю ту точку зрения, что у нас нет никакого права обвинять сновидение в каких-либо намеренных обманных маневрах. Природа часто бывает неясной или непрозрачной, однако она в отличие от человека никогда не бывает обманчивой. Поэтому мы должны принять, что сновидение есть именно то, чем оно является, не больше и не меньше[82]. Если сновидение выставляет нечто в негативном свете, то нет никаких оснований предполагать, что имеется в виду нечто позитивное. Архетипическая «опасность у брода» настолько очевидна, что сновидение можно было бы воспринимать почти как предостережение. Но я не одобряю антропоморфные выводы подобного рода. Само сновидение ничего не хочет; оно есть лишь некоторое самоочевидное содержание, явный природный факт наподобие содержания сахара в крови диабетика или лихорадки у больного тифом. Только мы, если мы достаточно умны, извлекаем из этого то или иное предостережение.

Однако предупреждение о чем? Об очевидной опасности, которая состоит в том, что в момент перехода бессознательное может восторжествовать над сновидицей. Что же означает это торжество бессознательного? Вторжение бессознательного легко осуществляется в моменты критических перемен и решений. Берег, по которому она приближается к реке, – это ее прежняя ситуация, какой мы ее узнали. Эта ситуация привела ее к невротическому застою, как если бы она натолкнулась на некоторое непреодолимое препятствие. В сновидении препятствие представлено в виде реки, через которую можно перейти. Поэтому ситуация не выглядит очень серьезной. Но внезапно обнаруживается, что в реке скрывается краб, – это подлинная опасность, из-за которой река делается (или представляется) непреодолимой преградой. Если бы сновидице было заранее известно, что в этом месте притаился опасный краб, то, возможно, она рискнула бы перейти реку в каком-нибудь другом месте или приняла бы иные меры предосторожности. В данной сновидческой ситуации было бы в высшей степени желательно, чтобы переход состоялся. Переход означает прежде всего перенос прежней ситуации на доктора. Это уже нечто новое. Если бы не это непредсказуемое бессознательное, то все прочее было бы не таким уж рискованным делом. Но мы видели, что перенос грозит развязать активность архетипических фигур, – это факт, который мы раньше не предвидели. В каком-то смысле мы просчитались, «забыв о богах».

Наша сновидица, – человек не религиозный, она «современна». Религию, которую ей когда-то преподавали, она забыла и ничего не знает о том, что бывают моменты, когда вмешиваются боги, или, скорее, ситуации, которые испокон веков устроены так, что они проникают в самую сокровенную глубину. К таким ситуациям относится, например, любовь с ее страстью и опасностью. Любовь может актуализировать непредвиденные силы в душе, к чему следовало бы быть более подготовленным. «Religio» в смысле «внимательного рассмотрения» неизвестных опасностей и сил становится здесь актуальной проблемой. Любовь со всей ее роковой силой может возникнуть из одной лишь проекции, как нечто такое, что способно силой ослепляющей иллюзии вырвать нашу пациентку из ее естественной жизни. Что же овладеет сновидицей – доброе или дурное, бог или дьявол? Не зная этого, она уже чувствует себя брошенной на произвол судьбы. И кто может сказать, будет ли она способна справиться с этой сложностью? До сих пор она как-то избегала подобной ситуации, и вот теперь случившееся грозит захватить ее. Это риск, от которого следовало бы уйти, но уж если приходится на него идти, то следует в значительной степени «довериться Богу», т. е. «поверить» в благополучный исход. Так, нежданно-негаданно сюда примешивается вопрос о религиозной установке по отношению к судьбе.

Как следует из самого сновидения, у сновидицы нет альтернативы тому, чтобы осторожно вытащить ногу из воды, ибо идти дальше было бы крайне опасно. Она еще не может выйти за пределы невротической ситуации, так как сновидение пока не дает ей никакого позитивного намека на помощь со стороны бессознательного. Бессознательные силы пока еще не благосклонны и явно ожидают дальнейшей работы и более глубокой проницательности со стороны сновидицы, прежде чем она действительно сможет рискнуть совершить переход.

Этим отрицательным примером я, разумеется, совсем не хочу создать впечатление, что бессознательное во всех случаях играет негативную роль. Поэтому я приведу еще два дополнительных сновидения, на этот раз молодого человека, которые освещают другую, более приемлемую сторону бессознательного. Я делаю это еще более охотно, поскольку решение проблемы противоположности возможно лишь иррациональным путем извлечения материала из бессознательного, то есть из сновидений.

Сначала я должен немного познакомить читателя с личностью сновидца, так как без такого знакомства едва ли возможно вникнуть в специфическую атмосферу этих снов. Есть сновидения, которые представляют собой самые настоящие поэтические произведения и которые могут быть поняты только исходя из настроения в целом. Сновидец в данном случае – молодой человек чуть старше двадцати лет, еще совсем мальчишеского вида. В его облике и всех манерах есть даже оттенок чего-то девического. В нем чувствуется образованность и воспитание. Он интеллигентен и имеет выраженные интеллектуальные и эстетические интересы. Эстетизм при этом в нем явно преобладает: мгновенно ощущается его хороший вкус и тонкое понимание всех форм искусства. Его чувства нежны и мягки, слегка мечтательны, носят черты переходного возраста с примесью женственного. Нет и следа свойственной переходному периоду грубости. Несомненно, он слишком юн для своего возраста; налицо, таким образом, случай замедленного развития. С этим согласуется и то, что он пришел ко мне в связи с проблемой гомосексуальности. В ночь, предшествовавшую визиту ко мне, он видел такой сон: «Я нахожусь в просторном, наполненном таинственным полумраком соборе. Мне говорят, что это Лурдский собор. В середине расположен глубокий, темный колодец, в который я должен спуститься».

Сновидение, как видно, представляет собой связное выражение определенного настроения. Комментарии сновидца следующие: «Лурд – это мистический целительный источник. Естественно, вчера я вспомнил о том, что обратился к вам за помощью и буду у вас лечиться. В Лурде есть такой источник. Очевидно, неприятно погружаться в эту воду. Колодец, расположенный в церкви, был, однако, очень глубоким».

О чем же говорит это сновидение? На поверхности оно кажется вполне ясным, и можно было бы удовлетвориться, поняв его как своего рода поэтическое выражение предшествовавшего настроения. Но никогда не следует останавливаться на этом, ибо, как показывает опыт, сновидения гораздо глубже и значительнее. Почти напрашивается мысль о том, что сновидец пришел к доктору, находясь в высоком поэтическом настроении, с тем чтобы подвергнуться лечению, подобно священному религиозному действию в мистической полутьме некоего таинственного вдохновенного святилища. Однако это абсолютно не соответствует фактической стороне дела. Пациент просто пришел к доктору затем, чтобы лечиться от одной неприятной вещи, а именно – от гомосексуальности, в которой нет ничего поэтичного. В любом случае из сложившегося настроения предшествовавшего дня нельзя усмотреть, почему ему должен был присниться столь поэтический сон, если мы и впрямь примем каузальную обусловленность возникновения сновидения. Однако вполне возможно допущение того, что именно сон был спровоцирован этим в высшей степени непоэтическим обстоятельством, побудившим пациента прийти ко мне на лечение. Мы могли бы даже предположить, что как раз в силу непоэтичности своего вчерашнего настроения он видел чрезмерно поэтизированный сон по аналогии с тем, как человек, не евший в течение всего дня, ночью видит во сне роскошные яства. Нельзя отрицать, что сама мысль о лечении, об исцелении и о неприятной процедуре воспроизводится в сновидении, но при этом воспроизводится в преображенном виде, в форме, которая наиболее адекватно соответствует непосредственной эстетической и эмоциональной потребности нашего сновидца. Вероятно, его неудержимо притягивала к себе эта заманчивая картина, несмотря на то что колодец был темным, глубоким и холодным. Воздействие настроения, сопровождавшего это сновидение, могло сохраняться и после, до утра того дня, когда ему пришлось взять на себя неприятную и непоэтическую обязанность совершить визит ко мне. Серая действительность окрасилась ярким золотистым сиянием, отразив чувства, владевшие им в сновидении.

Возможно, это и есть цель данного сновидения? Это было бы возможно, так как мой опыт показывает, что большинство сновидений компенсаторны по своей природе[83]. Сны в каждом случае подчеркивают противоположную сторону для того, чтобы сохранить психическое равновесие. Но компенсация настроения – не единственная цель сновидческой картины. Сон обеспечивает также и определенную ментальную корректировку. Разумеется, сам пациент и понятия не имел о том лечении, которому он собирался подвергнуться. Но сновидение дает ему определенную картину, которая с помощью поэтических метафор описывает природу предстоящего лечения. Это сразу же становится ясным, если далее проследить за его ассоциациями и замечаниями по поводу образа собора. «Собор, – говорит он, – вызывает у меня мысли о Кёльнском соборе. Еще ребенком я был им очарован. Я помню, как моя мать впервые рассказала мне о нем и помню также, что при виде какой-нибудь деревенской церкви я обычно спрашивал, не это ли Кельнский собор. Я хотел стать священником в таком соборе».

В этих ассоциациях пациент описывает очень важный опыт своего детства. Как бывает почти во всех случаях такого рода, он был очень тесно привязан к своей матери. Под этим не следует понимать какое-то особенно доброе или интенсивное сознательное отношение к матери, а скорее что-то по своей природе вроде тайной, подземной связи, которая выражает себя сознательно только в замедленном развитии характера, т. е. в некотором относительном инфантилизме. Развитие личности, естественно, стремится уйти от такой бессознательной, инфантильной привязанности, поскольку ничто так не препятствует развитию, как упорство и живучесть бессознательного, или психически эмбрионального, состояния. По этой причине инстинкт использует первую же возможность заменить мать каким-то другим объектом. Этот объект должен в известном смысле быть реальной заменой матери, он должен быть в некотором смысле ее аналогией. И это действительно в полной мере имеет место в случае нашего пациента. Та интенсивность, с которой его детская фантазия цепляется за символ Кёльнского собора, соответствует силе его бессознательной потребности найти замену матери. Эта бессознательная потребность усиливается в том случае, когда инфантильная привязанность угрожает нанести ущерб и вызвать вредные последствия. Отсюда – тот энтузиазм, с которым его детское воображение ухватилось за идею церкви; ибо церковь в наиболее полном смысле слова является Матерью. Мы говорим не только о Матери-церкви, но также о ее лоне. В католической церемонии, известной как benedictio fontis[84] (и соответствующей православному обряду водоосвящения), купель называют immaculatus divini fontis uterus – непорочное лоно божественного источника. Естественно, мы думаем, что человек должен прежде всего знать это значение на сознательном уровне, прежде чем оно заработает в его фантазии, и что несведущий ребенок, вероятно, не сможет быть захвачен этими значениями. Подобные аналогии действуют не через разум, а совсем иным путем.

Церковь представляет собой более высокую духовную замену для чисто природной или телесной связи с родителями. Соответственно она освобождает индивида от бессознательного, естественного отношения, которое, строго говоря, не есть отношение как таковое, а представляет собой состояние первоначального, бессознательного тождества. Оно в силу своей бессознательности обладает необычайной инертностью и оказывает величайшее сопротивление любому виду духовного развития. Едва ли можно было бы сказать, что существует какая-либо разница между этим состоянием и душой животного. Однако стремление к высвобождению индивида из первоначального, животноподобного состояния и обеспечение такого освобождения отнюдь не составляют прерогативу христианской церкви. Церковь просто оказывается результатом действия самой поздней и специфически западной формы проявления инстинктивного побуждения, которое, возможно, является столь же древним, как и человечество вообще. Это побуждение или устремление в самых различных формах можно обнаружить у всех первобытных народов, которые так или иначе развиваются и еще не дегенерировали: я имею в виду церемонию или ритуал инициации (посвящения) в мужчины. По достижении половой зрелости юношу отводят в «мужской дом» или в какое-нибудь другое место посвящения, где его систематическим образом отчуждают от его семьи. Одновременно его посвящают в религиозные таинства и таким образом не только включают в совершенно новую систему отношений, но и в качестве обновленной и измененной личности вводят в некий новый мир – нечто вроде quasi modo genitus[85]. Инициация нередко связана со всяческими мучительными испытаниями, включающими иногда обрезание и т. п. Подобные практики, несомненно, очень древние. Они сделались почти инстинктивным механизмом с тем результатом, что постоянно воспроизводят себя и без внешнего принуждения, подобно тому как происходят «посвящение в студенты» или даже более экстравагантные посвящения, практикуемые в американских студенческих обществах (братствах). Они запечатлены в бессознательном в качестве изначального образа.

Когда мать рассказывала маленькому мальчику о Кельнском соборе этот изначальный образ зашевелился и пробудился к жизни. Но при этом не нашлось духовного наставника, который развил бы это начало, поэтому ребенок оставался в руках матери. Однако тоска и томление по мужчине-наставнику продолжали расти у мальчика, принимая вид некоторой гомосексуальной наклонности, чего, возможно, не произошло бы, если бы в свое время его детскую фантазию направлял мужчина. Отклонение в сторону гомосексуальности имеет во всяком случае многочисленные исторические образцы. В Древней Греции, равно как и в некоторых других древних сообществах, гомосексуальность и воспитание, так сказать, совпадали. В этом отношении юношеская гомосексуальность – это некоторая хотя и превратно понятая, но тем не менее целесообразная потребность в мужчине. Можно также сказать, что страх инцеста, коренящийся в материнском комплексе, распространяется на женщин вообще; но, по моему мнению, незрелый мужчина имеет полное право испытывать страх перед женщинами, ибо его отношения с ними, как правило, приводят к несчастьям.

В соответствии со смыслом сновидения начало лечения означает для пациента реализацию смысла его гомосексуальности, а именно – введение в мир взрослого мужчины. То, что мы вынуждены здесь разбирать с помощью трудоемких и пространных рассуждений, сводится к тому, что сновидение сжало в несколько выразительных метафор и тем самым создало образ, оказывающий несравненно большее воздействие на фантазию, чувства и разум, чем какое-либо ученое исследование. Тем самым пациент оказался гораздо лучше подготовленным к лечению, чем это можно было бы сделать с помощью самого большого собрания медицинских и педагогических компендиумов. (По этой причине я рассматриваю сновидения не только как ценный источник информации, но и как чрезвычайно действенный инструмент воспитания.)

Теперь мы подходим ко второму сновидению. Я должен заранее пояснить, что во время первой консультации сновидение, которое мы только что разбирали, не обсуждалось. О нем даже не упоминалось. Ни слова не было сказано и о том, что имело хоть какую-то связь с вышеуказанным. Второе сновидение следующее: «Я нахожусь в большом готическом соборе. У алтаря стоит священник. Я стою перед ним вместе со своим другом и держу в руке маленькую японскую фигурку из слоновой кости. Стою с таким чувством, как будто бы над ней следует совершить обряд крещения. Вдруг появляется некая пожилая женщина, снимает у моего друга с руки кольцо, символизирующее принадлежность к братству и надевает его на себя. Мой друг опасается, что это каким-то образом может связать его. Но в этот момент раздается чудесная органная музыка».

Здесь я только вкратце выделю те элементы, которые продолжают и дополняют прежнее сновидение. Второе сновидение явно примыкает к первому и связано с ним. Опять наш сновидец оказывается в церкви и, таким образом, в состоянии посвящения в мужчины. Прибавилась, однако, новая фигура – священник, на чье отсутствие в прежней ситуации мы уже указывали. Сновидение, таким образом, подтверждает, что бессознательный смысл его гомосексуальности реализован и тем самым открыта возможность для дальнейшего развития. Теперь может начаться подлинное действие посвящения, а именно – крещение. В символике сновидения подтверждается то, что я сказал раньше: осуществление таких переходов и психических трансформаций не является прерогативой христианской церкви, но за этим стоит изначальный живой образ, который при определенных обстоятельствах также способен вызывать такие превращения.

То, над чем в сновидении должен был быть совершен обряд крещения, – это маленькая японская фигурка из слоновой кости. Пациент высказывает следующее замечание: «Это был крошечный, карикатурного вида человечек, напомнивший мне мужской половой орган. Во всяком случае удивительно, что мужской член следовало окрестить. Однако ведь у иудеев обрезание представляет собой также своего рода обряд крещения. Это, возможно, относится к моей гомосексуальности; ибо друг, стоявший со мной перед алтарем, – это тот, с которым у меня были сексуальные отношения. Мы принадлежим к одному и тому же братству. Кольцо, символизирующее принадлежность к братству, очевидно, символизирует наши отношения».

Известно, что обычно кольцо является знаком связи или отношения, как, например, обручальное кольцо. Мы можем поэтому в данном случае быть уверены, что данное кольцо – символ гомосексуального отношения, и тот факт, что сновидец появляется вместе со своим другом, указывает на то же самое.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.