IV. Мана-Личность

IV. Мана-Личность

Исходным материалом для нижеследующего обсуждения мне послужили те самые случаи, в которых реализовано то, что в предыдущей главе было представлено как ближайшая цель, а именно овладение анимой в качестве автономного комплекса и преобразование ее в функцию отношения между сознанием и бессознательным. При достижении этой цели удается высвободить Эго от пут коллективности и коллективного бессознательного. В ходе этого процесса анима утрачивает демоническую силу автономного комплекса; она не может больше поддерживать власть одержимости, так как становится бессильной. Она больше не хранительница сокровищ неведомого, не Кундри, демоническая посланница Грааля, представляющая божественно-животное начало, не душа, именуемая «Владычицей», а психологическая функция интуитивной природы, родственная тому, что имеют в виду первобытные люди, когда говорят: «Он пошел в лес, чтобы поговорить с духами», – или: «Моя змея беседовала со мной», – или, на мифологическом языке маленького ребенка: «Мне сказала об этом маленькая птичка».

Те из моих читателей, которые знакомы с описанием Райдера Хаггарда «Та-которой-следует-повиноваться», конечно, вспомнят о колдовской власти этой личности. «Она» («She») – это мана-личность, т. е. существо, проявляющее оккультные, колдовские качества (мана), наделенное магическими знаниями и силами. Все эти качества исходят, естественно, от наивной проекции бессознательного самопознания, которую в прозаической форме можно выразить примерно так: «Я признаю, что существует некий психический фактор, действующий во мне, который самым непостижимым образом умеет уклоняться от моей сознательной воли. Он в состоянии породить в моей голове необычайные идеи, вызвать у меня неожиданные и нежеланные настроения и эмоции, побудить меня к странным действиям, за которые я не могу нести ответственность, расстроить мои отношения с другими людьми самым раздражающим образом и т. д. Я чувствую свое бессилие перед таким положением дел, но – что поистине ужасно – я очарован этим, и мне остается только восхищаться им». (Поэты называют это «артистическим темпераментом», непоэтический люд оправдывает себя иными способами.)

Когда же «анима» утрачивает свое мана, что происходит дальше? Очевидно, тот мужчина, который справился со своей анимой, получает ее мана – в соответствии с первобытным представлением, согласно которому человек, убивший мана-личность, забирает в свое тело его мана.

Тогда далее: собственно, а кто смог разобраться с анимой? Очевидно, это сознательное Эго; соответственно мана и берет себе это Эго. Таким образом, Эго становится мана-личностью. Но мана-личность – это доминанта коллективного бессознательного, признанный архетип могущественного мужчины в виде героя, вождя, колдуна, знахаря, святого, управителя людей и духов, друга Бога.

Это мужская коллективная фигура, выступающая отныне на темном фоне и завладевающая сознательной личностью, несет в себе опасность весьма деликатного свойства, грозящую душе, через инфляцию сознания она может погубить все, что едва достигнуто в результате разбирательства с анимой. Поэтому немаловажно знать, что в иерархии бессознательного анима занимает лишь самую низшую ступень, являясь одной из фигур, и что ее преодоление приводит к образованию другой коллективной фигуры, которая отныне берет себе ее мана. В жизни же это фигура колдуна – так краткости ради я назову ее здесь, – которая притягивает к себе мана, т. е. автономную ценность анимы. Лишь поскольку я бессознательно отождествляю себя с этой фигурой, я могу вообразить, будто сам владею мана анимы. И в сходных обстоятельствах я непременно так и сделаю.

Фигура колдуна имеет женский эквивалент, не менее опасный: это фигура с ярко выраженными материнскими качествами, великая Мать, Всемилосердная, все понимающая и всепрощающая, всегда действующая во благо, живущая только для других и никогда не ищущая своей выгоды, открывающая путь к великой любви, так же как колдун – провозвестник истины в последней инстанции. И точно так же как великая любовь никогда не оценивается по достоинству, так и великая истина никогда не находит понимания. Разумеется, они терпеть не могут друг друга.

Здесь, возможно, скрыта причина опасного недоразумения, ибо речь идет об инфляции. Эго присвоило себе нечто, что ему не принадлежит. Но как оно присвоило себе мана? Если это и впрямь было то Эго, которое приручило аниму, то ему принадлежит и мана, и тогда верно заключение о том, что Эго стало важным. Но почему это ставшее важным значение мана не действует на других? Вот что было бы существенным критерием. Оно не действует именно потому, что приобретено не значение большей важности, а только смешение с архетипом – другой фигурой бессознательного. Итак, приходится заключить, что Эго вовсе не приручило аниму, а потому и не приобрело мана. Оно просто вошло в новую смесь – на этот раз с соответствующим имаго отца, однополой фигурой, обладающей еще большей властью.

От ига, что живущими владеет,

избавлен, кто себя преодолеет.

(И.-В. Гете. Таинства. Фрагмент)

Таким образом, Эго становится сверхчеловеком, превосходящим любую силу, полубогом, а может быть, и более того… «Я и Отец – одно» – это сильное заявление во всей своей ужасной двусмысленности порождено именно этим психологическим моментом.

Жалкому, ограниченному Эго, если у него есть хоть зачатки самопознания, следует в такой ситуации тихо отойти в сторонку и как можно быстрее отбросить всякую иллюзию силы и превосходства. Все это было обманом: сознательный разум не овладел бессознательным, только анима утратила свою тираническую спесь – в той степени, в какой Эго смогло выстроить свои отношения с бессознательным. Но это выстраивание стало не победой сознания над бессознательным, а установлением баланса сил между этими мирами.

Следовательно, «колдун» смог завладеть Эго лишь потому, что это Эго грезило о победе над анимой. Это было посягательство, а за любым посягательством Эго следует вторжение из бессознательного:

В разных видах, я везде

Всех держу в своей узде.

(И.-В. Гете. Фауст, II, акт 5, сцена 4)

Соответственно, если Эго утрачивает свои притязания на победу, то автоматически прекращается и одержимость, вызванная фигурой колдуна.

А что же происходит с мана? Кем или чем становится мана, если даже колдун не может больше колдовать? До сих пор мы знаем только, что ни у сознания, ни у бессознательного нет мана, так как очевидно, что когда Эго не выдвигает претензий на обладание властью, то не возникает и одержимости, т. е. и бессознательное утрачивает свои претензии на господство. В таком состоянии, следовательно, мана должна доставаться чему-то, что одновременно и сознательно, и бессознательно. Это-то «нечто» и есть искомое «средоточие» личности, невыразимое нечто между противоположностями, или нечто объединяющее их, или результат конфликта, или продукт энергетического напряжения, ведущий к становлению личности, серьезный индивидуальный шаг вперед, следующая ступень.

Я не думаю, что читатель будет следить за этим беглым обзором проблемы по всем пунктам. Он может рассматривать это как своего рода предварительную демонстрацию, более детальную понятийную разработку которой я собираюсь представить в будущем.

Отправной точкой нашей проблемы является состояние, когда бессознательные содержания, ставшие причиной возникновения феноменов анимы и анимуса, в достаточной степени ассимилированы сознанием. Лучше всего это может быть представлено следующим образом: вначале бессознательные содержания – это то, что принадлежит личной сфере и, возможно, сходно с фантазией пациента-мужчины, приведенной выше. Позднее развиваются фантазии безлично бессознательного, содержащие в себе преимущественно коллективные символы, более или менее схожие с видением моей пациентки. Эти фантазии теперь не такие дикие и спутанные, как мог бы подумать наивный читатель, они следуют по определенным бессознательным траекториям, которые, сближаясь, стремятся к определенной цели. Поэтому лучше всего эти более поздние серии фантазий сравнивать с процессами инициации, поскольку они являют ближайшую с ними аналогию. Все более или менее организованные первобытные группы и племена имеют свои часто необычайно развитые обряды инициации, играющие в их социальной и религиозной жизни чрезвычайно важную роль[153]. С помощью этих церемоний мальчики становятся мужчинами, а девочки – женщинами. У племени кавирондо тех, кто не подвергся обрезанию или эксцизии (дефлорации), презрительно называют «животными». Это показывает, что обряды инициации суть магические средства, благодаря которым человек переходит из животного состояния в человеческое. Первобытные инициации, несомненно, являются мистериями преображения, обладающими огромным духовным значением. Очень часто инициируемые подвергаются мучительным медицинским процедурам, и одновременно им сообщаются тайны племени, его законы и иерархия, а также космогонические и мифические догматы. Инициации сохранились у всех культурных народов. В Греции древние элевсинские мистерии сохранялись, кажется, вплоть до VII в. н. э. Рим был наполнен мистериальными религиями. Одной из них было христианство, которое даже в своей теперешней форме, хотя и в едва узнаваемом и дегенерировавшем виде, сохранило древние церемонии инициации в виде крещения, конфирмации и причастия. Поэтому никто не станет отрицать выдающуюся историческую роль инициации.

Современные люди не сделали абсолютно ничего по сравнению с этим (вспомним свидетельства древних, касающиеся элевсинских мистерий!). Масонство, Гностическая Церковь Франции, легендарные розенкрейцеры, теософия и т. д. суть поблекшие подмены того, что следовало бы занести в список исторических утрат красными чернилами. То, что в бессознательных содержаниях вся символика инициации выступает с недвусмысленной ясностью, является непреложным фактом. Возражение, что все это, дескать, древнее и абсолютно ненаучное суеверие столь же академически несостоятельно, как если бы свидетель эпидемии холеры сказал бы, что это всего лишь простое инфекционное заболевание, результат негигиеничного поведения. Вопрос не в том – я не перестаю это подчеркивать, – являются ли символы инициации объективными истинами или нет, а лишь в том, являются ли эти бессознательные содержания эквивалентами практик при инициации и оказывают ли они воздействие на психику человека или нет. Несостоятелен и вопрос о том, желательны они или нет. Достаточно того, что они существуют и действуют.

Поскольку невозможно дать читателю подробное описание длинных последовательностей образов, то, как я полагаю, он удовлетворится немногими уже приведенными примерами, а в остальном доверится моему утверждению, что это логически выстроенные, целенаправленные взаимосвязи. При этом я замечу, что употребляю слово «целенаправленный» с известным колебанием. Это слово следует употреблять осторожно и с оговорками. В случаях душевных расстройств можно наблюдать цепочки сновидений, а у невротиков – последовательности фантазий, которые протекают как бы без видимой цели. Молодой человек, чью суицидальную фантазию я привел выше, напрямую продуцировал бесцельные фантазии, пока не научился принимать активное участие и сознательно в них вмешиваться. А лишь благодаря этому возникает направление к цели. С одной стороны, бессознательное – это чисто естественный непроизвольный процесс, но, с другой стороны, он обладает той потенциальной направленностью, которая характеризует все энергетические процессы. И если сознание активно и переживает каждую стадию такого процесса и по крайней мере интуитивно постигает ее, то тогда каждый следующий образ всякий раз отправляется на добытую благодаря этому более высокую ступень, – так и развивается целенаправленность.

Непосредственная цель анализа бессознательного поэтому заключается в том, чтобы достичь состояния, в котором бессознательные содержания уже не остаются бессознательными и уже не выражают себя непосредственно как анима и анимус, т. е. состояния, в котором анима и анимус становятся функцией отношения к бессознательному. Пока они таковыми не являются, они представляют автономные комплексы, факторы, вызывающие расстройства, которые прорывают контроль со стороны сознания и ведут себя в точности, как «нарушители спокойствия». Поскольку это достаточно хорошо известный факт, то и само слово «комплекс» в этом смысле стало общеупотребительным. Чем больше у мужчины «комплексов», тем более он одержим, и когда мы пытаемся выстроить картину личности, выражающей себя через свои комплексы, то нам следует допустить, что это напоминает не что иное, как истерическую женщину, т. е. аниму! Но если теперь такой мужчина осознает свои бессознательные содержания – поначалу как фактические содержания своего личного бессознательного, потом – как фантазии коллективного бессознательного, то он доберется до корней своих комплексов и на этом пути избавится от своей одержимости. Здесь явление анимы прекращается.

Эта верховенствующая сила, однако, приведшая к одержимости, – ибо то, от чего я не могу отделаться, в каком-то смысле превосходит меня, – должна по логике вещей исчезнуть вместе с анимой. Необходимо стать «свободным от комплексов», так сказать, психологически «вышколенным».

Ничто не должно больше происходить без санкции Эго, и, когда это Эго чего-то хочет, все остальное не должно вмешиваться, нарушать его планы. Тем самым Эго получает как бы заведомо неуязвимую позицию, непоколебимость сверхчеловека или превосходство совершенного мудреца. Обе фигуры представляют идеальные образы: Наполеон – с одной стороны, Лао Цзы – с другой. Обе фигуры соответствуют понятию «сверхъестественно влиятельного», – это то самое выражение, которое Леман использует для определения мана в своей известной монографии[154]. Поэтому я называю такую личность просто мана-личностью. Она соответствует доминанте коллективного бессознательного, архетипу, который формализовался в человеческой психике через соответствующий опыт в течение немыслимо долгого времени. Первобытный человек не анализирует и не дает себе отчета в том, почему другой имеет над ним превосходство. Если тот умнее и сильнее его, то он как раз обладает мана, т. е. имеет большую силу; но другой может и потерять эту силу, возможно, оттого, что кто-то переступил через него во время сна или наступил на его тень.

Исторически мана-личность превращается в фигуру «героя и богоподобного существа»[155], земную форму которого принимает жрец. На то, как часто мана-личностью бывает врач, может посетовать и аналитик. Поскольку Эго забирает себе власть, якобы принадлежащую аниме, то это Эго и становится мана-личностью. Такой исход – явление почти закономерное. Я не наблюдал еще ни одного более или менее далеко зашедшего в своем развитии случая подобного рода, где, по крайней мере, мимолетная идентификация с архетипом мана-личности не имела бы места. И то, что так происходит, – вполне естественно, ибо она не бывает неожиданной ни для того, кто испытывает это сам, ни для всех остальных. Едва ли откажешь кому-нибудь в удовольствии хоть немного восхититься собой после глубокого проникновения в суть вещей; у людей есть и другая подобная потребность – отыскать где-нибудь осязаемого героя или совершенного мудреца, лидера и отца, фигуру, обладающую несомненным авторитетом, чтобы с величайшим рвением воздвигнуть ему храм, пусть и крошечный, и начать там поклонение кумиру. Это не только жалкая глупость лишенных своего мнения «подпевал», но и естественный психологический закон, гласящий: то, что было однажды, всегда будет в будущем. Так и будет происходить до тех пор, пока сознание не положит конец наивной конкретизации изначальных образов. Я не знаю, желательно ли, чтобы сознание изменяло вечные законы; я знаю только, что случайным образом оно их изменяет и что подобная мера для некоторых людей составляет жизненную необходимость, однако это не всегда мешает именно им утверждаться самим на отцовском троне, лишний раз подтверждая старое правило. В самом деле, очень непросто разглядеть, каким путем можно ускользнуть от суверенной власти изначальных образов.

Я даже вообще не верю, что от этого можно ускользнуть. Можно только изменить собственную установку и тем самым удержать себя от наивного впадения в архетип с последующим исполнением принудительной роли за счет своей человечности. Одержимость архетипом превращает человека в чисто коллективную фигуру, некую маску, под которой он больше не может развиваться как собственно человеческое существо, но все более задерживается в своем развитии, все сильнее хиреет. Поэтому необходимо помнить об опасности пасть жертвой власти мана-личности. Эта опасность состоит не только в том, что сам становишься отцовской маской, но и в том, что попадаешь под власть этой маски всерьез, когда ее носит другой. Учитель и ученик в этом смысле оказываются в «одной лодке».

Растворение анимы означает, что мы проникли в движущие силы бессознательного, а не то, что мы сделали эти силы неэффективными. Они могут атаковать нас в любой момент в новой форме. И они непременно это сделают, если в сознательной установке есть прореха. Это вопрос столкновения сил. Если Эго кичится своей властью над бессознательным, то бессознательное реагирует более тонким выпадом, размещая силы мана-личности, чей непомерный престиж околдовывает Эго. Единственная защита против этого – полное признание собственной слабости в отношении сил бессознательного. Тем самым мы не противостоим бессознательному, а потому и не провоцируем его на нападение.

Читателю может показаться комичным, что я говорю о бессознательном в такой персонифицированной форме. Я не хотел бы вызвать этим предубеждение, будто я рассматриваю бессознательное как нечто личное.

Бессознательное состоит из естественных процессов, лежащих вне сферы личного. Лишь наш сознательный разум носит «личный» характер. Поэтому когда я говорю о «провоцировании» бессознательного, то не имею в виду, что оно каким-то образом обижено и, подобно древним богам, из ревности или мстительности готовит обидчику неприятный сюрприз. Скорее, я имею в виду нечто вроде нарушения психической диеты, которая расстраивает мое пищеварение. Бессознательное реагирует автоматически – как мой желудок, который, фигурально выражаясь, «мстит» мне. Когда я кичусь своей властью над бессознательным, то это – нарушение психической диеты, неподобающая установка, которой в моих же собственных интересах лучше избегать. Мое прозаическое сравнение, конечно, слишком мягко ввиду широкомасштабных и разрушительных моральных последствий от действий неупорядоченного бессознательного. Было бы более уместным говорить о ярости оскорбленных богов.

Отделив Эго от архетипа мана-личности, человек вынужден, как и в случае с анимой, осознавать те бессознательные содержания, которые свойственны мана-личности. Исторически мана-личность всегда была наделена тайным именем, или особым эзотерическим знанием, или прерогативой совершать особые поступки: quod licet Jovi, non licet bovi[156],– одним словом, индивидуальным отличием. Осознание содержаний, из которых складывается архетип мана-личности, для мужчины означает второе и окончательное освобождение от отца, а для женщины – от матери, давая тем самым возможность впервые ощутить собственную индивидуальность. Эта часть процесса в точности соответствует цели конкретных первобытных инициаций, включающих и крещение, а именно отрыв от «плотских» (или «животных») родителей и возрождение «в новом младенчестве» в состоянии бессмертия и духовного детства, как это формулируют некоторые античные мистериальные религии, включая христианство.

Другая возможность заключается в том, чтобы вместо идентификации себя с мана-личностью конкретизировать последнюю в качестве внеземного «отца небесного», наделенного атрибутом абсолютности, – то, к чему предрасположены многие люди. Это было бы равносильно приданию бессознательному статуса абсолютного[157] превосходства (если чья-то вера может простираться так далеко!), благодаря чему все ценности начинают перетекать в эту сторону. Логическим следствием здесь будет то, что в результате мы получим лишь жалкую, неполноценную, никуда не годную и грешную массу под названием «человечество». Такое решение, как нам известно, стало историческим мировоззрением. Так как здесь я двигаюсь только по психологической почве и не чувствую никакого желания предписывать миру свои вечные истины, то мне приходится сделать критическое замечание по поводу этого решения. Если я сдвигаю все высшие ценности в сторону бессознательного и конвертирую их в высшее благо, то оказываюсь в неприятном положении, когда мне надо придумать еще и какого-нибудь дьявола того же веса и масштаба, чтобы психологически уравновесить мое высшее благо. Но ни при каких обстоятельствах моя скромность не позволит мне идентифицироваться с дьяволом. Ведь это было бы уже совсем самонадеянно, а кроме того, привело бы меня к невыносимому конфликту со своими высшими ценностями. Со своим моральным дефицитом я никогда не смогу себе это позволить.

Из психологических соображений я не рекомендовал бы сооружать бога из архетипа мана-личности. Другими словами, не конкретизировать его, так как только таким образом я смогу избежать проекции своих ценностей и неценностей на Бога и дьявола, и только так я смогу сохранить свое человеческое достоинство, свою собственную весомость, в которой я столь сильно нуждаюсь, чтобы не превратиться в беспомощную игрушку бессознательных сил. В своем общении с видимым миром человек определенно должен стать помешанным, если он думает, что является господином сего мира. Здесь, вполне естественно, мы следуем принципу «непротивления» по отношению ко всем превосходящим факторам, вплоть до некоторого индивидуального лимита, за которым и самый мирный гражданин становится кровожадным революционером. Наше преклонение перед законом и порядком – достойный подражания образец для нашей всеобщей установки в отношении коллективного бессознательного. («Кесарю – кесарево, Богу – Богово».) В этих пределах наше преклонение дается нам без особого труда. Но есть в мире такие силы, которые не одобряются нашей совестью безусловно, хотя мы и преклоняемся перед ними. Почему? Потому что на практике это выгоднее. Равным образом и в бессознательном есть факторы, в отношении которых нам следует проявлять смышленость. («Не противьтесь злу», «Заводите себе друзей в жилищах неправедного мамоны», «Дети мира мудрее детей света», следовательно, «Будьте мудры, как змеи, и мягкосерды, как голуби».)

Мана-личность обладает, с одной стороны, высшей мудростью, с другой – высшей волей. Благодаря осознанию лежащих в основе этой личности содержаний мы сталкиваемся с тем, что знаем несколько больше, чем другие, но, с другой стороны, хотим еще большего, чем другие. Это неприятное родство с богами, как известно, настолько сразило бедного Ангелуса Силезиуса, что он очертя голову бросился назад из своего сверхпротестантизма в самое лоно католической церкви, минуя сомнительную промежуточную инстанцию лютеранства, к сожалению, в ущерб своему лирическому дарованию и психическому здоровью.

И все же Христос, а после него Павел, судя по многим признакам, боролись с теми же самыми проблемами. Мейстер Экхарт, Гете в «Фаусте», Ницше в «Заратустре» вновь в некоторой степени привлекли наше внимание к данной проблеме. Гете и Ницше пытались сделать это с помощью идеи мастерства и господства, первый через фигуру колдуна и безжалостного человека воли, который заключает союз с дьяволом, второй – через образ высшего человека и совершенного мудреца, который не знает ни Бога, ни дьявола. Ницшеанский человек одинок, каким был и он сам, – невротичный, финансово зависимый, безбожный и не мирской. Это, конечно, не идеал для реального человека, имеющего семью и вынужденного платить налоги. Ничто не в силах отнять у нас реальности этого мира; нет никакого волшебного пути. Ничто не в силах исключить из нашего опыта и воздействий бессознательного. Или философ-невротик докажет нам, что у него нет невроза? Он не сможет доказать это даже себе. Поэтому мы с нашей душой стоим, очевидно, посредине между мощными воздействиями изнутри и снаружи и каким-то образом должны воздавать дань и тому, и другому. Мы можем делать это лишь в меру наших индивидуальных способностей. Поэтому нам следует думать о самих себе – не о том, что мы обязаны, а о том, что мы можем и что должны.

Таким образом, растворение мана-личности путем сознательной ассимиляции ее содержаний ведет нас естественным путем назад, к нам самим, как сущему и живому Нечто, которое зажато между двух картин мира с их смутно угадываемыми потенциями. Это «нечто» нам чуждо, но все же необычайно близко, оно совсем наше, но все же неузнаваемо, – виртуальный центр столь таинственного устройства, способного заявить обо всем на свете – родстве с животными и богами, кристаллами и звездами, не повергая нас в изумление, даже не возбуждая нашего осуждения. Это Нечто и впрямь требует гораздо большего, хотя у нас под рукой нет ничего, чем можно было бы противостоять таким требованиям. Так что будет гораздо мудрее прислушаться к этому голосу.

Я назвал данный центр самостью. С рациональной точки зрения самость – не более чем психологическое понятие, конструкция, служащая для выражения неведомой нам сущности, непостижимой как таковой, ибо она превосходит все наши познавательные возможности, что явствует уже из самого ее определения. С равным успехом ее можно было бы назвать «богом в нас». Начала всей нашей психической жизни, кажется, уму непостижимым образом зарождаются в этой точке, и все высшие и окончательные цели, кажется, сходятся на ней. Этот парадокс неустраним, как всегда, когда мы пытаемся охарактеризовать нечто превосходящее возможности нашего разума.

Я надеюсь, внимательному читателю уже достаточно ясно, что самость имеет столько же общего с Эго, сколько Солнце с Землей. Они не взаимозаменяемы. Речь также не идет ни об обожествлении человека, ни о развенчании Бога. То, что пребывает по ту сторону нашего понимания, в любом случае находится за пределами досягаемости. Поэтому когда мы используем понятие бога, то просто формулируем определенный психологический факт, а именно независимость и суверенность определенных психических содержаний, выражающих себя в их способности препятствовать нашей воле, навязываться сознанию и влиять на наши настроения и поступки. Пожалуй, вызовет негодование мысль о том, что необъяснимое настроение, нервное расстройство или даже порочное поведение являются, так сказать, проявлением Бога. Но как раз для религиозного опыта было бы непоправимой потерей, если бы такие (даже сами по себе скверные вещи) искусственно исключались из числа автономных психических содержаний. Когда от таких вещей отделываются объяснением, что это, мол, «не что иное, как», то это – апотропаический эвфемизм[158]. Они от этого просто вытесняются, и тем самым, как правило, достигается лишь мнимая выгода, несколько видоизмененная иллюзия. Личность от этого не обогащается, а лишь беднеет и подавляется. То, что современному опыту и познанию представляется дурным или, по меньшей мере, бессмысленным и лишенным ценности, на более высокой ступени опыта и познания может оказаться источником блага, причем, естественно, все зависит от того, как человек справится со своими семью дьяволами. Если объявить ее бессмыслицей, то это равноценно лишению личности соответствующей ей тени, а без нее личность утрачивает свою форму. Живому «облику» нужна глубокая тень, чтобы выглядеть пластично. Без тени личность остается двухмерным фантомом или более или менее благовоспитанным ребенком.

Здесь я ссылаюсь на проблему, гораздо более значительную, которую вряд ли можно выразить несколькими простыми словами вроде нижеследующих: человечество по своей психологической сути все еще пребывает в состоянии детства – ступени, через которую невозможно перескочить. Подавляющее большинство все еще нуждается в авторитете, руководстве и законе. С этим фактом нельзя не считаться. Павловское преодоление закона выпадает на долю лишь тому, кто научился на место совести ставить душу. Лишь очень немногие способны к этому. («Много званных, но мало избранных».) И эти немногие ступают на такой путь лишь из внутренней необходимости, чтобы не сказать – нужды, ибо путь этот узок, как лезвие бритвы.

Понятие Бога как автономного психического содержания делает Бога моральной проблемой, а это, как признают многие, весьма неудобно. Но если этой проблемы не существует, то и Бог будет нереальным, ибо тогда он никак не сможет повлиять на нашу жизнь. Тогда он станет или привидением исторического понятия, или философской сентиментальностью.

Если не рассматривать идею «божественного» совсем, а говорить лишь об автономных содержаниях, то, при всей корректности в интеллектуальном и эмпирическом отношениях, будет упущена та интонация, которая психологически необходима. Используя понятие божественного бытия, мы даем соответствующее выражение своеобразной манере и способу, с помощью которых мы переживаем воздействия автономных содержаний. Можно было бы воспользоваться и словом «демоническое» при условии, что у нас где-то не спрятан еще один конкретный Бог, в точности соответствующий нашим желаниям и представлениям. Наши интеллектуальные колдовские трюки не помогут нам создать реального Бога по нашему велению – наивно было бы полагать, будто мир приноравливается к нашим ожиданиям. Поэтому когда мы снабжаем работу автономных содержаний атрибутом «божественный», то тем самым признаем их относительно превосходящую силу. Это и есть та превосходящая сила, которая во все времена принуждала человека измышлять самое невероятное и даже принимать величайшие страдания, чтобы воздать должное этим воздействиям. Эта сила так же реальна, как голод и страх смерти.

Самость можно охарактеризовать как своего рода компенсацию за конфликт между внутренним и внешним. Такая формулировка, видимо, пригодна, поскольку самость имеет свойство какого-то результата, достигнутой цели, чего-то, что осуществляется лишь постепенно и становится ощутимым после многих усилий. Так что, среди прочего, самость – еще и наша жизненная цель, ибо она самое завершенное выражение той судьбоносной комбинации, которая называется индивидуальностью, полным расцветом не только одного индивида, но и группы, в которой каждый вносит свою лепту в целое.

Ощущение самости как чего-то иррационального, неопределимо-сущего, чему не противостоит и не подчиняется Эго, но к чему оно просто привязано и вокруг чего оно в некотором смысле вращается, как Земля вокруг Солнца, приводит нас к цели индивидуации. Я употребил слово «ощущение», чтобы подчеркнуть тем самым апперцептивный характер отношений между Эго и самостью. В этом отношении нет ничего известного, ибо мы не в состоянии высказаться о содержаниях самости. Единственным содержанием самости, о котором нам что-то известно, является Эго. Индивидуированное Эго ощущает себя объектом неизвестного и превосходящего субъекта. Мне кажется, что психологическая констатация подходит здесь как будто к своему пределу, так как идея самости сама по себе – уже трансцендентный постулат, который хотя и может быть психологически оправдан, но не может быть научно доказан. Такой шаг за пределы науки есть безусловное требование психологического развития, которое я пытался изобразить, поскольку без этого постулата я толком не знал бы, как описать эмпирические психические процессы. Поэтому самость может претендовать, по крайней мере, на уровень гипотезы, аналогично гипотезе о структуре атома. И даже если мы не можем выйти здесь за пределы образа, то все же он представляется не менее жизненным и властным, а его толкование совершенно превосходит мои возможности. Я вовсе не сомневаюсь в том, что это некий образ, и притом такой образ, в котором мы все находимся.

Я глубоко осознаю, какие необычные требования к уму читателя предъявлены в этой работе. Хотя я и приложил все усилия, чтобы сделать легкой тропу понимания, мне не удалось убрать с дороги одну большую трудность, а именно тот факт, что лежащие в основе моих результатов наблюдения, вероятно, незнакомы большинству людей, а стало быть, могут показаться необычными. Поэтому мне не приходится ожидать, что читатель согласится со всеми моими выводами. Хотя любой автор естественным образом предпочтет быть понятым, для меня на первом плане стоит все же не столько истолкование моих наблюдений, сколько указание на мало разработанную и обширную сферу опыта, которую я надеюсь сделать доступной многим с помощью этой книги. В этой сфере, до сих пор столь темной, заключены, как мне кажется, ответы на некоторые загадки, к разгадыванию которых психология сознания даже не приближалась. Я, разумеется, ни в коем случае не претендую на то, что мне удалось сформулировать эти ответы в окончательном виде. Поэтому мне будет довольно, если моя работа сможет рассматриваться как предварительная попытка нащупать ответ.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.