Воображение души

Воображение души

Поскольку родным языком души являются образы, то душу лучше всего воображать. Не забывая о Юнге, посмотрим теперь, что говорит о душе Джеймс Хиллман.

«Забота аналитика — поддерживать связи с внутренним психическим содержанием личности и не утратить свою корневую метафору.

Иначе он начинает видеть в своих пациентах образчики категорий и погружается в решение проблем преступности, психопатии, гомосексуальности и т. д., в то время как его призвание — обращение к душам индивидов, которые обнаруживают типичные свойства в своем внешнем поведении» (Хилман, 2004a, с. 170).

Переживание и страдание — понятия, которые издавна ассоциируются с душой. Однако «душа» — не научный термин и используется в современной психологии крайне редко. При этом само слово обычно заключается в кавычки, как будто для того, чтобы не «заразить» свое наукообразное стерильное окружение.

Существует множество слов подобного типа, имеющих значение, но не находящих места в современной науке. Это не означает, что ссылки на них невозможны из-за того, что их не воспринимает и оставляет «за бортом» научный подход. Не означает это и провала самого научного подхода, опускающего такие слова потому, что для них не находится операционального определения. Любые подходы имеют свои ограничения; нам же необходимо хотя бы ясно представлять, о чем идет речь.

Для понимания «души» мы не можем обратиться за разъяснением к науке. Смысл понятия «душа» наилучшим образом определяется контекстом, и этот контекст частично уже был предъявлен.

Корневая метафора аналитической точки зрения заключается в том, что человеческое поведение можно понять, поскольку оно обладает внутренним смыслом.

Внутренний смысл — это страдание и переживание. Аналитик понимает эти состояния через сочувствие, симпатию и инсайт. Все эти термины составляют повседневный практический язык аналитика, образуют контекст для его корневой метафоры и являются ее выражениями.

«…Мы имеем дело с чем-то таким, что не может быть определено, и, следовательно, „душа“ на самом деле не понятие, а символ. Символы, как мы знаем, контролируются нами не полностью, поэтому мы не можем использовать данное слово для обозначения чего-то конкретного, особенно если выбрали его для определения неведомого человеческого феномена, который несет в себе символическое значение, обращает события в переживания и передается через любовь. Душа — многозначное понятие, не поддающееся никаким определениям, как и все основные символы, лежащие в основе корневых метафор в различных категориях человеческой мысли. „Материя“, „природа“ и „энергия“, в конечном счете, так же многозначны; сюда же относятся „жизнь“, „здоровье“, „справедливость“, „общество“ и „Бог“, являющиеся символическими посылками уже рассмотренных точек зрения. Душа как понятие ставит сознание в тупик ничуть не больше, нежели другие самоочевидные, не требующие доказательств первичные принципы» (Там же, с. 107–108).

Мы видим, что и у Хиллмана душа не выступает как онтологическая сущность, а проявляется в качестве символа места, из которого прорастает смысл. В его работе душа является «корневой метафорой» языка, прошедшего через прививку гуманистической традиции.

«Под словом душа я подразумеваю, в первую очередь, скорее, перспективу, нежели субстанцию, точку зрения на вещи, чем вещь саму по себе. Эта перспектива — мыслящая, она обдумывает события и определяет различия между нами и всем происходящим в мире. Между нами и событиями, между исполнителем и делом имеет место момент размышления — и созидание души, или душетворение, означает дифференциацию этой промежуточной фазы… Душа появляется как фактор, не зависящий от водоворота событий, в который мы оказываемся погруженными. Хотя я не в состоянии идентифицировать душу ни с чем другим, мне также не удается постичь ее самое отдельно от других вещей, возможно, потому, что она похожа на изображение в летящем зеркале или на луну, выступающую как посредник только в отраженном свете. Но именно посредничество этой особенной и парадоксальной переменной придает личности ощущение, что у нее есть душа, или она сама является душой (выделено мной — В. З.) …Во-первых, „душа“ относится к углублению восприятия событий как жизненных опытов; во-вторых, значимость, которую может приобрести душа в любви или религии, исходит из ее особого отношения к смерти. И третье, под словом „душа“ я подразумеваю творческую способность к воображению, заложенную в нашей природе, обретение опыта посредством рефлективного размышления, сновидения, образа и fantasy (фантазии) — такого способа, который осознает все реалии, главным образом, как символические или метафорические» (Hillman, 1975b, р. XVI).

Душа — это вполне определенный способ смотреть на вещи, отличный от телесного или разумного взглядов, также отличающихся своей спецификой. Этот рефлективный момент, упоминаемый Хиллманом, может быть бессознательным, следовательно, созидать душу означает приводить в сознание содержания подобных рефлексий, которые не могут быть иными, нежели субъективными. Созидание души означает дифференциацию собственной субъективности. Символическая или метафорическая точка зрения как раз и есть то, что, согласно Юнгу, освобождает нас от оков «не что иное, как…», что проводит границу между простой регистрацией того или иного события и душевным переживанием последнего и о чем Хиллман говорит как о противоядии против смертного греха буквализма.

Здесь Хиллман подводит нас к одной из самых замысловатых тем в архетипической психологии — связи между душой и смертью. В его изложении смерть обозначена как метафора, а не как буквальное, физическое событие. В том, что, по его же свидетельству, это тот самый случай, можно убедиться, обратившись к другой его работе, «Сновидение и преисподняя». Чтобы достичь души, пишет Хиллман, мы должны отбросить в сторону всякие там «должны» и «обязаны» из своей повседневной жизни, которые представлены в образах дневного мира или мира «верхнего». Тогда, по аналогии, душа делается «ночным миром», или подземным миром, или «преисподней». «Преисподняя» в литературе обычно связана со смертью. В этом смысле смерть и душа оказываются связанными вместе во всех его других работах с учетом сделанного им допущения, и все мы знаем, почему это так.

«Когда я использую слово „смерть“ и связываю его со сновидениями, то подвергаю себя риску быть существенно неправильно понятым, поскольку смерть означает для нас обычно если не исключительно грубую физическую смерть, то смерть буквальную… Трудно понять при этом, что и любовь, и смерть могут быть метафорическим событием… Смерть — это не задний план и не подоплека в работе сновидения, а вот душа может выступать в этой роли. Душа, оставаясь бессмертной, имеет большее отношение к смерти, нежели умирание, и, поэтому сновидения не могут быть ограничены в сюжетах сопутствования смерти. Психический взгляд сфокусирован не только на смерти или на умирании. Скорее, это сознание, которое стоит на своих собственных ногах только тогда, когда мы усыпляем свои дневные представления. Смерть — это наиболее радикальный способ выражения подобного сдвига в сознании» (Hillman, 1979a, p. 64–66).

Представления «дневного мира», которые усыпляются или умирают, включают — и об этом Хиллман упоминает в другом контексте — «наивный реализм, натурализм и буквальное понимание».

Это означает смерть представления о том, что вещи являются душе в том же самом виде, в каком они появляются в повседневном окружении, что душа воспринимает вещи тем же самым образом, каким это делает наше Эго.

Еще один момент, имеющий непосредственное отношение к душе, — способности воображения в нашей природе. Первое, что приходит здесь на ум, — это вопрос, что такое воображение, фантазия и образ, на который до сих пор нет исчерпывающего ответа, хотя сегодня мы имеем значительное число работ последователей архетипической школы: Миллера, Кейси, Авенса, Адамса и др. Этот аспект юнговской работы архетипическая школа разрабатывает с явным усердием: все юнговские идеи относительно воображения и фантазии получили здесь самое широкое применение. Хиллман также говорит, что в отношении к фантазии он тщательно следует за Юнгом. Что касается отношения между душой и воображением, то можно сослаться на Кейси: «Воображение является мотором души, его основным движущим источником и первейшим душевным организатором» (Casey, 2000).

Подчас подобная связь может наводить на мысль о том, что воображение равнозначно созиданию души. Однако это не совсем так. С помощью метафоры вещи подвергаются мучительной ломке и подчас просто портятся. И фактически, в то время как всякое созидание души есть в конечном счете воображение или «мастерение» образов, любое воображение еще не обязательно оказывается созиданием души. Воображение далеко не всегда должно использоваться на службе у души или в целях созидания души.

«Это созидание [образов] может принимать конкретные формы в работе мастеровых и рабочих на основе их морали. Кроме того, оно может проявляться в сложных процессах совершенствования мысли, религии, взаимоотношений и социальной деятельности в той мере, в какой эти виды деятельности преломляются в воображении сквозь призму души, стоящей в центре нашего внимания. Другими словами, создание образов можно рассматривать как психопоэзис или созидание души…» (Хиллман, 1998a, с. 83).

Здесь-то и возникает дилемма. Откуда приходит воображение? Из самой души? Откуда-то еще? Может ли кто-нибудь сказать что-то конкретное?

Если воображение исходит из души, если, как сказал Юнг, «образ есть психическое», то как может быть использовано воображение иначе, нежели не на службе у души, т. е., не для душевного созидания? Может ли душа работать против себя самой? В нижеследующем обсуждении множественности мы и поднимем эти вопросы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.