Соблазнение и его непосредственные последствия

Соблазнение и его непосредственные последствия

Подозрение, разумеется, было направлено на англичанку-гувернантку, в присутствии которой наступила перемена в мальчике. У него сохранились два непонятных покрывающих воспоминания относительно нее. Однажды она сказала тем, кто за ней шел: «Посмотрите-ка на мой хвостик!» А один раз во время езды, к великой радости детей, у нее улетела шляпа. Это указало на кастрационный комплекс и вызвало предположение, что ее угроза по адресу мальчика способствовала тому, что он стал так странно себя вести. Высказывать анализируемому такого рода гипотезы не представляет никакой опасности; они никогда не вредят анализу, если оказываются ошибочными, и никто не станет их высказывать, не имея надежды тем самым приблизиться к действительности. Под непосредственным влиянием этого предположения у больного появились сновидения, толкование которых не вполне удавалось, но которые как будто всегда вращались вокруг одного и того же содержания. Насколько их можно было понять, речь в них шла об агрессивных действиях мальчика по отношению к сестре или гувернантке и об энергичных выговорах и наказаниях за это. «Как будто… после купания… обнажить сестру… покрывала… или одеяла… хотел сорвать или что-то в этом роде». Но из толкования не удалось получить чего-либо определенного, и когда создалось впечатление, что в этих снах один и тот же материал разрабатывается различным образом, то не могло уже быть сомнений, как следует понимать эти мнимые воспоминания. Тут речь могла идти только о фантазиях, относящихся к периоду детства, которые некогда возникли у больного и которые теперь снова появились в такой трудно узнаваемой форме.

Понимание их далось не сразу. Пациент вдруг вспомнил тот факт, что сестра соблазнила его на сексуальные поступки, «когда он был еще совсем мал, в первом имении». Сперва явилось воспоминание, что в клозете, которым дети часто пользовались вместе, она предложила ему: «Покажем друг другу попо», и за словом последовало дело. Позже припомнилось более существенное со всеми деталями по времени и месту. Дело происходило весной, в такое время, когда отца не было дома; дети играли на полу в одной комнате, а мать что-то делала в соседней. Сестра схватила его орган, играла с ним и при этом рассказывала как бы в объяснение непонятные вещи про няню. Что няня будто бы делает то же самое со всеми, например с садовником.

Таким образом, стали понятны предугаданные прежде фантазии. Они должны были уничтожить воспоминания о событии, которое оскорбляло впоследствии мужское самолюбие пациента, и достигли этой цели, заменив историческую истину чем-то желательным. Согласно этим фантазиям, не он играл пассивную роль по отношению к сестре, а наоборот: он был агрессивен, хотел видеть сестру обнаженной, был остановлен и наказан и поэтому впал в истерику, о которой так долго рассказывали домашние. Было целесообразно вплести в эту выдумку гувернантку, которой мать и бабушка приписывали главную вину в его припадках гнева. Эти фантазии вполне соответствовали сложившимся легендам, которыми великая и гордая нация со временем старается окутать слабость и неудачи своего появления на арене истории.

В действительности во всей этой истории соблазнения и его последствий гувернантка могла принимать только весьма пассивное участие. Сцена с сестрой имела место весной того же года, в летние месяцы которого появилась гувернантка для замены отсутствующих родителей. Враждебность мальчика к гувернантке возникла иным образом. Из-за того, что она ругала няню и назвала ее ведьмой, она пошла, в его глазах, по стопам сестры, рассказавшей впервые чудовищные вещи про няню, и таким образом дала ему шанс проявить по отношению к ней ту же антипатию, которая, как мы услышим, возникла по отношению к сестре вследствие соблазнения.

Но соблазнение, совершенное сестрой, несомненно, не было фантазией. Достоверность его была подтверждена рассказом в более поздние зрелые годы, которого пациент никогда не забывал. Двоюродный брат, старше его примерно на десять лет, в беседе о сестре однажды рассказал ему, что он прекрасно помнит, что она была любопытная чувственная девочка. Ребенком четырех или пяти лет она как-то взобралась к нему на колени, расстегнула брюки, чтобы взять в руки его половой орган.

Я прерываю теперь историю детства моего пациента, чтобы сказать несколько слов об этой сестре, ее развитии, дальнейшей судьбе и о ее влиянии на него. Она была двумя годами старше его и всегда стояла выше по своему развитию. Ребенком она была мальчишески шаловливым, а затем стала блестяще развиваться интеллектуально, отличаясь острым реалистическим умом, в занятиях предпочитала естественные науки, но писала также и стихи, которые ее отец ценил очень высоко. Она духовно значительно превосходила своих первых многочисленных поклонников и обычно смеялась над ними. Но с наступлением двадцати годов она стала впадать в удрученное состояние, жаловалась, что недостаточно красива, и стала избегать общества. Ее отправили путешествовать в сопровождении немолодой дамы; по возвращении она рассказывала совершенно невероятные вещи о том, как спутница ее мучила, но сохраняла, однако, сильную привязанность к своей мнимой мучительнице. Вскоре после этого во время второго путешествия она отравилась и умерла вдали от дома. Вероятно, ее заболевание было началом dementia praecox. Это явилось одним из доказательств сильной невропатической наследственности семьи, но никоим образом не единственным ее доказательством. Брат отца, на склоне лет, окончил жизнь, полную чудачеств, проявляя симптомы тяжелого невроза навязчивости; значительное число родственников страдало и страдает более легкими нервными болезнями.

Для нашего пациента сестра была в детстве, не считая соблазнения, неудобным конкурентом в отношениях с родителями; ее постоянно подчеркиваемое превосходство было для него очень тягостным. Он особенно завидовал ей из-за того уважения, которое отец оказывал ей по причине ее умственных способностей и интеллектуальной деятельности, между тем как он сам, интеллектуально подавленный со времени возникновения его невроза навязчивости, должен был довольствоваться более низкой оценкой. С четырнадцатилетнего возраста отношения между братом и сестрой стали улучшаться; сходный духовный склад и общая оппозиция родителям сблизили их настолько, что между ними установились самые лучшие приятельские отношения. Во время одного сильного сексуального возбуждения в период наступления половой зрелости он решился попытаться завязать с ней интимные физические отношения. Когда же она ему отказала в одинаковой мере решительно и ловко, он немедленно обратился к молоденькой крестьянской девушке, прислуживавшей в доме и носившей то же имя, что и сестра. Этим он совершил шаг, предопределивший гетеросексуальный выбор объекта, потому что все девушки, в которых он впоследствии, при явных признаках навязчивости, влюблялся, также были из прислуги и в отношении образования и интеллигентности уступали ему. Если все эти лица были заместителями запретной для него сестры, то нельзя не признать, что решающим моментом при выборе объекта была тенденция унизить сестру, уничтожить ее интеллектуальное превосходство, которое в свое время так подавляло его.

Мотивам такого рода, продиктованным волей к могуществу, влечением индивида к самоутверждению, Адлер подчинил, наряду со всеми другими проявлениями, также и сексуальное поведение человека. Ничуть не отрицая значения таких мотивов могущества, я никогда не был убежден в том, что они действительно могут играть приписываемую им доминирующую и исключительную роль. Если бы я не довел анализ моего пациента до конца, то наблюдения, сделанные мной в этом случае, должны были бы послужить поводом к тому, чтобы исправить мое предвзятое мнение в пользу взглядов Адлера. Неожиданным образом конец этого анализа дал новый материал, из которого стало ясно, что эти мотивы могущества (в нашем случае тенденция унижения) влияли на выбор объекта только как дополнительная тенденция и совершенно рационально, между тем как настоящая, глубокая, детерминирующая причина дала мне возможность остаться при моих прежних убеждениях.

Когда было получено известие о смерти сестры, рассказывал пациент, он почувствовал еле ощутимый намек на душевную боль. Он заставлял себя проявлять признаки печали и с полным душевным спокойствием мог радоваться тому, что остался теперь единственным наследником. К этому времени он уже в течение нескольких лет находился во власти своей болезни. Должен сознаться, что одно только это сообщение на некоторое время лишило меня уверенности в правильности моего диагноза. Можно было допустить, что боль из-за потери самого любимого члена семьи в проявлении своем наткнется на комплекс из-за непрекращающейся ревности и вследствие примеси ставшей бессознательной инцестуозной влюбленности, но я все же не мог отказаться от мысли, что непроявленный взрыв душевной боли должен был найти себе какую-нибудь замену. Эта замена в конце концов нашлась в другом, оставшемся ему непонятным проявлении чувств. Несколько месяцев спустя после смерти сестры он сам совершил путешествие в ту местность, где она умерла, посетил там место дуэли великого поэта, бывшего тогда его идеалом, и проливал горячие слезы на той могиле. Эта реакция ему самому казалась странной, потому что ему было хорошо известно, что со смерти обожаемого поэта сменилось больше чем два поколения. Он понял ее только тогда, когда вспомнил, что отец часто сравнивал стихотворения покойной сестры с произведениями великого поэта. Другое указание на правильное понимание такого акта почитания, оказанного как будто поэту, он случайно привел в своем рассказе. Прежде он неоднократно повторял, что сестра застрелилась, а теперь он должен внести поправку, что она приняла яд. Но поэт на дуэли был убит из пистолета.

Теперь возвращаюсь к истории брата, которую я, однако, с этого момента должен отчасти изложить прагматически. Оказалось, что в то время, когда сестра начала свои попытки соблазнения, мальчику было три с половиной года. Это произошло, как было сказано, весной того же года, в летние месяцы которого появилась гувернантка и когда осенью родители, по возвращении домой, нашли в нем такую глубокую перемену. Эту перемену в нем весьма естественно связать с имевшим место в этот период времени пробуждением его сексуальности.

Как реагировал мальчик на соблазнение его старшей сестрой? Ответ гласит: отказом, но отказ относился к лицу, а не к делу. Сестра как половой объект оказалась для него неприемлемой, вероятно потому, что отношение к ней вследствие соревнования из-за любви родителей приняло враждебный характер. Он стал ее избегать, и ее притязания скоро закончились. Но он старался найти вместо нее другое любимое лицо, и рассказы самой сестры, ссылавшейся на пример няни, руководили его выбором. Поэтому он начал играть своим органом перед няней, что, как и во многих других случаях, когда дети не скрывают своего онанизма, должно быть истолковано как попытка соблазнить. Няня разочаровала его, сделала серьезное лицо и сказала, что нехорошо так делать: у детей, которые этим занимаются, на этом месте возникает «рана».

Влияние этих слов, напоминающих угрозу, можно проследить в различных направлениях. Благодаря им ослабла его привязанность к няне. Теперь он мог бы на нее рассердиться; позже, когда наступили его припадки ярости, оказалось также, что он действительно злится на нее. Но для него было характерно, что всякую либидозную позицию, от которой он должен был отказаться, он сначала упорно защищал. Когда на сцене появилась гувернантка и обругала няню, прогнала из комнаты, пыталась подорвать ее авторитет, он преувеличил свою любовь к няне и проявил ненависть и упрямство по отношению к нападающей гувернантке. Тем не менее, втайне он стал искать другой сексуальный объект. Соблазнение указало ему на пассивную сексуальную цель: поиск чьих-либо прикосновений к своим гениталиям; мы услышим, от кого он хотел этого добиться и какие пути вели его к этому выбору.

В полном соответствии с нашим ожиданием, мы узнаём, что с первыми генитальными возбуждениями начались его сексуальные исследования и что скоро он столкнулся с проблемой кастрации. В это время он имел возможность наблюдать свою сестру и ее приятельницу при мочеиспускании. Благодаря своей проницательности он мог бы и сам, наблюдая их, понять настоящее положение вещей, но он вел себя при этом так, как любой другой мальчик. Он отклонил мысль, что видит здесь подтверждение «раны», которой ему угрожала няня, и объяснил себе, что это «переднее попо» девочек. Такое решение не покончило с темой о кастрации; во всем, что он слышал, он находил новые намеки на нее. Когда однажды детям дали окрашенные продолговатые конфеты, то гувернантка, склонная к диким фантазиям, объявила, что это куски разрезанных змей. Это напомнило ему, что отец однажды во время гулянья увидел змею и разбил ее своей палкой на куски. Он слышал, как читали историю о том, что волк хотел зимой ловить рыбу и пользовался своим хвостом для приманки, причем хвост примерз и оторвался. Он расспрашивал о различных названиях, которыми обозначают лошадей в зависимости от их половых признаков. Он был, следовательно, занят мыслями о кастрации, но еще не верил в нее и не боялся ее. Известные ему в то время сказки навели его на другие сексуальные проблемы. В сказках «Красная Шапочка» и «Семеро козлят» детей вынимают из живота волка. Был ли, следовательно, волк существом женского пола или, может быть, и мужчины могли носить в животе детей? Тогда это еще не было решено. Впрочем, во время этих исследований он еще не знал страха перед волком.

Один из рассказов пациента откроет нам путь к пониманию перемены в характере, которая наступила у него в отдаленной связи с соблазнением во время отсутствия родителей. Он рассказывает, что после отказа няни и ее угроз он скоро перестал онанировать. Начинающаяся сексуальная жизнь под руководством генитальной зоны подверглась, таким образом, внешней задержке и была под ее влиянием отброшена на прежнюю фазу прегенитальной организации. Вследствие подавления онанизма сексуальная жизнь мальчика приняла анально-садистский характер. Он стал раздражительным, проявлял склонность к мучительству и удовлетворял себя таким образом, мучая людей и животных. Главным его объектом была любимая няня, которую он ухитрялся замучить до того, что она заливалась слезами. Так он мстил ей за полученный отказ и одновременно удовлетворял свое половое желание в форме, соответствующей регрессивной фазе. Он начал проявлять жестокость к маленьким животным, ловить мух, чтобы оторвать у них крылья, давить жуков; фантазируя, он любил бить также и крупных животных, лошадей. Безусловно, все это были активные садистские проявления; об анальных чувствованиях этого времени речь пойдет в дальнейшем.

Чрезвычайно ценно, что одновременно в воспоминаниях пациента всплывали фантазии совершенно иного рода, содержащие картины того, как бьют и секут мальчиков, особенно бьют по пенису; а каких мальчиков должны были заменить эти анонимные объекты, легко понять из других фантазий, которые рисовали ему картины того, как престолонаследника запирают в карцер и бьют. Престолонаследником был, очевидно, он сам; садизм обратился, следовательно, в фантазии против него самого и превратился в механизм. То обстоятельство, что половой орган сам получает наказание, заставляет сделать вывод, что при этом превращении принимало участие сознание своей вины, что проистекало из онанизма.

Анализ не оставлял сомнения, что эти пассивные стремления появились одновременно или очень скоро после активно-садистских[87]. Это соответствует необычайно ясной, интенсивной и длительной амбивалентности больного, которая здесь впервые проявилась в равномерном развитии противоположных частичных влечений. Такое положение вещей осталось характерным для него и в будущем, как и другая черта, выражающаяся в том, что, собственно говоря, ни одна из имевшихся у него когда-либо позиций либидо не уничтожалась вполне более поздней. Она сохранялась наряду со всеми другими и давала ему возможность постоянно колебаться, что было несовместимо с формированием характера.

Мазохистские стремления мальчика приводят к другому пункту, упоминания о котором я избегал, потому что он был окончательно установлен только анализом следующей фазы развития пациента. Я уже упомянул, что после отказа, полученного от няни, он не стал больше связывать с ней свои либидозные ожидания и направил их на другой сексуальный объект. Этим лицом был тогда отсутствующий отец. К этому выбору его привело совпадение различных моментов, в том числе и случайных, например воспоминание о змее, рассеченной на куски отцом; но этим выбором он главным образом возобновил свой первый и первоначальный выбор объекта, который, в соответствии с нарциссизмом маленького ребенка, был совершен путем отождествления. Мы уже слышали, что отец был для него образцом, вызывающим удивление, и на вопрос о том, кем он хочет быть, он обыкновенно отвечал: «Господином, как отец». Этот объект идентификации его активных стремлений стал теперь сексуальным объектом пассивного психического течения в анально-садистской фазе. Создается впечатление, будто соблазнение, совершенное сестрой, подтолкнуло его к пассивной роли и дало ему пассивную сексуальную цель. Под постоянным влиянием этого переживания он проделал путь от сестры через няню к отцу, от пассивной установки по отношению к женщине к такому же отношению к мужчине и при этом еще нашел связь со своей прежней естественной фазой развития. Отец снова стал объектом; идентификация, в соответствии с высшим развитием, сменилась выбором объекта; превращение активной направленности в пассивную было результатом и признаком случившегося между тем соблазнения. Активная установка по отношению к всемогущему отцу в садистской фазе была бы, разумеется, не так легко осуществима. Когда отец вернулся – к концу лета или осенью, – припадки ярости и сцены буйства ребенка получили новый импульс. По отношению к няне они служили активно-садистским целям; по отношению к отцу они преследовали мазохистские намерения. Проявлениями своей испорченности он хотел заставить отца прибегнуть к наказанию и ударам и получить от него, таким образом, желанное мазохистское сексуальное удовлетворение. Его дикие выкрики были прямыми попытками к соблазнению. Соответственно мотивировке мазохизма при таком наказании он нашел бы и удовлетворение своего чувства вины. У него сохранилось воспоминание о том, как он во время такой сцены «испорченности» начинает громче кричать, как только к нему подходит отец. Но отец его не бьет, а старается успокоить тем, что играет с ним, как мячом, подушками постельки.

Я не знаю, как часто необъяснимая «испорченность» ребенка дает родителям и воспитателям повод вспомнить о такой типичной связи фактов. Ребенок, который ведет себя так несносно, этим самым делает признание и хочет спровоцировать наказание. В наказании он ищет одновременно и успокоения сознания своей вины, и удовлетворения своих мазохистских сексуальных стремлений.

Дальнейшим разъяснением нашего случая мы обязаны появлению чрезвычайно точного воспоминания о том, что все симптомы страха присоединились к признакам перемены в характере только после одного события. До того не было никакого страха, а непосредственно после события страх проявился в мучительной форме. Время этого превращения можно установить с полной точностью: это случилось перед самым днем рождения его на пятом году жизни. Период детства, которым мы займемся, распадается благодаря этому сроку на две фазы: первая – «испорченности» и перверсивности от момента соблазнения в три года три месяца до дня рождения, и более длинная – последующая, в которой преобладают признаки невроза. Но событие, делающее такое подразделение возможным, было не внешней травмой, а сновидением, после которого пациент проснулся, объятый страхом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.