Иван Моисеевич ТРЕТЬЯК: «Я МЕЧТАЛ О ВОЕННОЙ СЛУЖБЕ, О КОМАНДИРСКОМ ТРУДЕ»
Иван Моисеевич ТРЕТЬЯК: «Я МЕЧТАЛ О ВОЕННОЙ СЛУЖБЕ, О КОМАНДИРСКОМ ТРУДЕ»
Уже был повержен фашистский Берлин, а на небольшом кусочке балтийского побережья Латвии, в так называемой Курляндии, еще сражалась с гитлеровцами 29-я гвардейская стрелковая дивизия. В перерыве между боями прибыло пополнение. Роте лейтенанта Данилова дали четверых взводных. «Сколько вам лет?» – спросил Данилов офицеров. «По двадцать каждому». – «Двадцать – это хорошо, – сказал ротный. – Между прочие командир нашего полка старше вас всего на два года...» Это было сказано про гвардии подполковника, Героя Советского Союза Третьяка Ивана Моисеевича – ныне известного военачальника, генерала армии, командующего войсками Дальневосточного военного округа, члена ЦК КПСС, депутата Верховного Совета СССР.
На фронте о Третьяке буквально ходили легенды. Любили его за безумную храбрость, за то, что охотно шел на любое задание, каким бы оно ни было трудным. М. И. Казаков, командовавший в ту пору 10-й гвардейской армией, вспоминал: «Казалось, скажи ему: «Третьяк, приволоки Гитлера!», он, наверное, ответил бы: «Слушаюсь!» – и пошел бы добывать. Таким он был в бою».
«Мы видели плакат, – писал в «Правде» его однополчанин, бывший пулеметчик Д. Большенко, – на котором фашисты нарисовали нашего командира во весь рост, в обеих руках по пистолету, в зубах кинжал, за поясом гранаты, и надпись: «Не сдавайся, перед вами Третьяк!»
Однажды пленный попросил: «Покажите мне Третьяка». А наш командир отвечает: «Мы рады бы сами на него посмотреть, да не знаем в лицо». – «Наше командование обещает десять тысяч марок тому, кто доставит его живым или мертвым», – сказал пленный. «Мало обещают», – с улыбкой заметил Третьяк».
Тому, кто мечтает посвятить себя военной службе, мы советуем прочитать рассказ Ивана Моисеевича Третьяка о том, как он, будучи юным, выбирал свою дорогу жизни. А тем, кто более подробно заинтересуется этим человеком, рекомендуем взять в библиотеке его книгу «Храбрые сердца однополчан», вышедшую в Воениздате.
В ней вы прочтете, с какой полнотой ответственности и долга вели молодые лейтенанты и капитаны свои подразделения в бой. Воля и целеустремленность, умение организовать людей, высокая требовательность к себе, личная смелость – вот качества, отличавшие молодого офицера-фронтовика
А сегодня разве не они определяют облик будущего командира?
Дороги войны... Трудные, опаленные, пропахшие горечью полыни в отступлении и осененные цветеньем полевых красных маков в победной поступи вперед. Разве забыть их фронтовикам, прошагавшим множество огненных верст? Никогда не забыть! Они оставили на старых командирских картах красные и синие стрелы, они прочертили в сознании и в сердцах воинов старшего поколения неизгладимый след.
Воспоминания уносят тебя туда, где состоялось первое свидание с прекрасной и всесильной военной романтикой. И невольно задумаешься, спрашивая себя: с чего же все это началось? И будто вдруг откликнется эхо в ответ: «С мечты...»
Мне, например, не было на роду написано стать военным. Наоборот, отец мой Моисей Ильич Третьяк, колхозник, влюбленный в землю-кормилицу человек, с детства склонял меня к тому, чтобы я по доброй семейной традиции стал хлеборобом.
– Оглядись, сколько нашей родни на полтавской земле трудится, от малого до старого, – говаривал, бывало, он. – И сам думай о том, где бы руки к работе на земле приложить.
А я мечтал о другом – о военной службе, о командирском труде.
Отец, когда услышал о том впервые, даже вспылил, запретил мне помышлять о военной профессии. Но разве можно запретить мечту?
Позже я разобрался в отцовских противоречиях, понял, чем не полюбилась военная служба бывшему солдату, участнику брусиловского прорыва. Отрицательные суждения и эмоции были вызваны не самой службой, не тяжелой раной, полученной отцом в бою. На него угнетающе действовало впечатление об офицерской касте царской армии, оставившее в его сознании столько памятных зарубок! О советских же командирах он только читал да слышал из других уст. Это не могло пересилить в нем того, что в молодости довелось лично испытать.
Вопрос о выборе жизненной дороги, помню, вызвал у нас размолвку, и не мимолетно вспыхнувшую, а продержавшуюся в хате Третьяков довольно долго.
...Выпало мне как-то счастье заглянуть в родной дом, отлучившись ненадолго с фронта. Встреча была, конечно, радостной и сердечной. Однако под вечер состоялся с отцом с глазу на глаз примерно такой разговор:
– Гляжу, Ваня, две звезды у тебя на погоне. Ты теперь по должности кем же будешь?
– Командир полка.
– Да сколько ж тебе лет, сыну?
– Двадцать один исполнился недавно, как вы помните, батьку.
– От воно як!.. Разве такие командиры полков бывают? Вот у нас был полковой командир, граф – ото да! Мы, солдаты, может, раз в год его только и видели, да и то издали.
– А меня, батьку, солдаты видят каждый день и вблизи, так же, как и я их. При встрече за руку здороваемся...
Вспоминая об этом разговоре с отцом, я невольно забежал вперед. Раз уж зашла речь о юношеской мечте, то к ней и вернемся – к тому времени, когда, хоть и попахивало грозой, на советской земле царил еще мир.
Поступил я учиться в наш Полтавский сельскохозяйственный техникум, как прочил отец, а сам начал думать и гадать, как бы это в свои шестнадцать лет определиться в какое-нибудь военное училище.
С однокашником Андреем Горевым стали мы обивать пороги военкомата, откуда нас, попросту говоря, всякий раз выдворяли как подростков.
Нашли мы с Андрюшкой дорогу в местный аэроклуб. Нас вроде бы приняли, дали для изучения несколько книжек по теории полета, но к настоящему делу так и не допустили по той же самой причине несовершеннолетия.
Откровенно говоря, в авиацию меня и не тянуло, хотелось стать или кавалеристом, или пограничником.
В обход военкомата, где неласково привечали, попробовал я постучаться в двери Полтавского бронетанкового училища – прогнали. Стал писать и рассылать во все концы письма с единственной просьбой: «Прошу вызвать на вступительные экзамены». Своей настойчивостью и страстным желанием мне, видно, удалось тронуть сердце нашего военкома, и он тоже взялся делать запросы, ходатайствуя за шестнадцатилетнего парня, за того самого, которого недавно выставлял из военкомата.
И однажды вызывает меня срочно, как по тревоге:
– Астраханское стрелково-пулеметное ответило положительно!
Я готов был кинуться ему на шею, но он тут же охладил мой пыл:
– ...При условии, что разрешит лично нарком обороны.
В тот же день мы с военкомом общими усилиями составили и отпечатали на машинке письмо на имя наркома обороны. Немедленно отправили. Ждали ответа с нетерпением и тревогой, И вот он пришел: в порядке исключения нарком разрешил!
Поскольку я учился на втором курсе техникума, и учился хорошо, а может быть, учитывая проявленный энтузиазм, меня приняли в Астраханское стрелково-пулеметное училище без экзаменов.
С радостью и гордостью надел я военную форму, получил из рук командира оружие. Можно себе представить чувства юноши, которому шел в то время только семнадцатый год. В училище таких нас было двое. С другим шестнадцатилетним парнем мы познакомились не сразу. Вначале ходили, поглядывая друг на друга, обмениваясь лишь официальным воинским приветствием, стараясь как можно ловчее подбросить руку к козырьку фуражки. А потом подружились.
Интересно, увлекательно открывалась перед нами день за днем программа обучения, но давалась все-таки тяжело. Ведь несозревшими, неокрепшими были оба. Старались, правда, изо всех сил, решительно отметая попытки со стороны некоторых старших сделать нам в чем-либо скидку по молодости лет.
Война застала меня в училище. Известие о ней было тревожным, но думали мы тогда и рассуждали, так сказать, еще «довоенными категориями». Курсанты предположительно называли короткие сроки борьбы, высказывали смелые замыслы. А больше всего волновало нас то, что мы пока не на фронте.
Драматическое развитие событий первых месяцев войны заставило нас мыслить по-иному. Горькая, тягостная правда о положении на фронтах отзывалась в наших сердцах болью. Многих постигло и личное горе: гибель в боях, исчезновение без вести отцов и старших братьев, захват вражескими войсками родных сел и городов. Мои родители тоже оказались на оккупированной территории. Другими глазами смотрели теперь курсанты на большую географическую карту, утыканную передвижными флажками, нахмуренными и суровыми сделались их юношеские лица, но все до единого и на людях, и в сокровенных думах решительно твердили одно: «На фронт, поскорее на фронт!»
В числе других меня выпустили из училища лейтенантом, командиром взвода, по прибытии на фронт назначили вскоре на роту, а несколько позже доверили командовать в боях батальоном.
Столь стремительный рост был, разумеется, обусловлен тяжелейшей обстановкой, а не проявлением исключительных способностей. На коротких совещаниях в штабном блиндаже не один я был безусым да нео6„ стрелянным – почти все комбаты были такими. Всех нас война «назначила» на высокие должности, потому что некому было их исполнять – люди постарше и поопытнее к тому времени частично уже погибли, мужественно выполнив свой воинский долг перед Отчизной. Война в порядке конкурсных, что ли, экзаменов проверила нас в первых боях жестокостью и огнем.
Тогда пошли в бой молодые и необстрелянные. Они оправдали доверие, выдержали все испытания с честью. От их имени, словно порученное фронтовое письмо- треугольник передавая, мне хочется сказать нынешним молодым командирам, которые решетят сегодня учебные мишени и утюжат землю на полигоне: «Будьте всегда, в любую минуту, готовы к бою. И будьте готовы принять на себя более высокую ответственность, чем та, которую возлагает на вас нынешняя ваша должность».
Да, мы шли в бой молодыми и необстрелянными. Но нас до этого учили. А сколько людей, профессионально не обученных военному делу и вовсе не воинственных по характеру, взялись за оружие, когда грянула гроза Великой Отечественной... Седовласые деды в партизанских отрядах, сильные духом интеллигенты в подполье, сорокалетние и пятидесятилетние солдаты в строевых частях, а с ними вместе и женщины, дети – вот она, сила народная, победившая в войне...
И как нынче по доброй традиции на торжественных собраниях и партконференциях первое слово приветствия предоставляют детям, так и автор этих записок считает нужным сказать первое слово о детях, принявших участие в боях за Родину.
Малолетних отважных воинов я не раз встречал на фронте. Их никто, разумеется, не посылал в огонь войны – сами шли. Один из них был нашим полковым сыном, все считали его родным. Как в капле воды отражается мир, так в малом эпизоде войны, который мне хочется здесь привести, вмещается понятие великого. Он ярко свидетельствует о ратных подвигах наших юных воинов, о чувстве патриотизма и силе духа, воспитанных в советском человеке с детства.
Мы нашли его, того мальчишку, в сожженной фашистами подмосковной деревне Шваново, когда продвигались на запад во время нашего первого наступления.
Остановилась пароконная телега, на которой ехали легкораненые бойцы, и мальчик лет двенадцати затеял с ними такой разговор:
– Дяденька, возьмите меня с собой на фронт,
– Нельзя, мал еще. Беги к мамке.
– Нету мамки у меня...
– А отец?
– На фронте.
– Как звать-то тебя?
– Витя.
– Фамилия?
– Киселев.
Покопавшись в мешке, один из бойцов сунул малышу в руки краюху хлеба. Тот схватил ее, впился зубами.
Оказавшись невольным свидетелем этого разговора и всей сцены, я распорядился захватить малыша с собой – не бросать же его на прифронтовой дороге.
Он не то чтобы «спасибо» сказать, а голосисто этак выпалил:
– Есть, товарищ капитан!
Может быть, не готов был двадцатилетний капитан стать ему отцом, но война породнила нас. Скоро Витя Киселев в ловко подогнанном солдатском обмундировании занял место в строю батальона. Малый ростом, он становился на левом фланге, но делами своими вошел в боевое ядро. И солдаты, чуткие к детям и почитающие доблесть, называли его не то в шутку, не то всерьез Виктором Ивановичем. Я тоже перенял от них это обращение...
Впоследствии Витя Киселев сделался отличным разведчиком. Он выполнял задания, с которыми не всегда могли справиться взрослые: переодеваясь пастушонком, рядясь беспризорником, добывал ценнейшие сведения. Глаза его загорались угольками, когда я говорил ему: «Хвалю за храбрость. Подрастешь – боевым офицером станешь».
Не зная того, я предсказал ему судьбу. Но судьба не просто осчастливила сына гвардейского батальона. Витя сам шел ей навстречу, совершая наравне со взрослыми боевые дела.
В очередной разведке одетый под нищего мальчишка попался в лапы гитлеровцев. Он сидел в крайней хате села Шиловка и пил молоко, которым угостила его хозяйка, добрая женщина. Внезапно лязгнула щеколда, дверь распахнулась, и на пороге встали два солдата немецкого патруля.
Витю отвели в штаб. Допрашивал его тучный мрачный офицер. Не слыша ничего в ответ, хлестал мальчишку кожаными перчатками по щекам, бил чем попадет.
– Пионер? Антворте! Отвечай!
Виктор молчал.
– Из какой деревни? Кто тебя послал? Антворте!
Виктор не проронил ни слова. Он решил умереть, но не выдать военную тайну. Уже не назовешь его Витей, этого мужественного юного воина, а именно Виктором.
Он был на краю гибели, черный глаз пистолетного дула уже смотрел ему в лицо, когда на выручку подоспели наши разведчики.
И тот самый фашист вскоре сидел у меня в блиндаже. Он-то послушно, с торопливой угодливостью отвечал на все наши вопросы. Раскрыл все, что только знал: численность, расположение своей части, имена командиров, содержание приказа на оборону. Когда его больше не о чем было спрашивать, он заявил, указывая на Виктора:
– Отцов таких детей победить невозможно.
Офицер-переводчик заметил ему от себя:
– Верно, обер-лейтенант. Только он не детка, Виктор наш, он и сам воин.
Гвардейский полк готовился к наступлению на сильно укрепленном участке обороны противника. Необходимо было произвести разведку боем. За сутки до начала атаки усиленный взвод разведчиков прорвался в тыл врага. Виктор был в составе этой группы, напросился сам. Не потеряв ни одного человека, разведчики захватили высоту, на которой стояли немецкие артиллеристы. Одно орудие вывели из строя, жерла других повернули в сторону противника.
Гитлеровцы предприняли несколько атак на высоту, но безуспешно – горстка разведчиков удерживала свою завоеванную позицию с исключительной стойкостью. Тогда в атаку были брошены пьяные солдаты с собаками. Орущая ватага ринулась на высоту. Но и этот свирепый штурм был отражен огнем разведчиков.
Фашисты использовали даже авиацию, силясь вернуть высоту, захваченную дерзкими разведчиками. Несколько самолетов Ю-87 нанесли удар с бреющего полета.
Виктор вскочил в окоп уже в тот момент, когда взорвалась бомба. Раненный, он очнулся на краю воронки: взрывом его выбросило из окопа. Когда девушка-санитарка подбежала к нему, он попросил:
– Маруся, дай мне мой автомат... И поверни меня лицом к врагу.
Так он и лежал – лицом к врагу, с автоматом на изготовку, – когда наступавшие гвардейцы подобрали его.
Виктор ослеп, потерял дар речи. В госпитале пришлось врачам поволноваться за него. Через три недели он заговорил и увидел свет. А месяц спустя уже стал проситься на фронт и, так как его не отпускали, пытался бежать из госпиталя.
Предо мною две фотокарточки, сделанные в 1942 и 1954 годах. На одном запечатлены воспитанник гвардейского полка Витя Киселев вместе с капитаном Третьяком, на другой – гвардии лейтенант Виктор Иванович Киселев, командир передового подразделения Н-ской части.
Дороги они мне, эти снимки, не только как память о фронтовых и послевоенных годах, но и как свидетельство большой значимости. Как верно говорится, солдатами не рождаются – становятся, так и патриотами бывают не с рождения. Пионерия, комсомол, школа, армейская служба воспитывают в юном человеке лучшие качества советского гражданина, для которого превыше всего Родина.