9. Поток истории
9. Поток истории
Быть трансцендентной личностью, такой, как мы описали ее в предыдущей главе, дело нелегкое. Пока человеку приходится развиваться в одиночку, лишь самые прилежные и удачливые могут наполнить свою жизнь переживанием потока. Однако горстка одиночек не сможет направить к сложности все человечество. Чтобы большинство людей активно участвовало в эволюции, общественные институты должны поддерживать поток и упорядоченность сознания. Поэтому две последние главы этой книги мы посвятили вопросу, как сделать сложность частью общественной жизни.
При внимательном рассмотрении эволюции сложности сразу становится ясно, что этот процесс идет не столько в душах людей, сколько в их информационном поле — культуре, в которой они живут. Человек — просто носитель информации. Мы с вами можем направить свою психическую энергию на самые многообещающие ценности и идеи. Благодаря этому наши личности станут сложнее, и мы приблизим гармоничное будущее. Однако развивается не только личность в телесной оболочке, распадающейся после смерти. Сохранится и будет расти информационный паттерн, формирующийся в процессе нашего существования: наша любовь, вера, знания, умения, прозрения, повлиявшие на ход вещей вокруг нас. Неважно, насколько умен, мудр, альтруистичен человек. Он способен влиять на эволюцию, лишь делая культуру сложнее, служа другим примером, изменяя обычаи, верования и знания так, чтобы их можно было передать грядущим поколениям. Мы вносим свой вклад в эволюцию с помощью мемов, распространяемых социальными системами.
Социальные и культурные системы{184} — тоже организмы в широком смысле этого слова. И, подобно другим организмам, они бывают более или менее сложными в зависимости от степени их дифференцированности и интегрированности. Например, армейское подразделение не слишком дифференцировано: люди на каждом из уровней его иерархии в той или иной степени взаимозаменяемы. Если вы рядовой, ваша личность интересна вам самому или вашим товарищам, но в масштабах всей армии вы всего лишь номер. С другой стороны, хорошая армия прекрасно интегрирована: каждое боевое подразделение обеспечено отлично функционирующими интендантскими и медицинскими службами, а также системами коммуникации. Все происходящее в одном из армейских подразделений немедленно воздействует на все остальные, вызывая соответствующие адаптивные реакции.
Типичный университет — во многом другая крайность. Его сотрудники работают совершенно изолированно от своих коллег. В его стенах поощряются оригинальность и индивидуализм, а обмен информацией и взаимопомощь сведены к минимуму. Создающие максимальную сложность социальные институции, где были бы объединены дифференциация и интеграция, встречаются крайне редко и остаются такими совсем недолго, так как быстро теряют либо гибкость, либо структурированность.
Поскольку мы проводим всю свою жизнь то в одной, то в другой социальной организации и формируемся под воздействием тех ролей, которые играем там, жизненно важно продумать, как можно повысить сложность семей, школ, офисов, фабрик и правительства. Мы не можем требовать от своих детей, чтобы они наслаждались жизнью, не дав им соответствующих умении и заставляя их расти в среде, предоставляющей слишком мало возможностей для действия. Быть хорошим членом плохого общества непросто. Не изменив среду нашего обитания, мы не сможем повлиять на будущее. Однако прежде чем рассмотреть, благодаря чему общество становится сложным, нам стоит поразмыслить о том, как поток влияет на эволюцию мемов — на технический прогресс и вечно меняющиеся верования и социальные институты.
ПОТОК И ЭВОЛЮЦИЯ ТЕХНОЛОГИИ
Почти полвека назад нидерландский историк Йохан Хейзинга выступил с дерзким утверждением{185}: он заявил, что социальные институты — даже самые уважаемые из них, такие как наука, религия и армия, — начинались в большей или меньшей степени как игра и лишь позднее утвердились «всерьез». Наука возникла из состязаний в отгадывании загадок, религия — из коллективных торжеств, военные организации — из церемониальных поединков, экономика — из праздничного взаимообмена. По мнению Хейзинги, вначале люди собирались, чтобы весело провести время и лишь позднее создали правила, позволяющие игре продолжаться и становиться интереснее. В конечном счете правила стали обязательными, и людям пришлось подчиниться им. Например, условности сегодняшнего суда возникли из публичных споров двух оппонентов, где каждый пытался убедить публику в справедливости своих аргументов. Первые суды были в той или иной степени импровизированными представлениями, увлекательными общественными развлечениями. Со временем различные аспекты этой игры-импровизации были систематизированы, роли судьей и адвокатов превратились в постоянные амплуа, и для каждого из них были созданы письменные своды правил. Таким образом, утверждает Хейзинга, суд — это систематизированный потомок развлекательных представлений. В целом же выживают и формализуются практики, доставляющие удовольствие их участникам.
По всей вероятности, поток является мощным механизмом истории. Удовольствие влияет на технический прогресс, и тому есть три основные причины. Во-первых, изобретатели и мыслители любят свое дело и продолжают развивать свои идеи, даже когда шансы на успех крайне малы. Во-вторых, многие изобретения, такие как автомобиль и персональный компьютер{186}, дарят множество приятных переживаний. И, в-третьих, технология развивается потому, что позволяет избавиться от тяжелого монотонного труда и опосредованно улучшает нашу жизнь — например, бытовая техника позволяет нам высвободить время на что-то более приятное, чем работа по дому.
Немало новых идей и способов поведения создают те, кто ищет новизны, устав от рутины или хаоса. Мы привыкли думать, что ученые делают открытия и изобретают всевозможные приспособления из экономических соображений. Но это верно лишь отчасти. Ведь если бы изобретательство не доставляло удовольствия, не было бы открытий и изобретений. Братья Райт надеялись, что их летающая машина окажется полезной и принесет им кучу денег, но они бы не работали дни и ночи напролет над воплощением своего безумного плана только из материальной заинтересованности.
Автомобиль, который изменил нашу жизнь больше, чем все прочие изобретения, и сегодня видится исключительно полезным механизмом, но возник он как предмет развлечения, как «поставщик потока». Люди заинтересовались автомобилями не из-за их полезности, а потому что, как только появились первые «самоходные повозки», человеческое воображение захватили езда и автогонки. Первые водители, джентльмены и механики, проезжали на своих хитроумных устройствах целые континенты по разбитым дорогам и проселкам. Вот как начинается современная рекламная брошюра Alfa Romeo: «В 1910 году появилась компания, которой было суждено особое предназначение. Ее философия была проста — автомобиль не только средство передвижения, а источник радости». Последнее предложение, скорее всего, верно. А заявление, что это философия только Alfa Romeo, — нет. На заре развития двигателей внутреннего сгорания все производители автомобилей очень хорошо понимали, что торгуют радостью.
На редкость быстрое распространение персональных компьютеров в последние десятилетия также в значительной степени объясняется доставляемым ими удовольствием. Многие авторы отмечали, насколько были увлечены и поглощены своей работой первые создатели ПК. Возникло немало легенд: о «зачарованных» бостонских лабораториях, где круглые сутки люди работают, погруженные в транс мерцанием экранов своих экспериментальных творений; о гараже, где Хьюлетт и Паккард доводили до совершенства свои вычислители, и еще об одном гараже, где Джобс и Возняк собирали первые компьютеры Apple. Пользователи персональных компьютеров ощущают то же, что их создатели, и огромный спрос на эти сложные устройства поначалу был связан не с электронными таблицами и редакторскими программами, а с играми и всякими забавными возможностями. Даже сейчас популярность персональных компьютеров больше объясняется тем, что они позволяют пользователю делать множество самых разных вещей: компьютерная верстка, мультимедийные интерфейсы, телекоммуникации — все это скорее приглашение к приключению, чем практическое решение рутинных задач.
Конечно, ошибкой было бы считать, что практичность никак не влияет на технологическую эволюцию. Но и игнорировать ту роль, которую играет в ней стремление к удовольствию, — недальновидно. Две тысячи лет назад, когда в Малой Азии впервые появилась водяная мельница, греческий поэт писал: «О, девы, ручной свой жернов отложите. Вам больше не нужно вставать до зари, заслышав крик петуха». Эти строки указывают на третью причину нашего интереса к новой технологии: она сохраняет нашу физическую энергию и позволяет тратить время на то, что нам больше нравится, — на занятия чем-то еще более приятным или, в конце концов, на то, чтобы просто подольше поспать.
Подсчитано, что в наши дни каждый житель США в течение свой жизни использует больше четырехсот электронных приборов. Может показаться, что все эти вспомогательные механизмы подарили нам величайшее счастье. Но это не так. Как мы подробно рассмотрели в главе 5, мемы, принимаемые нами за полезные, могут легко обратиться в паразитов. Шведский экономист и государственный деятель Стефан Линдер{187} убедительно продемонстрировал, что на определенном этапе приборы в нашем доме начинают сберегать меньше того времени, которое мы тратим на их обслуживание, ремонт и хранение. И хотя, безусловно, лук легче резать острым кухонным ножом, а не скорлупой моллюска, костью или зубами, действительно ли электрический кухонный нож — свидетельство прогресса?
Ни один человек, будучи в здравом уме, не захотел бы вернуться в то время, когда с заходом солнца замирала вся жизнь, когда океаны были непреодолимой преградой и когда мы и не подозревали о существовании вирусов и бактерий. С другой стороны, считать несомненным благом каждое новое открытие опасно. Стоит поддержать технологию, если она делает наш опыт более сложным, но если она создает конфликты и путаницу, лучше ей воспрепятствовать. Помня, что мемы размножаются сами по себе и в своем безудержном стремлении к размножению способны, если их не сдерживать, захватить всю нашу психическую энергию, мы сумеем не превратиться в рабов созданных нами вещей.
Сегодня мы делаем своим детям прививки против вызываемых опасными вирусами и бактериями болезней, например против полиомиелита. Окончательно осознав, что технология способна плодить мемы, столь же вредные для ума, как корь для тела, мы, возможно, сумеем найти вакцину и против них. Есть пластыри, помогающие бросить курить. Стоило бы создать аналогичные пластыри, вызывающие тошноту у того, кто слишком много смотрит телевизор или готов впасть в какой-нибудь политический экстремизм. В долгосрочной перспективе только умение контролировать собственную психическую энергию поможет человеку справляться с информационными перегрузками. Мемам гораздо проще мутировать, чем генам: не успели мы найти средство защиты от одного из их вредоносных штаммов, как на смену ему приходит новый. Поэтому нам не стоит полагаться на старые способы защиты: прежде чем принять новый мем, следует убедиться в том, что его обещание сделать нашу жизнь более приятной имеет под собой основания.
Например, за последние несколько десятилетий миллионы людей обзавелись всевозможными тренажерами по несколько сотен долларов за штуку в надежде сохранить хорошую физическую форму и здоровье и при этом так же наслаждаться тренировками, как мускулистые модели из рекламных проспектов. Мне не удалось найти статистических данных, показывающих, как часто пользуются этими устройствами их владельцы, но многие обладатели тренажеров сообщают, что начинают «прогуливать» уже через несколько дней после покупки. Однако эти механизмы — достаточно невинные плоды технологии: им нужны деньги и уголок в нашем доме, и как только мы забываем о них, они перестают претендовать на место нашем сознании. А по-настоящему опасны те мемы, что вводят нас в соблазн и день за днем выкачивают нашу психическую энергию, вечно обещая нам состояние потока, но редко выполняя свое обещание.
ПОТОК И ИСТОРИЯ
Не только материальные вещи эволюционируют благодаря тому, что создают поток. Обычаи, системы верований, религиозные и политические институты часто возникают как новые возможности получить удовольствие. Широкие массы обычно принимают их, получив подтверждение, что они способны избавить от душевной тревоги и сделать жизнь приятнее. Китаевед Роберто Эно недавно опубликовал работу о возникновении и распространении конфуцианства в Китае{188}. Тем, кто не уверен, что древняя история способна нас чему-либо научить, его достаточно спорная теория может показаться излишне сложной. Тем не менее стоит уделить ей внимание, поскольку подтверждения ее основных идей то и дело встречаются в разные времена в разных местах.
Во времена Конфуция Китай был охвачен одним из самых затяжных конфликтов за всю долгую историю этой страны. Прежде, в период правления династии Западная Чжоу с XII по VIII век до н. э., Китай был довольно мирной и благополучной страной. Именно в этот золотой век китайцы решили, что они — избранный народ под началом божественного императора. К сожалению, они также считали, что при отсутствии законного престолонаследника Небо являет свою волю, даруя достойному претенденту на престол победу в сражении. К концу правления династии Западная Чжоу династическая линия была уже очень запутанной. И это заставляло всех, кто стремился стать императором, воевать со своими соперниками, дабы выяснить волю небес. К 551 году до н. э., когда родился Конфуций, внутренние раздоры раздробили нацию на множество постоянно сражающихся вотчин. Повсюду царили нищета, беззаконие и общая неустроенность.
Посреди всей этой смуты группа молодых людей в царстве Лу пыталась создать островок порядка во все нарастающем хаосе. Они развивали свои умы и тела при помощи песен и танцев, исполняемых в строгом соответствии с ритуалом. Их программа самосовершенствования многим напоминала наши нынешние увлечения аэробикой, боевыми искусствами, бегом и прочими занятиями, вызывающими состояние потока. Вот, например, что ответил Цзэн Шэнь, один из ближайших учеников Конфуция, на вопрос, чем он любит заниматься больше всего: «Поздней весной, когда покровы земли уже сотканы, я отправляюсь на природу с пятью-шестью молодыми мужчинами с покрытыми головами и шестью-семью мальчиками. Мы окунаемся в реку Юй и стоим на ветру среди пляшущих потоков дождя. А потом мы возвращаемся домой, распевая песни»{189}.
Очевидно, что эти мужчины нашли себе дело, рождавшее поток, позволявшее забыть о бедах общества и наслаждаться сложными умениями, основанными на управлении собственным телом и эмоциями. Если бы у этой истории не было продолжения, все бы ограничилось отличным рецептом бегства от действительности. Но когда Конфуций присоединился к этим юным танцующим бродягам, он понял, что сможет расширить их опыт, создав нечто более серьезное. Конечно, ему открылся космический смысл. Он назвал его ли — замысловатые правила ритуальных танцев как одно из проявлений божественного порядка, руководящего движением звезд, позволяющего всходить хлебам и стоящего на страже благополучия страны. Те, кто сумел постичь ритуал, поддерживают порядок Вселенной. Так владение этими умениями стало не просто возможностью порадовать себя, а долгом, исполняя который человек дарил обществу процветание. Убедительность идей Конфуция позволила ему возглавить эту группу.
Постепенно гармоничное поведение и убеждения Конфуция и его учеников привлекли внимание китайских правителей. Среди царившего тогда хаоса появилась группа людей, постигших скрывающийся за внешними проявлениями истинный порядок и умевших управлять своим телом. Многие правители стали нанимать конфуцианцев в советники. Историк Фредерик Моут писал: «Все поняли, что ученики [Конфуция] значительно превосходят обычных искателей места, и это вызывало к ним особый интерес… Они быстро продвигались на государственной службе. За несколько поколений учение Конфуция распространилось повсеместно, а его приверженцы стали “лидерами рынка”. Они получали посты, соответствовавшие их талантам»{190}.
К ученикам Конфуция обращались, чтобы составить справедливые законы, и они получили возможность применить ли, открытое в их прежних танцах, к управлению большими сообществами. Из первых двадцати двух учеников Конфуция один сам был феодальным правителем, а девять других стали важными чиновниками. При прочих равных правители предпочитали окружать себе нравственными и достойными доверия чиновниками-конфуцианцами, поскольку противники этих правителей слишком часто погибали от рук своих неверных вассалов.
Дальнейшее известно всем. Конфуцианство стало руководящим принципом в общественной и частной жизни Китая и родственных культур, например Кореи, и многие века оказывало значительное влияние на большую часть Азии. Но, как обычно, в созданный Конфуцием мем проникли паразиты-имитаторы, использующие в собственных целях потребность человека в законе и порядке. Уважение к традиции стало для правителей удобным инструментом пропаганды, позволявшим им оправдывать собственные привилегии божественным происхождением своей власти. Тех, кто восставал против угнетения, обвиняли в нарушении божественного порядка. Сегодня многие китайцы презирают Конфуция (а не только коммунистическую идеологию), считая его отцом патриархальной, погруженной в ритуалы олигархии, создавшей в стране столь благодатную почву для революции.
Тем не менее история возникновения конфуцианства позволяет нам понять многое. Она показывает, что человек, получая удовольствие от сложной деятельности, такой как ли, способен сформировать гармоничную личность. И что общество, устои которого пошатнулись, видит в таком человеке лидера. Когда это происходит, создавшая поток деятельность широко распространяется и формализуется. Из малозаметной игры она превращается в основу общественной жизни.
Нечто подобное произошло 11 веков спустя, когда на Аравийском полуострове появился человек, которого стали звать пророком Мухаммедом. К тому времени здесь, как и в Китае, прежнее процветание сменилось беззаконием и застоем. «К началу седьмого века, — пишет историк, — рухнули общественные устои, сформировавшиеся ранее в Южной Аравии, распространилась анархия»{191}. Племенные конфликты усугублялись религиозными различиями: каждый семейный клан поклонялся своим богам и духам. В Мекке, где родился Мухаммед, на главной площади стояло больше трехсот святилищ разных культов. Настоящее вавилонское столпотворение! Например, тот, кто не имел наследника и хотел вымолить у богов сына, должен был отправиться в определенное святилище и принести там соответствующие жертвы. А чтобы вылечить верблюда или собрать урожай, приходилось посетить другие святилища, каждое со своими ритуалами, разработанными для конкретного божества и определенной цели. Можно представить, сколько времени жители Мекки тратили на религиозные отправления! Ни на что другое его уже просто не оставалось.
Молодой Мухаммед не мог смириться с этим хаосом. Он знал, что евреи и христиане процветали, укрепляемые верой в единого Бога, и завидовал их могуществу, считая его источником их священные писания, служившие залогом завета между верховным божеством и его народом. Мухаммед избрал одно из древних божеств Мекки, к которому обращались в самую трудную пору и чье имя было Аллах. Кличем «Ля иляха илдя Аллах! Нет бога кроме Аллаха!» он призвал под свои знамена других разочаровавшихся молодых людей, положив начало мощнейшему историческому движению, известному как ислам.
Как некий гигантский лазер, вбирая в себя психическую энергию арабов, ислам превращал ее в единый луч невероятной силы. Коран Мухаммеда стал сборником правил, упорядочивших и упростивших жизнь людей. Его гармоничные стихи и ежедневные молитвы подарили арабам духовную деятельность, объединившую их ради общей цели. Благодаря ясным целям, четким правилам, новым возможностям и новой уверенности в себе жизнь последователей ислама превратилась в потоковое действо. Освобожденная таким образом энергия сначала была направлена на завоевание большей части Северной Африки и Азии, а позднее — на создание одной из сложнейших цивилизаций.
Еще одно историческое событие, произошедшее через тысячу лет после рождения Мухаммеда, также может служить примером того, как поток помогает сформировать могущественные и долговременные объединения людей. К середине XVI века материальный и духовный порядок, постепенно создававшийся католической церковью, затрещал по швам. Вследствие Реформации Европа распалась на воюющие государства, враждебные друг другу как в религиозном, так и в экономическом отношении. Психологическое воздействие этого дробления на тех, кто сохранил верность Риму, было огромно. В первую очередь образованная и стремящаяся к идеалам молодежь перестала понимать, что значит «жить по-христиански». Сомнение в этических нормах порождало в их душах тревогу и растерянность.
Для противодействия этому духовному хаосу Игнатий Лойола, набожный испанский офицер, создал в 1540 году Общество Иисуса{192}. Стремясь обновить веру и поддержать папу в борьбе с его противниками, он собрал вокруг себя группу полных энтузиазма молодых людей и организовал их в основанный на военных принципах монашеский орден. Важная особенность этого ордена заключалась в том, что он давал своим приверженцам ряд четко определенных целей и умений, позволявших сосредоточить психическую энергию на гармоничной потоковой деятельности.
Повседневный распорядок иезуитов включал религиозные обряды и был расписан до мелочей с раннего утра и до позднего вечера. Например, в течение суток они дважды должны были размышлять о своих целях на этот день и о том, насколько они преуспели в их достижении. Каждый жест, каждое движение были определены в «Правилах скромности» — официальном руководстве, предписывавшем, как держать голову, насколько сильно следует сжимать губы и что делать с руками во всех возможных случаях.
Однако парадоксальным образом это навязчивое стремление к соблюдению мелких предписаний сочеталось с невероятной гибкостью и необычайной свободой в решении политических и социальных задач. Иезуиты получали блестящее образование и жесткое, вырабатывающее характер воспитание, а затем их отправляли искать приключений туда, где их находчивость могла пройти настоящее испытание. Иезуиты-одиночки были первыми европейцами, исследовавшими дикие просторы Канады и территории Великих озер, где они пытались обратить в христианство местных жителей. Другие представители этого ордена отправились в Южную Америку и создали там национальные государства без угнетателей. Десятки лет проводили иезуиты в Китае, Индии и Японии, оставаясь единственными европейцами в чуждой и зачастую враждебной культуре, но продолжая хранить свою веру и трудиться над распространением учености и христианства.
Особенный интерес к Обществу Иисуса вызывало именно это сочетание жесткой дисциплины и личной инициативы. К тому времени, когда Игнатий Лойола умер, орден насчитывал 1000 активных приверженцев, а к 1626 году, несмотря на сложность иезуитского образования, их число достигло 15 554 человек. Одной из главных задач ордена была реформа католического образования. Свой первый колледж иезуиты открыли в 1548 году в Мессине, а 100 лет спустя таких колледжей было уже 728. Можно спорить о последствиях политического влияния иезуитов в тех странах, где оно было особенно сильно, но невозможно отрицать, что эта организация нашла способ победить ту духовную энтропию, которая угрожала католической церкви в XVI веке.
Кризис, подобный тому, что способствовал возникновению ордена иезуитов, вызвал к жизни еще одну потоковую деятельность, гораздо значительнее повлиявшую на историю. Речь идет о так называемой пуританской (протестантской) трудовой этике, заложившей основы капиталистического предпринимательства и промышленного развития в Северо-Западной Европе и Северной Америке. Отвергнув папу и церковные таинства, гарантировавшие, по уверениям католической церкви, верное спасение, первые протестанты не знали, как определить, обретут их души вечную жизнь или нет, — важнейший вопрос для культуры, где судьба души, по крайней мере в теории, была важнее судьбы тела. Успешное решение предложил Жан Кальвин{193}. Он утверждал, что человеку дано будет узнать, спасется ли он, по тому, насколько он успешен в своей профессии. Бог не даст богатства и почета, если тебе не уготован рай.
Благодаря этому мему, связавшему предприимчивость и вечную жизнь, пуританские торговцы и ремесленники стали трудиться прилежнее прежнего. Ведь таким образом они, что называется, убивали двух зайцев — добивались и богатства, и святости. У того, кто следовал этой этике, как правило, не было возможности насладиться плодами своих трудов — в его жизни стало гораздо меньше удовольствий и свободного времени. «Из своего благосостояния он не извлекал никакой пользы, — пишет социолог Макс Вебер, — кроме безотчетного ощущения, что сделал свою работу хорошо». На заре современного капитализма человек, отказавшийся от удобств и радостей жизни, — как и шахматист или альпинист — был мотивирован удовольствием, извлекаемым из самой деятельности.
Протестантская этика предлагала последовательный набор правил — четких целей и способов их достижения, помогавших приверженцу этого учения упорядочить свою жизнь и избежать душевных мук, связанных с утратой определенности, которая даруется верой. Как говорит Вебер: «Для того чтобы обрести уверенность в себе, предлагалось самое верное средство — погрузиться в мирские заботы. Лишь так можно было устранить религиозные сомнения и отбросить сомнения в Божьем милосердии. Тем самым нравственное поведение человека становилось упорядоченным и систематичным, следуя четкому общему методу».
Иными словами, протестантская этика создала великую новую «игру», позволяющую сконцентрировать психическую энергию. В этой системе работник (точнее, «игрок») «будет работать по правилам, в то время как другие останутся в вечной растерянности и не найдут для своего дела ни места, ни времени». Ирония в том, что важным для пуритан моментом было осуждение всевозможных наслаждений. Но при этом сами они наслаждались трудностями своей аскетической жизни как таковыми, осуждая лишь более простые формы наслаждений и развлечений, не соответствующие их идеалам. И сегодня много работающие люди (так называемые трудоголики) с презрением отвергают любой намек на то, что они получают удовольствие от своей деятельности, поскольку это как бы принижает их значимость. Трудоголик вряд ли признает, что ему приятнее поработать, чем съездить в отпуск, посмотреть спектакль или просто расслабиться.
Уже давно не возникало новых игр того же масштаба, что в прошлом. Возможно, вначале социализм, а затем и коммунизм предлагали нечто подобное людям, собиравшимся на тайные заседания партийных ячеек и посвятившим всю свою жизнь борьбе за победу пролетарской революции. Конечно, состояние потока трудно увязать с образом сурового, лишенного юмора и зачастую злобного большевика, однако и они, несомненно, в своем призвании видели ясные цели и возможности и шли вперед, невзирая на трудности и опасности. Отчасти их действия можно объяснить стремлением к идеалам, хотя в основном этих людей привлекали власть, слава и материальные блага. И все же, если бы игра в революцию не приносила удовольствия, вряд ли столь многие продолжали бы в нее играть, даже когда рухнули идеалы, а материальные блага оказались иллюзией.
По Веберу, к середине XIX века капитализм перестал быть свободно избираемым, увлекательным приключением и превратился в «железную клетку». Правила игры утратили гибкость, наследуемый капитал уничтожил изначальное равенство возможностей, а огромные монополии и олигархии, стремясь защитить себя от конкуренции, захватили государственный аппарат. Развлечение оказалось недолгим. Но Вебер недооценил капитализм. Ведь через 70 лет после публикации веберовского труда он все еще остается самой популярной игрой. Что касается социализма, то следовать его правилам оказалось гораздо труднее, и поэтому в его иерархию немедленно проникли паразиты, эксплуатирующие идеалистические мемы ради собственных эгоистических интересов.
Из этого краткого обзора основных вех истории следуют два вывода. Первый: способность превращать повседневный опыт в осмысленную, взаимосвязанную, направленную на достижение целей деятельность — огромная сила. Когда энтропия охватывает общество и в душах людей поселяется тревога, они начинают стремиться к ясности и порядку. Новый набор мемов, позволяющий вернуться в состояние потока, оказывается весьма привлекательным и нередко торжествует победу. И как поток создают самые различные виды деятельности — от музыки до вольной борьбы, от чтения до прыжков с парашютом, — так и культуры предлагают самые разные решения для победы над хаосом. Например, орден иезуитов и протестантская трудовая этика возникли приблизительно в одно и то же время в ответ на все ту же социокультурную неразбериху. Иезуиты и пуритане верили в разные мемы, поступали совершенно по-разному, и все же их личности формировались под воздействием правил, которые сходным образом направили психическую энергию, создав ощущение порядка и удовольствия.
Второй вывод: ни одна из культурных игр не защищена от эксплуатации. Конфуцианством с самого начала манипулировали эгоистичные правители. За многие века существования это учение создало, пожалуй, большую сложность, чем все его альтернативы, но в конечном счете оно подточило жизненные силы китайского народа. Ислам впал в самодовольство, иезуитов нередко портила власть, а лишенная трансцендентальных основ трудовая этика превратилась в навязчивое стремление все контролировать. Утратив гибкость, эти и многие другие дарящие свободу решения тут же начинают препятствовать эволюции. Похоже, за свободу приходится платить вечной бдительностью — но кому охота постоянно быть начеку? А когда бдительность ослабевает, паразиты оказываются тут как тут.
Какая новая игра позволила бы нам и нашим детям обрести поток в эти трудные времена? Важно понимать, что среди новых мемов в ближайшие годы могут появиться «легкие решения», которые в отдаленной перспективе только увеличат энтропию. Так произошло, например, с национал-социализмом — ведь это политическое течение поначалу так нравилось европейцам, впавшим в растерянность из-за распространившейся после Первой мировой войны анархии. Зато другие мемы окажутся более сложными и необходимыми для создания гармоничного будущего. Какое направление примет эволюция, определит наш выбор. И для того чтобы он был обращен в сторону сложности, стоит приглядеться к тому, что делает общество «правильным», то есть соответствующим направлению эволюции.
ПРАВИЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО
Когда Французская революция бросила вызов порядкам Старого Света, ее лидеры провозгласили лозунг, отразивший их понимание правильного общества: Liberte, egalite, fraternite. Свобода, равенство, братство — вот его сущностные основы (если, конечно, мы готовы закрыть глаза на сексистское «братство»). Естественно, свобода — одно из проявлений дифференциации: свободное общество позволяет своим членам ставить собственные цели, развивать личные способности и проявлять свою неповторимую индивидуальность. Однако без интеграции дифференциация привела бы к центробежному дроблению общества, поэтому необходимо уравновешивать ее братской любовью. И не зря между этими двумя противоположными принципами расположено равенство. Оно связывает их: равенство возможностей и равенство перед законом позволяет мирно сосуществовать множеству индивидов, стремящихся к удовлетворению собственных потребностей.
Безусловно, идеалы редко воплощаются в жизнь. Мемам, предписывающим нам «братство», приходится бороться с генами, приказывающими прежде всего заботиться о себе, а затем уже о близких, а также со старыми мемами, уверяющими нас, что мусульманину, чернокожему или богатому не быть нам братом. В этой борьбе обычно побеждают старые «бойцы». Тем не менее за последние 200 лет мемы, провозглашающие свободу и равенство, распространились по всему миру. Рабство отвергнуто навсегда, а знатность и богатство уже не считаются Божьим даром, позволяющим нескольким счастливцам делать несчастными всех остальных.
Но как насчет братства? В этом разобраться труднее, ведь едва ли можно утверждать, что в последние несколько столетий братства стало больше. Свободу и равенство можно закрепить законодательно, а братство, к сожалению, нет. Любовь к ближнему — чувство непроизвольное. На него может повлиять внешняя информация, но контролировать его извне невозможно. Религиозные верования, когда-то объединявшие Европу и обе Америки, в значительной степени утратили свою связующую силу, и им на смену пришли иные мемы, дающие людям чувство единения и сопричастности. Но ни один из них не оказался универсальным настолько, чтобы объединить всех людей в общество, основанное на принимаемых всеми ценностях. В прошлом веке (и в конце нынешнего) значительную силу обрел национализм, а затем политические идеологии коммунизма и фашизма подарили некоторым народам солидарность ценой утраты связи с другими народами.
Та же тенденция, предпочитающая дифференциацию интеграции, проявилась в США. Джон Локк{194}, развивая теорию личной свободы, которая легла в основу американской конституции, полагал, что христианская мораль и дальше будет служить противовесом корыстным интересам, вышедшим на первый план с отменой политических ограничений на личную инициативу. Позицию Локка емко выразил{195} наш первый вице-президент Джон Адамс: «Мы создавали свою конституцию лишь для высокоморальных и религиозных людей. Она совершенно бесполезна в управлении людьми другого толка».
Идеи Локка вызвали большой интерес благодаря тому, что поддерживали неограниченную конкуренцию за блага жизни без государственного вмешательства. Однако, живя в традиционном обществе, Локк и представить себе не мог, что люди когда-то освободятся от ограничений, налагаемых взаимоуважением, критикой и постоянным общением лицом к лицу. Он наверняка считал, что политическую свободу и равенство смягчит здравый смысл людей, стремящихся сохранять добрососедские отношения. Но хотя все люди созданы равными, большинство деревенских жителей и обитателей маленьких городков прекрасно знают, что одни их соседи гораздо ответственнее других: одни вносят вклад в общее благополучие, а другие все портят и ссорятся.
Локк и создатели конституции США не сомневались в том, что общая религия будет и дальше обеспечивать интеграцию, а моральное воздействие компактных сообществ — умерять свободу и равенство. Их не слишком занимал вопрос о сдерживании сил дифференциации, поскольку тогда трудно было вообразить, что в будущем эти силы обретут такое могущество. Разве отцы-основатели США могли предвидеть всеобщее избирательное право, обязательное образование, легкость передвижения по железным дорогам, на машинах и самолетах; или переворот в производительности труда, сделавший лишним помещиков; или утрату обществом власти над поведением своих членов — то есть все те изменения, что, развивая свободу и равенство, уменьшают интеграцию?
В ходе истории политические мемы, управляющие общественным поведением и экономикой, вкупе с технологическим прогрессом привели к тому, что у жителей Соединенных Штатов существенно ослабло чувство сопричастности и взаимной ответственности. Конечно, в утрате интеграции виновны не только Джон Локк и свободный рынок. В действительности дела в нашем обществе обстоят намного лучше, чем во многих других. Худшие формы социальной энтропии можно наблюдать в бывших коммунистических странах, да и шведы гораздо чаще, чем принято думать, жалуются на одиночество и отчуждение, охватившие их посреди социалистического изобилия. Но это проблема не одних лишь технологически развитых обществ: что может быть грустнее сомалийской поговорки «Я и Сомали против всего мира; я и мой клан против Сомали; я и моя семья против моего клана; я и мой брат против моей семьи; я против своего брата»?
Одно из препятствий на пути к совершенствованию общества состоит в том, что мы доверчиво принимаем любое развитие дифференциации или интеграции за положительное изменение. Если новый закон дает больше свободы — нам это кажется несомненным прогрессом, как и новое движение, формирующее у людей чувство солидарности. Но одно из этих направлений развития не способно улучшить положение дел без поддержки другого. Сложность требует синергии этих диалектически противоположных сил, а по отдельности они приводят лишь к растерянности и хаосу. Мы думаем, что социальную энтропию вызывает утрата свободы или какой-то другой из этих ценностей. Однако развитие одного из этих аспектов общественной жизни за счет другого столь же опасно. Свобода без ответственности разрушительна, единство без личной инициативы действует удушающе, равенство, не признающее различий, деморализует.
Правильное общество помогает каждому своему члену максимально развить свой генетический потенциал. Оно открывает новые возможности любому — спортсмену или поэту, торговцу или ученому. Оно никому не запрещает заниматься тем, что у него лучше всего получается, и помогает каждому найти свое дело. Правильное общество позволяет каждому развить способность переживать поток в социально полезной деятельности. В то же время оно защищает человека от эксплуатации его психической энергии другими людьми. Оно постоянно выслеживает угнетателей и паразитов. В рамках этой концепции свобода относится к бытию, а не к действию. Каждый человек свободен максимально развить потенциал сложности своей личности, но ему не позволено ограничивать ради этого чужую свободу.
Однако социальная система, способствующая эволюции, не может остановиться на этом. Она должна принимать во внимание дифференциацию и интеграцию вне потребностей отдельных человеческих существ и всего человечества в целом. Эта система должна признавать и законы природы, и законы человеческие. Общество, игнорирующее влияние вырубки лесов на качество воздуха, производства ядовитых веществ — на качество воды, уничтожения растений и животных — на уровень сложности нашей планеты, вряд ли сможет привести нас к лучшему будущему. Нам нужны личности, направляющие энергию на достижение трансцендентных — по отношению к узким интересам — целей, и так же нам необходимы трансцендентные культурные ценности и трансцендентные организации, которые помогут измениться и действовать в интересах эволюции.
СОЗДАНИЕ ПРАВИЛЬНОГО ОБЩЕСТВА
Все мы с готовностью принимаем необходимость создавать справедливые, сложные и даже трансцендентные социальные системы. Но что мы должны для этого сделать? Ясно одно — никто не может предложить четкую последовательность шагов, автоматически ведущую к удовлетворительному решению. Значит ли это, что любые размышления о том, что делает общество хорошим, суть благие, но бесполезные намерения? Я так не считаю. Но поскольку было бы вредно и даже опасно думать, будто мы уже знаем, что именно нужно для того, чтобы привести наши общественные организации в соответствие требованиям эволюции, гораздо безопаснее будет поразмышлять над тем, как нам понять, что именно нужно сделать.
Модель усовершенствования мемов, управляющих нашей психической энергией, — законов страны, правил поведения, верований, социальных институтов — предоставляет нам сама эволюция. Как утверждает психолог Дональд Кэмпбелл{196}, виды повышают свою конкурентоспособность, формируя органы для получения все более систематической информации об окружающей среде. Сначала развиваются сенсорные рецепторы, позволяющие с точностью определять, что происходит вокруг. Ухо летучей мыши, нос ищейки, глаз сокола — на редкость чувствительные устройства, добывающие для этих животных информацию.
Преимущество человека заключается в создании культурных инструментов, дающих нам знания об аспектах действительности, предположительно, недоступные ни одному другому виду на этой планете. Египетские фараоны узнавали о планах своих врагов, находясь за сотни километров от них, благодаря сообщениям, записанным на папирусе. С помощью телескопа Галилей сосчитал спутники Юпитера. Через микроскоп Ван Левенгук наблюдал удивительно сложный мир в капле воды. А такие ученые, как Ньютон и Пастер, сделали важные выводы из данных, полученных с использованием этих инструментов. Самые обнадеживающие, то есть наиболее явно свидетельствующие о прогрессе проявления эволюции — те, что позволяют нам лучше разглядеть происходящее вокруг нас и понять хотя бы некоторые законы природы, объясняющие полученную нами новую информацию. Нашим предкам формировать все более сложное представление о мире помогали религия и наука.
Однако кое в чем мы не слишком продвинулись вперед. Речь идет о знании индивидуальных и общественных потребностей и понимании законов, управляющих деяниями человека. Можно возразить, что, например, всеобщее избирательное право — это исключительно важное изобретение, дающее информацию о потребностях каждого взрослого человека в государстве и позволяющее нашим представителям работать для их удовлетворения. Но выборы, как национальные, так и большинство местных, — исключительно несовершенный способ узнать желания избирателей, едва ли предоставляющий какую-либо полезную информацию.
Прежде всего избиратели в основном выражают свои потребности, голосуя за одного из двух кандидатов, утверждающих, что у них разные цели. Голосуя за кандидата-республиканца, я могу демонстрировать, что отдаю предпочтение свободному предпринимательству, а кто-то еще, голосуя за демократа, может поддерживать б?льшую социальную защищенность. Но насколько адекватно поданный мною голос представляет мои цели и потребности? Особенно на таких выборах, как в 1992 году, когда кандидаты в президенты не слишком затруднили себя объяснениями, что именно они собираются сделать для нас, для нации, для мира. В отсутствие ясной информации о намерениях кандидатов избиратели не могли выделить наиболее подходящие им цели. Даже если на миг забыть о невозможности втиснуть мечты миллионов в несколько пунктов двух партийных программ, объем получаемой и передаваемой нами во время выборов информации до смешного мал.
Если мы хотим, чтобы политические институты более четко представляли наши цели, нужно, во-первых, лучше осознать эти цели и, во-вторых, найти более эффективные способы сообщить о них другим людям. Невероятно, но факт: наше общество тратит триллионы долларов на вооружение, космические исследования, суперколлайдеры и неэффективные социальные службы, но при этом не способно должным образом связать наши мечты с деятельностью организаций, призванных воплотить эти мечты в жизнь. По крайней мере, на уровне районной или городской общины у людей должно быть место — амфитеатр в парке или зал, — где они могли бы в приятной атмосфере встречаться и обсуждать важные для всех вопросы и где можно было бы принимать совместные решения. В сравнении с расходами на совершенно бесполезные программы такие встречи обойдутся гораздо дешевле, даже если там подавать икру и коллекционное шампанское.
Политолог и философ Ханна Арендт{197} утверждает, что подлинная демократия существовала лишь однажды — в свободных Афинах, 25 веков назад. По ее мнению, она возникла благодаря тому, что афиняне создали «публичное пространство», где каждый мог выступить по любому существенному для города вопросу, а другие могли по достоинству оценить его аргументацию. Эти дебаты не были чисто теоретическими: выслушав все мнения, люди на агоре голосовали, и их решение становилось законом.
Тезис Арендт легко опровергнуть. Во-первых, древнегреческая демократия была доступна лишь для богатых мужчин. Во-вторых, можно привести еще немало примеров «публичных пространств», во многом подобных афинской агоре, — от племенных советов американских индейцев до встреч швейцарских кантонов, от городских собраний в Новой Англии до советов донских казаков. Но Арендт права в том, что именно такой институт необходим каждой подлинной демократии и что пока еще это большая редкость.
Со времен расцвета Афин политика сильно потускнела. Благодаря многим из нас бразды правления обществом перешли в руки спекулянтов недвижимостью, владельцев больших строительных компаний и других людей, больше заинтересованных в собственном, чем в общественном благе. Говорят, что из миллионов жителей Лос-Анджелеса более-менее четкое представление о политике мэрии этого города есть лишь у сотни адвокатов и репортеров. Пока основная масса граждан игнорирует политику, считая ее необходимым злом, она будет оставаться в руках узкого круга заинтересованных лишь в собственном благополучии лиц{198}. Но осознав всю серьезность важнейшей задачи формирования нашего будущего, мы поймем, почему греки называли политику высшей формой досуга. Наилучший способ самореализации — создать наиболее сложную систему, правильное общество.
ОБРАЗОВАНИЕ КАК СПОСОБ СОЗДАТЬ ПРАВИЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО{199}
Данный текст является ознакомительным фрагментом.