Эпитафия на смерть необычного человека

Эпитафия на смерть необычного человека

28 ноября 1984 года.

Сегодня умер человек.

Этот человек был моим другом.

Ему было 35 лет.

С точки зрения статистики он был слишком молод, если учесть среднюю продолжительность жизни.

Он прожил достаточно времени для того, что он сделал, и совершенно недостаточно для того, на что он был способен.

Он был интересной личностью, но вдобавок еще и очень необычным человеком. Мнения о нем расходятся: одни считали его невыносимым педантом, а другие уверяли, будто он обладал блестящим умом и недостатком скромности, как это часто бывает у гениев. Я же, знавший его лучше всех, могу сказать, что он не был ни гением, ни педантом. Он был человеком, который получал удовольствие от того, что делал. Он называл себя гедонистом и, следовательно, жил, работая себе в радость.

Наверное, это безудержное стремление к действию и стало причиной одной большой проблемы в его отношениях с окружающими. Все казались ему слишком медлительными и пассивными, и по какой-то причине, о которой я могу догадаться, он постоянно находился среди людей, не отличавшихся особой живостью ума, и беспощадно их критиковал. Чтобы попытаться объяснить такое поведение, — а может быть, для того, чтобы оправдать друга, — я предположу, что он всю жизнь не только не считал себя гением, но и подозревал в глубине души, что был глупцом, бестолочью, никчемным человеком, неспособным ни к какой творческой деятельности.

Моему другу была больше по душе зрелищность действий, а не действия сами по себе. Его любовные увлечения должны были быть страстью. Широта его интересов безгранична. Его увлечения ни с чем не сравнимы. Его энергия неисчерпаема. Вот почему он был замечательным профессионалом: психотерапевтом, владевшим техникой катарсиса. Он, как никто другой, мог снимать стресс, занимаясь любимым делом. (Я спрашиваю себя, нашел ли он то, что искал? К тому же он постоянно жаловался, что не может найти подходящего врача. Возможно, ему требовался такой же врач, каким был он сам…)

Как бы там ни было, он был замечательным человеком. Как не полюбить того, кто полностью отдавался любому затеянному делу, важному или незначительному, с одинаково безудержным и подчас нелепым энтузиазмом?

Была и другая сторона у этой яркой личности. Другое, более патетическое, как он выражался, видение ситуации… Возможно, наименее привлекательной чертой его характера или же (почему бы и нет?) движущей силой его поступков было вот что:

Этому человеку все очень быстро надоедало.

Становилось скучно.

Скука. Наверное, именно она определяла жизнь моего большого друга и товарища. Увлеченность сменялась усталостью от людей, работы, спорта, манеры одеваться и говорить. Откровенно говоря, ему наскучило собственное существование. Но, несмотря на это, сегодня, когда пришло время подвести итоги, я должен признаться: было и то, что ему никогда не надоедало. Он жил для этого и ради этого, со всей страстью, с которой он наслаждался всем остальным. Ясный образ, встающий перед глазами: он и дети. Я никогда не видел, чтобы он уставал, раздражался от общения со своими детьми или не хотел их видеть.

(Может быть, с ними у него просто не было времени на тоску? К счастью, мы уже никогда об этом не узнаем.)

Без сомнения, этот человек любил своих детей больше всего на свете. Не знаю, любил ли он кого-нибудь, как своих детей? (Не «так, как», а именно «как» своих детей.) Более того: любил ли он кого-нибудь по-настоящему? (В том смысле, в котором он понимал слово «любить»?) То есть: принимал ли он кого-нибудь без оговорок? Это и есть загадка. По моему скромному мнению, он любил до тех пор, пока… ему не начинал нравиться кто-то другой. Потому что, как только это происходило, любовь, благодушие и щедрость, казалось, испарялись и их место занимали отвратительные требования, нездоровые надежды и самые низкие страсти…

Если есть сомнения в том, любил ли он, то нет никаких сомнений, что он никогда не чувствовал себя по-настоящему любимым.

За спиной у этого «всемогущего» человека, сильного, неуязвимого, «пандорного» (позволим себе этот неологизм), прячась в тени этого всеобщего любимца, шел совсем другой человек, его второе «я». Тайно, словно мрачный мистер Хайд, только не жестокий, а нуждающийся в расположении к себе. Другой человек, со множеством недостатков, слабый, требовательный, надоедливый и несчастный. Нелюбимый, неуверенный в себе, неудовлетворенный… Этому человеку понадобилось больше чем полжизни, чтобы встретиться лицом к лицу со своим затаившимся Эго. И, наконец, ему повезло: не из-за храбрости, поскольку храбрым он не был, а из-за упрямства… Когда после двадцати лет поисков он обнаружил себя самого (или решил, что обнаружил), он понял также (или решил, что понял) и то, что другие (те, кого он любил) продолжали желать, чтобы он оставался прежним. Тем, каким он был до встречи с самим собой.

И он отступил.

Он согласился вечно исполнять роль супергероя, вынужденный стойко отрицать мрачные стороны своей души.

Даже он сам не знал, как сумел добиться того, что никогда ни на кого не рассчитывал. «Рассчитывал» в том смысле, как он понимал это слово, то есть безоговорочно. В глубине души он был уверен, что никто не может рассчитывать на другого человека безоговорочно, но в то же время он никак не мог избавиться от этих нелепых поисков того, к чьей груди он бы мог преклонить уставшую голову, закрыть глаза и успокоиться.

Сегодня я позволю себе сказать то, что никогда не говорил ему в глаза:

Ты никогда никому не доверял

Мне не хочется так думать, ведь он был таким дружелюбным и всегда готовым помочь. Кто из вас, оставшихся в живых, может утверждать, что он был вашим другом? Многие могли бы причислить его к своим друзьям, но кто осмелится утверждать, что эти отношения были взаимными? Откровенно говоря, думаю, что никто, поскольку сомневаюсь, чтобы он, несмотря на внешнюю открытость, был способен доверять окружающим. Не из-за недостатков других. Он был просто на это неспособен.

Я могу представить, что однажды он кому-то оказал доверие.

Возможно, как-то раз, давным-давно он понадеялся на кого-то…

Понадеялся, а его обманули…

Но какое же это нелепое оправдание!

Что меняет это предположение? Почему человек из-за этого должен постоянно носить «маску»? Может быть, это снимает с него ответственность за неспособность удержать друзей (Кроме одного, который, впрочем, эмигрировал.) Или это позволяет закрыть глаза на его причастность к той «неудаче».

Если бы он это услышал, он бы отказался от понимания, сочувствия или жалости…

Сколько неясностей осталось в этой запутанной жизни!

Одной из таких загадок была его семейная жизнь. Что связывало этого человека с женой? Что он к ней чувствовал? Смерть унесла ответ на этот вопрос.

Верно лишь то, что до дня своей смерти он продолжал жить вместе с ней.

Было бы слишком просто думать, что он оставался с ней ради детей.

Было бы неверно думать, что он был абсолютно счастлив в браке.

Было бы наивно полагать, что он был (или считал себя) неспособным соблазнить или быть соблазненным другой женщиной.

Было бы глупо признать, что он не давал себе отчета в происходящем или отрицал это…

Итак, он остался из-за любви к этой женщине или был прикован к ней своими страхами?

Любой, кто спросил его об этом, узнал бы, что он ее сильно любил. Но никто не мог понять, до какой степени. Любил ли он ее в минуту своей смерти? Думаю, что да. Однако ее образ был поглощен его нерешенными делами или той жизнью, которую он ей когда-то предоставил, или его ролью в этих отношениях. А она, в свою очередь, была поглощена досадой и опустошена его чрезмерными требованиями. Я утверждаю это с полной уверенностью, поскольку думаю, что жизнь с ним не могла быть ни легкой, ни приятной.

Тем не менее сейчас, рядом с усопшим, мне хотелось бы лишь поговорить о нем как о муже. А он считал себя отличным мужем (по крайней мере, до того, как ему все надоело и он перестал бороться, или, вернее, предоставил бороться именно ей) Он считал, что вынес невыносимое, пережил все и сделал максимум возможного, и все для того, чтобы они стали идеальной парой.

Однако у них не хватило времени. Этот глупец постоянно перекладывал ответственность за свои неудачи на жену. И, справедливо это или нет, скончался с мыслью, что она была не в состоянии справиться с обстоятельствами.

В течение последних лет он копил злобу и обиду, которые омрачали его жизнь… И ни разу не нашел тихой заводи, где мог бы отмыть эту грязь, накопившуюся за годы.

Важнее знать, что гораздо больше, чем любовь, была его привязанность к этой женщине.

Потому что нет никаких сомнений, что он никогда ни к кому не был привязан так, как к ней. Никогда!

И, может быть, именно в этом и была проблема.

Только ей он предоставлял сомнительную привилегию видеть себя таким, каков он есть.

Только ей он показывал свои самые слабые стороны.

Но она не смогла принять и вынести все это.

А если и могла, то не захотела… А если и захотела, то он никогда об этом не узнал.

Зачем же он продолжал эти отношения? Он знал и всем повторял: одной любви недостаточно! И что же…?

Страх!

Вполне возможно, ключ к разгадке многих странных поступков и ответ на загадку «неразрываемых» семейных отношений — страх. Насколько увлеченно и без оглядки он занимался своей работой, насколько был смел в своих поступках, настолько же слаб и нерешителен он был внутри себя.

Как-то мне пришла в голову мысль, что его диагноз скорее связан с фобиями, нежели с чем-либо другим Я давно понял, что его истерики, несомненно, были позой, защитным механизмом или, в лучшем случае, — выражением желания. Этот человек бы скован страхами. Начиная с дурацких и банальных (например, он хватался за сердце при ночном телефонном звонке) до паническою ужаса при мысли о том, что с его детьми могло что-то случиться (кашля или головной боли у ребенка было достаточно, чтобы лишить его отца сна или, по меньшей мере, спокойствия). И между двумя крайностями, между серьезным и надуманным — страх смерти… Собственной смерти. Страх, сопровождавший его до последнего дня, разрушивший большую часть его жизни. В последнее время он вел себя как ипохондрик, неотступно следящий за своим дыханием, сердцебиением, мышечными болями или за любой реакцией кожи или слизистой оболочки. Ему было неловко от этого, возможно, потому, что он знал: момент, стоивший ему жизни, будет скрыт за его постоянным страхом болезни. Возможно, его хандра была пророческим предвосхищением смерти? Было ли это беспокойство его психологической особенностью или предчувствием? Сейчас, так как «потом» для него уже больше не будет, это беспокойство кажется неважным. Если посмотреть на эту историю в ретроспективе, ранняя смерть тоже может быть истолкована как естественный и, может быть, даже желанный результат огромной затраты энергии… Но он не хотел умирать.

По крайней мере, он больше хотел жить, чем умереть. Несмотря ни на что, этот человек наслаждался жизнью и был уверен, что его близкие наслаждаются его обществом. Но заметьте: го взаимное удовольствие сохранялось только при отношении «на расстоянии».

И причиной всему была его ненавистная привычка, или лучше сказать — ужасная приверженность: пристрастие к откровенности. Окружающие не привыкли к этому и не собирались привыкать. И эта нелепая мания искренности доставляла ему множество неприятностей. Если он говорил: «Я хороший врач» ему приклеивали ярлык хвастуна.

Он не сторонился проблем, которых другие избегали, — люди же подтрунивали над его «всемогуществом».

Он гордился вполне заслуженными успехами, а все вокруг считали его тщеславным.

Он говорил в лицо. — «Я не хочу тебя видеть», а собеседник в ответ называл его склочником.

Он переставал ходить туда, куда ему не хотелось, и прослыл необщительным. Он отказывался лгать, и его осуждали за жестокость. Он не хотел быть «как все», потому что не хотел затеряться в толпе, а все обвиняли его в том, что он хочет быть в центре внимания.

Как ни странно, но это так…

Он, медик, психиатр, психотерапевт, психоаналитик, аналитик, специалист по коммуникативным отношениям, гештальт-психологии и более или менее проницательный наблюдатель… и все же, как ни странно, никогда не понимал людей!

Что осталось от путешествия по жизни этого человека?

Стоило ли ему жить?

У него остались дети, и уже это его оправдывает.

Он оставил после себя много или мало (я думаю, что много) того, что сказал, чему научил и чем помог своим пациентам.

Не забыто и его дело, которым занимаются другие медики, а также то, чему они у него научились (или, во всяком случае, говорят, что научились).

Остался немалый капитал, о котором он так заботился в последние годы.

Остались его идеи и неповторимая манера изложения.

Остается память о его хорошем настроении, о его улыбке и оригинальности.

Остается уверенность в том, что можно и «необходимо» бороться за собственные убеждения.

Здесь покоится тот, о ком можно сказать,

не боясь ошибиться:

«Он сделал все возможное, чтобы стать счастливым…

и ему это удалось!»

Возможно, после всего сказанного приобретают смысл слова, которые он сам просил написать на своей могильной плите:

«Счастье — это уверенность в том, что ты на верном пути».