Эстетика, информация и психофизиология

Эстетика, информация и психофизиология

Главный недостаток всего предшествующего материализма — включая и фейербаховский — заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берётся только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность; практика не субъективно.

К. МАРКС

Взаимное проникновение наук, характерное для нашей эпохи, имеет ряд особенностей. Одна из них состоит в том, что обоснование положений одной науки привносится извне, из других наук. Физиологи когда-то с пренебрежением относились к химии. Однако в наши дни едва ли найдётся серьёзный физиолог, который не признавал бы, что более тонкое раскрытие закономерностей физиологического процесса может дать лишь биологическая и физическая химия.

Химик изучал свойства элементов, соединений и химических реакций. Но в последние десятилетия стало ясно, что свойства и закономерности химических реакций могут быть понятны лишь на базе квантовой физики.

Даже математики, представители самой стройной и, как многие думают, логически завершённой науки, направляют свои усилия на её обоснование. Такой метанаукой для математики служит, в частности, математическая логика.

Психологи уже давно признают, что без нейрофизиологии невозможно объяснить и понять законы психики.

Дело тут не в злоумышлении отдельных учёных, стремящихся свести сложные формы движения материи к более простым, как это могло бы показаться примитивному философу-схоласту, а в объективной тенденции современной науки[6].

Нам кажется, что эта тенденция распространяется и на эстетику.

Попытки применить естественнонаучные методы к изучению эстетических проблем сравнительно немногочисленны. Одним из пионеров в этой области был математик Биркгоф.

Биркгоф[7] полагал, что эстетическое наслаждение зависит от гармонических взаимосвязей в системе воспринимаемых объектов. Он дал формулу M=O/C, где M — эстетическая мера предмета, O — упорядоченность, а C — сложность. Биркгоф утверждал, что эстетическое наслаждение можно свести к математическим законам ритмичности, гармонии, равновесия и симметрии.

Мейер[8] подошёл к проблеме как экспериментатор. Он проделывал опыты над обезьянами, какие фигуры и предметы обезьяны предпочитают созерцать, не отрываясь, в течение длительного времени. Мейер пришёл к выводу, что основа эстетического наслаждения — строгая форма, ограничение разнообразия, внутренние связи воспринимаемого объекта, которые выражают его информационную ценность. Без строгого соблюдения метрики и других законов стихосложения поэзия не может быть прекрасной — полагал Мейер. Что же касается психологических и физиологических механизмов восприятия прекрасного, то он не сомневался, что наслаждение от живописи, по существу, ничем не отличается от наслаждения, которое дают еда, питьё и общение с противоположным полом. По мысли Мейера, любой раздражитель вызывает наслаждение, если в результате его действия изгоняется случайность, убывает энтропия, уменьшается уровень шума.

Противоположной точки зрения придерживается Моррис[9]. Он считает, в частности, что совершенный стихотворный размер настолько монотонен, что становится невыносимым. Вот почему поэты обратились к свободному стиху, к сменам ритма, и получили превосходные результаты. Так же и в области изобразительных искусств: геометрические пропорции внешнего мира являются мерой, от которой искусство всегда должно удаляться. Степень этого удаления определяется не законами, а чутьём художника. Именно это удаление от идеальных законов природы делает произведение искусства прекрасным. В незамысловатом крестьянском горшке, по мнению Морриса, больше очарования, чем в греческой вазе, имеющей совершенную геометрическую форму.

Исследования психологов показали, что люди — не художники в большинстве случаев предпочитают простые и симметричные рисунки. Однако перенесение этого наблюдения в область эстетических чувств весьма спорно, а на наш взгляд — несостоятельно. Ведь очень может быть, что люди предпочитают те формы и фигуры, к которым они привыкли. А любовь к симметрии и упорядоченности — это просто склонность к уже знакомому, привычному.

Работы Биркгофа и Мейера подвергались жестокой критике, не всегда обоснованной. Высказывались мнения, что такой подход обречён на провал и что математические формулы ничего не могут прояснить в эстетике. Рассмотрение эстетических проблем с привлечением теории информации было объявлено бесперспективным.

Если извлечь квинтэссенцию из рассуждений противников привлечения точных методов к изучению эстетического, то ход мысли получится примерно такой: искусство — это искусство. А теория информации — это теория информации. До сих пор они не соприкасались. Следовательно, и в дальнейшем не будут иметь ничего общего.

Однако в такой обнажённой формулировке беспомощность критической аргументации слишком очевидна. Поэтому те же самые доводы излагаются, как правило, более наукообразно, с употреблением таких слов, как вульгаризация, упрощенчество, механическая биологизация, буржуазный физиологизм. Ведь любая нелепость может показаться разумной (хоть ненадолго), если она изложена современным научным жаргоном.

Козырной довод критиков точных методов состоит в том, что наука до сих пор не объяснила даже такую, казалось бы, простую вещь: почему один аккорд воспринимается как мажорный, а другой — как минорный? Каков механизм их воздействия на чувства? Но это как раз и подлежит изучению. Решать такие проблемы трудно, но ставить их, на наш взгляд, необходимо. А вот попытки заранее определить, какой подход окажется плодотворным, а какой — нет, не приносят ничего, кроме вреда. Любой научный метод хорош, если он даёт результаты. Но для того чтобы узнать вкус пудинга, нужно его съесть — гласит английская пословица.

Интуитивно многие люди применяют информационный критерий для оценки, скажем, мастерства актёра, для тог, чтобы отличить хорошего чтеца от посредственного.

Когда человек читает «Евгения Онегина», то он не улавливает многих оттенков мысли, намёков, шуток. Когда «Онегина» читает подлинный мастер, то давно знакомые строки звучат как откровение. Артист доносит до слушателя информацию, скрытую в стихах, которую слушатель сам не может, не в силах ухватить. В идеале — по-видимому, недостижимом — артист должен выразить всю информацию стиха. Но именно потому, что этот идеал недостижим, именно потому, что актёр в разное время может передавать не одну и ту же информацию, читая те же самые стихи, — его искусство практически неисчерпаемо (вернее, может стать неисчерпаемым, если не погрязнет в штампах).

Известно, что число битов[10] информации в одном и том же зрительном раздражителе меняется в зависимости от того, кто воспринимает раздражитель. Необходима мера значения, мера смысла. Без этого применение теории информации будет, конечно, ограничено. Но высказывания о её полной непригодности кажутся нам чересчур решительными.

Стремление к экзактности, или, проще говоря, к большей строгости и точности, — это одна из самых характерных особенностей научного прогресса современной эпохи. Между тем понятия, которыми пользуется эстетика, зачастую расплывчаты, их определения сплошь и рядом допускают произвольные толкования. Критерии оценок весьма зыбкие, и отсюда столь частый разнобой, разноголосица во мнениях, яростные споры, в которых ни одна из сторон не в силах доказать свою правоту, ибо главным критерием оценок является «нравится» и «не нравится», а доводы подыскиваются потом, после чисто вкусовой оценки.

Решительные заявления «народ принимает» или, наоборот, «народ не приемлет», «народу чуждо» далеко не всегда достаточно обоснованы. Если бы проводились массовые дифференцированные опросы, то это всё же был бы один из критериев эстетической оценки, но эстетики пренебрегают статистическими методами, хотя и пользуются ими неосознанно и потому недостаточно строго. Здесь необходимо сделать важную оговорку. Если у большинства представителей данного коллектива мнения совпадают, то это значит, что у них субъективное восприятие оказалось сходным или даже одинаковым — в силу привычек, воспитания, одинаковых социальных условий и т. д. Но от этого восприятие не перестало быть субъективным, то есть в известной мере обусловленным психофизиологическими свойствами воспринимающего субъекта.

Приведём пример. Многим людям может нравиться сочетание красного цвета с зелёным. Но можно ли считать это сочетание объективно прекрасным? Для дальтоников, скажем, такого сочетания цветов вовсе не существует. Недостаток некоторых зрительных пигментов в сетчатке глаза не позволяет им отличить зелёный цвет от красного, и сочетание этих двух цветов не может быть для них ни прекрасным, ни безобразным. Нужен определённый физиологический механизм восприятия, вне которого не может быть никаких эстетических оценок. «…Для немузыкального уха самая прекрасная музыка лишена смысла, она для него не является предметом, потому что… смысл какого-нибудь предмета для меня (он имеет смысл лишь для соответствующего ему чувства) простирается ровно настолько, насколько простирается моё чувство»{10}.

В чём отличие музыкального уха от немузыкального? Можно ли превратить немузыкальное ухо в музыкальное? Ответ на эти вопросы даст психофизиология, которая должна стать для эстетики тем, чем стала квантовая физика для химии.

Роль социальных факторов в восприятии — огромна, но каковы бы ни были социальные факторы, они влияют на формирование эстетических критериев лишь через мозг отдельного человека в каждом конкретном случае. И поэтому для эстетики игнорировать физиологические законы работы мозга — значит уйти от науки в область словесной эквилибристики.

Стремление понять эстетическое восприятие и эстетические чувства, опираясь только на социологию, игнорируя психофизиологию человека, — столь же бесплодно, как и попытки биологического подхода к эстетике, без учёта социальных взаимоотношений.

Среди специалистов по эстетике чрезвычайно популярен анализ женской красоты, приведённый в диссертации Н. Г. Чернышевского. В частности, Чернышевский обратил внимание на то обстоятельство, что идеалы женской красоты у крестьян и представителей высших классов — различны, и указал на социально-психологические причины этого различия.

Но ведь здесь акценты можно расставить и по-другому. Как ни различны идеалы женской красоты в разных классах и обществах, но в этих идеалах всё-таки гораздо больше сходства, чем различий, потому что физиологическая природа человека остаётся прежней и не претерпела серьезных перемен за время существования цивилизации. Половое влечение и критерии выбора полового партнёра, возникшие в процессе эволюции, — это и есть та основа, на которую наслаиваются преходящие социальные факторы. Надо изучать и физиологическую основу и социальные наслоения. И то, и другое существенно важно. Следует только помнить, что физиологические факторы, врождённые и генетически обусловленные, служат для создания биологического вида, так как от выбора полового партнёра в значительной мере зависит, родится ли здоровое, полноценное или, напротив, нежизнеспособное потомство. Поэтому в процессе эволюции основные критерии выбора закрепляются очень прочно, и не следует забывать, что лишь на их основе формируются представления о женской и мужской красоте. Возможны, конечно, вариации и колебания, зависящие от эпохи и общества, но психофизиологическая основа остаётся неизменной. На биологический фактор накладываются очень существенные наслоения. Всё большее значение приобретает интеллект (духовное отвращение может иногда погасить половое влечение); это не значит, что интерес к физическим данным упал. Просто работает общая сумма требований и выбор становится всё трудней.

Применение вычислительных машин для подбора супружеской четы, как было испробовано в Англии, должно стать предметом изучения, а не зубоскальства, хотя первые опыты и были неудачными. Возможно, неудача обусловлена психологическими причинами — сознание, что нашли друг друга при помощи машины, действует так же, как сознание, что икра не настоящая, а сделана в лаборатории, что музыка сочинена не человеком, а машиной и т. д. Нужно думать — как преодолеть этот психологический барьер.

Конечно, если речь идёт о вещах не столь тесно связанных с инстинктом продолжения рода и с другими первичными влечениями, а связь эта более далёкая и опосредованная, то критерии красоты могут сильно меняться под влиянием условий жизни, воспитания и даже моды. И хотя мозг у всех людей имеет существенно одно и то же анатомическое строение, и законы психофизиологии для всех людей одинаковы — это отнюдь не предполагает нивелировки вкусов.

В коре существует большая избыточность анатомических связей; лишь часть из этих связей реализуется. Связи становятся проходимыми лишь в процессе обучения и накопления опыта. Цель и задача обучения — в нейрофизиологических терминах — превратить анатомические связи в связи функционирующие. И тогда на базе врождённой анатомической структуры, в существенных чертах одинаковой для всех людей, создаётся «действующая система». Здесь индивидуальные различия становятся весьма ощутимыми. И проявляются они как различия интересов, характеров, интеллектов и, разумеется, вкусов.

Эстетические чувства относятся к числу высших социальных чувств, но они возникли отнюдь не путём материализации некой мифической социальной субстанции. Эстетические чувства развились на базе обычного физиологического аппарата эмоций. Что это за аппарат? Это подкорковые узлы, прежде всего зрительные бугры (таламус), это кора головного мозга, это подбугорная область (гипоталамус), это вегетативная нервная система и железы внутренней секреции.

Любое чувство, в том числе и эстетическое, возникает в результате воздействия на организм, и физиологическая реализация этого чувства протекает в перечисленных выше анатомических структурах. Эстетические чувства — не исключение. Они имеют свою физиологию и биохимию, изучение которых представляет трудную и обширную научную задачу.

Серьёзные попытки опереться на психофизиологию в работах по эстетике очень редки, хотя термины «орган зрения», «орган слуха» и даже «вторая сигнальная система» всё же встречаются. Между тем введение в эстетику психофизиологических критериев нам кажется чрезвычайно желательным, ибо стремление объяснить эстетическое наслаждение лишь свойствами воспринимаемых объектов не может привести к успеху. Свойства внешних объектов должны быть соотнесены с психофизиологическими свойствами человека, и на этом пути следует искать разгадку чувства прекрасного. Один писатель не давно выразил наивно-глубокомысленное удивление по поводу того, что природа никогда не бывает безвкусной в подборе красок. На наш взгляд, с таким же основанием можно удивляться тому, что у рыбы есть жабры, а у человека лёгкие. Живой организм должен быть приспособлен к внешней среде. Глаз человека создан не в лаборатории Всевышнего Творца, а развивался среди земной природы, земных красок. Естественно, что он приспособлен к их восприятию. В этом его функция. Психофизиология органов чувств имеет самое прямое отношение к проблемам эстетики. Мозг человека развивался не в далёких антимирах, а на нашей Земле, и чисто земные закономерности, которые он призван отражать, определили его структуру и законы его функционирования. Поэтому проблема эстетического восприятия Является одной из частных специфических задач изучения познавательных процессов[11].

* * *

Восприятие произведений искусства может вызвать у человека и гнев, и радость, и жалость, и печаль, и презрение. Сидя в кресле театра, человек испытывает те же чувства, что и в обычных жизненных ситуациях. Те же и вместе с тем не те.

Существует апокрифическое сказание о ковбое, который на спектакле «Отелло» не выдержал и всадил из своего «кольта» целую обойму в подлеца Яго, за что был казнён. Похоронили их в одной могиле, и согласно той же легенде, на памятнике были высечены слова: «Лучшему актёру и лучшему зрителю»[12].

Даже если этот рассказ правдив, то всё равно — это редчайшее исключение. А обычно «эстетическое» негодование отличается от обычного и не приводит к столь решительным поступкам, хотя эстетические чувства могут быть очень сильны.

При частом повторении эстетические чувства, оставляя следы, связываются с содержанием, включаются во второсигнальные стереотипы и начинают оказывать влияние на поведение. В этом, возможно, «облагораживающее» влияние искусства.

В чём же особенность эстетических чувств? Почему в них так резко выражен элемент субъективного переживания и значительно меньше непосредственных связей с элементами поведения?

Дело в том, что телесная, соматическая реализация этих чувств у взрослого человека — редуцированная, неполная. По-видимому, возбуждение корковых структур достигает при этом достаточной силы, а подкорка, в частности центры гипоталамической области, хотя и возбуждается, но значительно слабее. Кроме того, эстетические чувства имеют ещё одну особенность. Как бы ни были глубоки печаль, горе или сострадание при восприятии произведения искусства, — протекают они на фоне достаточно сильного возбуждения механизмов, условно именуемых «центром приятного». Причём возбуждение центров приятного доминирует, и потому любое эстетическое чувство, даже горе и сострадание, субъективно воспринимается как эстетическое наслаждение.

Высказанные соображения, конечно, гипотетичны, хотя основаны на современных нейрофизиологических данных. Наши предположения нуждаются в экспериментальной проверке и доказательствах. Но здесь мы сталкиваемся с труднопреодолимым препятствием. Изучать физиологию эстетических чувств можно только на человеке; необходимо регистрировать различные переменные и параметры — частоту дыхания и пульса, электрокардиограмму и миограмму, биотоки мозга, концентрацию сахара в крови, выделение различных гормонов в кровь и т. д. Даже если бы нашлись добровольцы, которые позволили бы надеть на себя массу электродов и других датчиков в концертном или театральном зале, или в картинной галерее, то это всё равно не решило бы проблемы. Ибо человек, увешанный электродами, зная, что он — объект физиологического исследования, испытывал бы не те чувства, которые он переживал бы в том же концертном зале вне эксперимента.

Выход, очевидно, в том, чтобы научиться собирать информацию о внутренних органах, регистрировать их физиологическое состояние без прямого физического контакта с испытуемым, — на расстоянии, так, чтобы испытуемый не знал, что он служит объектом наблюдения и изучения.

Сейчас в распоряжении врачей и физиологов нет приборов дистантной регистрации. Но успехи медицинской электроники позволяют надеяться, что такие приборы появятся в недалёком будущем[13]. Тогда и можно будет высказаться более определённо о физиологии эстетических чувств.

Нам кажется, что внимание психофизиологов обратится в первую очередь к исследованию восприятия музыки, ибо здесь скрыты огромные возможности также и для клиники — для регулирования и, возможно, лечения.

Установлено, что, например, Девятая симфония Брукнера действует на сердечно-сосудистую систему здоровых людей подобно шуму, уменьшая минутный объём кровообращения. А адажио и аллегро из Третьего Бранденбургского концерта Баха повышает минутный объём и снижает частоту пульса (Могендович и Полякова).

При изучении восприятия музыки возникает много интересных вопросов.

Люди, не получившие специальной музыкальной подготовки, обычно рассказывают, что, слушая впервые сложное музыкальное произведение сонато-симфонической формы, как правило, испытывают меньше удовольствия, чем при повторных прослушиваниях. Как это можно объяснить?

Мы предполагаем, что в процессе восприятия музыкального произведения, его мелодики и гармонической структуры, существенную роль играют явления антиципации, то есть предвосхищения, предугадывания движения музыкальной темы по крайней мере на несколько тактов вперёд. Когда реальный раздражитель в некоторых случаях совпадает с ожидаемым, то это обстоятельство вызывает удовольствие. Но структура симфонического произведения может быть очень сложна, и неискушённый слушатель сначала просто не в состоянии выделить в нём мелодии и воспринять гармоническое звучание настолько, чтобы предвосхитить развитие темы и последующие такты. Это значительно проще сделать, слушая произведения лёгкой музыки и массовые песни. Они доходчивее, потому что их восприятие требует меньшего труда. Восприятие сложного симфонического произведения требует значительной затраты усилий, которые, правда, сторицей окупаются, так как удовольствие от него значительно полнее и глубже. Но свести всё удовольствие от музыки только к предвосхищению нескольких тактов мелодии — значит необоснованно обеднить роль и значение музыки. Будущие исследования покажут, какое значение в восприятии музыки имеют внутренние ритмы мозга, регистрируемые на энцефалограммах, и насколько справедливо высказывание Лейбница о том, что «музыка есть радость души, которая вычисляет, сама того не сознавая». Но несомненно, что правила гармонии и контрапункта — не досужая выдумка, навязанная музыкантам. Эти правила отражают физиологические особенности слухового аппарата — периферической его части (ухо) и центральной — коры головного мозга. На это обстоятельство впервые указал Герман Гельмгольц в статье «Физиологические основания музыкальной гармонии».

Вероятно, существуют сочетания звуков, которые ни при каких обстоятельствах не могут доставить удовольствия: физиология слухового анализатора такова, что эти сочетания могут вызвать лишь неприятные чувства. Поэтому всякое изобретательство в области музыкальной композиции имеет объективный физиологический предел. Перешагнуть границу — значит лишить музыку главного качества, делающего её музыкой, и превратить в достояние горстки снобов.

Могучее эмоциональное воздействие организованных звуков — вот в чём главная притягательная сила музыки. Музыка позволяет человеку пережить такое мощное потрясение чувств, которое редко, буквально считанные разы, достигается в обыденных, повседневных жизненных ситуациях. А ведь мощные эмоциональные потрясения (так же, как кратковременные сверхсильные физические напряжения) для человека нормальны и необходимы. Всё развитие человека происходило как чередование периодов крайнего напряжения, физического и эмоционального (например, охота на мамонта), с периодами расслабления, отдыха. Современная жизнь, особенно городская, зачастую лишает человека этих нормально-сверхсильных раздражителей и подчас создаёт ощущение пробела, лишения, неполноты жизни. Возникает жажда сильных ощущений, тоска по приключениям. Не случайно среди альпинистов мы видим так много представителей наиболее «городских», интеллектуальных профессий. Представители тех же профессий составляют основную массу слушателей симфонических концертов.

Но почему одно музыкальное произведение вызывает более сильное чувственное потрясение, чем другое? Физиологически объяснить это пока невозможно, но нельзя считать эту задачу принципиально неразрешимой.

Музыка издревле использовалась человеком как средство искусственно вызывать те или иные чувства и эмоции. Особенно важное значение имели в прошлом боевые пляски и сопровождавшее их пение. С их помощью человек заранее готовил себя к бою, к сражению с дикими животными и враждебными племенами.

Ещё и в наше время африканские охотники из племени масаи песнями и плясками доводят себя до такой степени эмоционального возбуждения, что, вступая в единоборство со львами (а вооружение масаи состоит из щита и копья), не чувствуют боли от страшных ран, наносимых когтями свирепого хищника.

Возможно, что сверхсовременная джазовая музыка сродни этим боевым мелодиям и танцам дикарей, вызывает такое же мощное двигательное возбуждение, которое, не находя выхода (разрядки), приводит к настоящим побоищам в дансингах и мюзик-холлах, когда впавшие в неистовство люди сокрушают и разносят в щепки мебель и музыкальные инструменты.

Музыка может вызвать разнообразные оттенки почти всех чувств. Возможность испытать все эти многочисленные чувства, не вступая в сферу действительной жизни (не всегда безопасную и не всем доступную), составляет одну из привлекательнейших сторон музыки.

По-видимому, и при восприятии музыки в основе удовольствия лежит возбуждение «центров приятного» в мозгу. Это сближает эстетическое наслаждение с тем наслаждением, которое вызывается удовлетворением органических потребностей. Такое сравнение могут счесть профанацией, но не надо торопиться с выводами. Недаром П. И. Чайковский сравнил удовольствие от музыки с ощущениями человека, сидящего в тёплой ванне.

Возможность преднамеренного включения эмоций и чувств — это несомненное преимущество человека — позволяет ему в известной мере регулировать свою эмоциональную жизнь, возбуждая одни чувства и подавляя другие. Музыке в этом регулировании принадлежит большая роль: «Из всех искусств музыка оказывает наибольшее влияние на страсти… Пьеса нравственной музыки, мастерски исполненная, непременно трогает чувство и оказывает гораздо большее влияние, чем хорошее сочинение по морали, которое убеждает разум, но не влияет на наши привычки», — утверждал Наполеон Бонапарт.