1. Русский ребенок в зеркале Эроса — мифы и реальность

1. Русский ребенок в зеркале Эроса — мифы и реальность

Сейчас время нового этапа самоопределения русской государственности и сопряженной с ней национальной идеи. Очевидно, что в её состав не могут не входить представления о национальной специфике половой и гендерной определенности, о сущности феноменов «мужиков» и «баб», которые полагаются истинными представлениями мужественности и женственности на Руси. «Высокое звание «русской Бабы» надо заслужить», эмоционально восклицает Е. Косов1, а другие всячески развивают идеи И. Ильина о воспитании «русского рыцаря». Понятно, также, что эти качества должны рождаться у ребенка, что требует рассмотрения проблем идентичности детства на Руси в аспекте его эротической культуры. Этот вопрос частично затрагивался в моей монографии, посвященной парадоксам русской сексуальности2. Масштаб проблемы поистине велик, ибо в сущности речь должна идти о настоящем и будущем нашей цивилизации, которая испытывает сейчас небывалую демографическую катастрофу, осознанную, наконец, в начале XXI века как угроза национальной безопасности. Еще в начале 30-х годов прошлого века Г. Федотов, размышляя о проблемах будущей России, отметил, что революция «обнажила тот психологический склад в народной душе, который определяется «простотой» как высшим критерием ценности»3. Это стремление к «упрощению» оказалось чреватым атомизацией общества, аномией, кризисом семьи и детства, которые стали наглядными с 90-х годов XX века. Ф. Гиренок считает главным событием прошлого века «распад души», как подлинной основы всего человеческого, а не только духа и тела, как «высоты» и «низины»4. Об этом же говорили в начале века А. Блок и другие.

Тем не менее, нужно обратиться к краткому анализу эволюции представлений о детском теле в русском национальном сознании. В настоящее время интерес исследователей к национальной специфике телесной организации значительно возрос. Многочисленные попытки выявить сущность русского национального характера, умонастроения, мироощущения и других социально-психологических феноменов привели к созданию схем и перечней, где телесные качества занимают достаточно скромное место. Чаще всего отмечается жизнестойкость (П.Сорокин), страстность и женственная мягкость (Н.О. Лосский), сочетание природности с аскетизмом (Н. Бердяев), а также примат души над телом. Перечисленные характеристики имеют отношение к телу взрослого человека и в этом смысле показательно, что в сборнике «Тело в русской культуре» об эротическом аспекте детского (мальчукового) тела сказано лишь в публикации И.С. Кона5. Ребенок на Руси традиционно рассматривался как богоданный свидетель плодовитости женщины и потенции мужчин. Ему предстоит стать утешителем своих родителей, наследником их дела. Интересны выводы, полученные на основе анализа персонажей и сюжетов русских сказок. Суть их в том, что женское начало в русской культуре испытывает мощное влияние неустроенности жизни и берет на себя функцию её стабилизации. Мужчина обретает статус «вечного ребенка», опекаемого женщиной, и в его поведении проявляется детскость, как реакция на бездомность и своеобразное сиротство6.

Очевидна неравноценность фигур отца и матери, равно как и их детей не только в социально-психологическом смысле, но и в телесных феноменах. Можно согласиться с Г. Гачевым, что «только тело русского мужчины и женщины принципиально не содержит основного состава национального космоса и не может полностью выразить существо русского человека…»7.

Иная ситуация сложилась по отношению к детскому телу. В нем сходятся Эрос и Логос, оно невинно и, в то же время, сексуально. В русской культуре есть феномен, которому уделено много внимания в этнографической литературе, — тугое пеленание и его влияние на развитие ребенка. Это явление входит в состав древней славянской традиции и имеет целью «выпрямить» скрюченное в материнском чреве тельце и зафиксировать его в распрямленном положении8.

Многочисленные обряды, особенно во втором полугодии жизни ребенка, были призваны «освободить» тело, сделать его развитие гармоничным. Половые различия здесь еще не учитывались, и, как отмечает Н.Е. Мазалова, «младенцы и маленькие дети в русской (славянской) традиции не принадлежат к особому половозрастному классу9. Это существа, не имеющие пола, на что указывает средний род терминов «дитя», «чадо».

Невинность детского тела в русской православной традиции особого рода, она наделена некой сверхъестественной силой, через нее реализуется промысел Божий. Это с благоговением отметил такой ревнитель православия как протопоп Аввакум. Чудесное избавление его от смерти с помощью малолетней дочери Агрепены навело Аввакума на такие мысли. Русская церковная история полна примерами чудес, происходящих в храмах «на крови» невинных младенцев.

В мирской жизни отношение к детскому телу и его половому созреванию было, судя по опубликованным материалам, далеко не целомудренное. В сборнике «А се грехи злые, смертные…» вышедшем в издательстве «Ладомир» в 1999 году приведены многочисленные данные о сексуальной эксплуатации детства в Древней Руси. Девицы могут «навредить» если лезут в алтарь, а мальчикам до 10 лет «нет беды». Впрочем, если девица согрешит до 12 лет — это её вина, а потом — отца и матери. Блуд с отроками постоянно упоминается как в формате «мужелегания со отроки», так и в «девическом кровосмешении». Не оставались в стороне даже младенцы, которых «осязали с помыслом блудным». В ходу было «крадоблудие», т. е. сексуальные действия со спящим ребенком. Бодрствующим же взрослым показывали «скверное научение». Малакия или рукоблудие до «истицания» отроков было, видимо, широко распространенным, равно как «детское растление» и «содомский блуд». Изучившая этот вопрос Ева Левин отмечает, что сексуальная активность среди детей не вызывала особого осуждения, за исключением мастурбации девочек, потому что это могло привести к нарушению девственности. Сексуальное использование детей взрослыми наказывалось умеренными эпитимиями10.

Своеобразным рубежом отношения к телесному миру ребенка и подростка в отечественной истории была эпоха Петра Великого, когда человек с малых лет становился собственностью государства. Уже в первых петровских школах была система угроз и страха, тяжких наказаний и штрафов за провинности. «Вбивание» ума через телесный низ становится обычаем национальной системы образования вплоть до XXI века, против чего резко возражал выдающийся отечественный педагог и врач Н.И. Пирогов. Та или иная степень физической, телесной несвободы, неуверенность в родителях делает тело ребенка «жестким», что, по мнению классика телесно ориентированного психоанализа А. Лоуэна, ведет к нарушению ощущения безопасности и деформирует личность. Телесное насилие над ребенком, равно как и другие виды насилия, типично для русской истории. Высокий уровень рождаемости (вплоть до 70-х годов XX века) делал телесное бытие ребенка предметом второстепенного значения. Современный демографический «провал», ставящий под угрозу выживание и воспроизводство нации, является закономерным следствием не только социально-экономических проблем последних десятилетий, но и обозначенной культурно-антропологической установки.

Следует обратить внимание на разницу в отношении к телесному развитию мальчика и девочки. Как отмечает Г.И. Кабакова, манипуляции с телом новорожденного мальчика в традиционной бытовой культуре имеют цель закрепления трудовых навыков отца и успешной социальной карьеры, а у девочки «программируется» главным образом вступление в брак и обильное потомство11. Гендерные различия многократно усиливают и закрепляют половой диморфизм и чем традиционнее семья, тем в большей степени проявляются различия. В этой связи интересно отметить определенные параллели между традиционной русской семьей и африканской, сохранившей эти традиции сейчас. Среди них спокойное отношение к потере ребенка («бог дал, бог взял») к его отъезду в дальние края и даже к его уходу в другую семью с согласия родителей12.

Ребенок и его тело считались до определенного возраста (8 — 10 лет) невинными, а затем наступало время ответственности его самого и родителей, прежде всего за физическую девственность девочки. Следует отметить, что в русском искусстве и литературе до середины XIX века детское тело как эротический объект еще не было предметом особого интереса. Можно указать только на поэтические шалости А.С, Пушкина, обращенные к совсем юным девочкам, и на его поэму «Царь Никита и сорок его дочерей», построенную на поисках недостающего «любовного огнива» у «девушек прелестных, ангелов небесных». Иные мотивы начинают звучать у Ф.М. Достоевского. Для его героев (Свидригайлов и Ставрогин) тело девочки — бесовское, ибо несет в себе неодолимую притягательную страсть, и чем более оно детское и хрупкое, тем опаснее. Девочка ощущает мощь и силу своего телесного облика, своей незрелости, через которую проступает извечная женская порочность, сгубившая Адама и все человечество и потребовавшая искупительной жертвы Христа. С особой силой это представлено в главе «У Тихона» из «Бесов». Она мыслилась Достоевским как композиционный и идейный центр романа, но уже набранная в корректуре была отвергнута редакцией «Русского вестника», где печатались «Бесы». Поговаривали, что Достоевский якобы сам отказался печатать эту главу из-за возможного возникновения сплетен. Друзья, которым Достоевский читал эту главу вслух тоже нашли, что она «чересчур реальна», что свидетельствует о чрезвычайно болезненном восприятии русским обществом этой проблемы. Многократные попытки литературоведов и психоаналитиков понять была ли реальная подоплека этой ситуации в биографии самого Ф.М. Достоевского ни к чему определенному не привели. Ясно одно — для гения русской литературы сексуальное насилие над ребенком это то, что несвойственно нашей культуре. В воспоминаниях В.В. Тимофеевой приводятся такие слова писателя: «В Риме, в Неаполе мне самому на улицах делали гнуснейшие предложения — юноши, почти дети. …для нашего народа тут смертный грех, а там это — в правах, простая привычка, — и больше ничего»13. Реальная жизнь, где действовали не только страстотерпцы, но и обычные «жирные» персонажи давала многочисленные примеры физического и морального насилия над детьми.

Особое место эта тема заняла в литературе и искусстве «серебряного» века, что совпало с эпохой интенсивной сексуальной эксплуатации детства в России. В монографии Лоры Энгельштейн приводится обширная сводка данных о детской проституции в начале XX века и появлении печально знаменитого образа, придуманного Лео Таксилем — «маленькие молящиеся девочки»14. Детское тело оказалось вовлеченным во все виды обычных, и девиантных сексуальных отношений. Не случайно многие выдающиеся деятели русской культуры, так или иначе, затронули тему детской эротики. Федор Сологуб в «Мелком бесе» впервые в русской литературе попытался разобраться в вопросе, который мучил мальчика Сашу, соблазняемого девушкой Людмилой: «Что же ей надо? Вот они полуобнаженные оба, и с их освобожденною плотью связано принести свою кровь и свое тело в сладостную жертву её желаниями, своему стыду?»15. Далее последовали «тихие мальчики» — андрогины Триродова из «Творимой легенды».

Создается впечатление, что сто лет назад в России произошел мощный выплеск эротической энергии, затронувший все границы и половые и возрастные. Практически все гении «серебряного» века были сексуально «избыточны» с самого детства (А. Блок, В. Брюсов, А. Белый, З. Гиппиус, Д. Хармс, М. Кузмин) и переходили грань «дозволенного» временем и эпохой. Упомянем только основные концепции и их авторов, с возможным личным вкладом в практическое воплощение теории. В.В. Розанов воспевавший «содомическое начало» и своеобразное феминизированное славянофильство, который, по его словам, «с утра песни пел» после того как его 12-летнего мальчика совратила 40-летняя женщина, приводит такую историю: на Кавказе судят персиянина. Председатель суда просит рассказать как было дело. Тот говорит: «Был сад. И в нэм дэрево. Тут я увидэл мальчика такого маленького… И хорошенького… И глазки как у газэли… И волосы — смоль-черные… И животик у него как персик… Присяжные: — Не виновен»16.

Интерес к детской сексуальности смещается в сторону однополых отношений в различных вариантах педо- и эфебофилии. П. Флоренский в «Столпе и утверждении Истины» обосновывает концепцию бисексуальной гипермаскулинности для «пары друзей», указывая на примеры Сократа, Платона, Гёте и самого себя. Отечественная история полна примерами такого рода о чем можно узнать из монографий Л.С. Клейна («Другая любовь» и «Другая сторона светила»), а также сборника “69. Русские геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы”, вышедшего в 2005 г. в Твери в издательстве «Ганимед», и ряда других публикаций. В аспекте нашей темы интересно отметить, что многие реальные персонажи и литературные образы мальчиков, вызывавших страсть подходят под категорию «зеленых», «мальчиков-цветков», представителями которых были в античности Гиацинт, Нарцисс, Кипарис, Икар Ганимед; юноши в сонетах Шекспира и другие. Это типичные «пуэры», персонажи гомоэротического сада с его дионисийской зеленью17. Страсть к ним не уступала, если не превосходила обычные отношения и как писал М. Кузмин обращаясь к отроку:

«Его рабом стать неизбежно

Мне рок прекрасный начертал;

Он улыбался слишком нежно, —

Я, взявши рабство, не роптал»18

Это не только поэтический образ, но и отражение реальности. В дневнике 1906 года он записывает, обращаясь к своему возлюбленному Павлику: «Я не люблю его, я влюблен в него, как никогда, как кошка, и я плачу от любви, ревности и злости»19.

Еще одним «знамением» века была «метафизика любви» З. Гиппиус, где всесторонне обоснована идея андрогинности в человеке и бисексуальности в его поведении. Об это уже шла речь в моей книге20 и в разрезе рассматриваемой темы можно сослаться на строки из дневника ее сестры 1907 года: «Желание в детстве быть девочкой, желание быть с девочками, чтоб приняли. (У Наты желание быть мальчиком. И у того и другого — зависть. А у меня желание соединить и то и то»)21

Кроме упомянутых подходов, для начала XX века был характерен взрыв общественного интереса к криминальным аспектам педофилии. Мечта Ф. М. Достоевского о том, что люди «нехороши … потому что не знают, что они хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку»22 осталась благим пожеланием. Увы, в жизни насиловали и девочек и мальчиков. В монографии М.Н. Золотоносова под характерным заголовком «Отщеpenis Серебряного века» описана личность Константина Сергеевича Мережковского (брата Дм. Мережковского), который не только написал педофильско-фашистскую утопию «Рай земной», но и был классическим садистом-педофилом, объектом которого были девочки от 3-х до 13 лет . Не зря он получил известность как «русский маркиз де Сад» символ абсолютного зла23. Автор приводит и хронологию педофилического дискурса в русской литературе: 1) Ф.М. Достоевский «У Тихона» (Бесы); И.И. Ясинский «Исповедь»; К.С. Мережковский «Рай земной»; Добрый Роман; и завершает этот ряд «Лолита» В.В. Набокова. Следует отметить, что В.В. Набоков еще в 1939 году, т. е. за 20 лет до «Лолиты» написал рассказ «Волшебник», где основной мотив связан с мужчиной и девочкой.

Сексуальные идеалы К.С. Мережковского, судя по этим материалам, сводились к реализации идеи неотенизации женщины, воплощенной в героинях его романа — 12-летних худеньких девочках, не знающих стыда и страха и активно стремящихся к мужчинам. Они противопоставлены «маткам», т. е. девочкам, которым предстоит только рожать, в то время как нимфетки призваны только любить. Для начала XX века эти идеи «человеководства» и «власти над гениталиями» были новы и будоражили воображение многих. Центральной была мысль о пробуждении страстной, ненасытной женщины в обличье невинного (в том числе и физически) ребенка. Эти «бездны» характеризуют не только русское миросозерцание. Хорошо известно, что наиболее возбуждающим моментом для взрослого (и мужчины и женщины) являются проявления полового вожделения у ребенка, даже в сочетании со страхом. Любрикация у девочек и эрекция у мальчиков приобретают значение ключевых раздражителей; символизируя своеобразную «готовность» ребенка и даже желание контакта.

Революция и последующие за ней крупнейшие социально-политические сдвиги в жизни миллионов людей привели к кардинальному изменению ребенка и функции его тела, включая сексуальность. Об этом уже отчасти шла речь ранее когда затрагивался вопрос о педологии и ее подходах к воспитанию. В качестве иллюстрации сошлемся на 2 работы украинских авторов середины 20-х годов прошлого века, изучавших детскую сексуальность после гражданской войны. Авторы констатировали значительный уровень «сексуальной распущенности» как реальной, так и вербальной и слабость педагогических воздействий на ситуацию в условиях неустроенности быта. Примат отдавался, конечно, социальной среде, которая была призвана модифицировать поведение детей в нужном направлении24,25. Переход к городскому образу жизни в 30-е года в СССР и доминирование однодетной городской семьи значительно изменило ситуацию. Детей обоего пола стали готовить к труду, к новым формам быта и досуга, к социальной мобильности. Эти моменты были заложены в идеологии пионерского и комсомольского движения. Высокий престиж физической культуры и спорта; готовность к труду и обороне, ставшая государственной политикой, культивировали идеал здорового и бодрого тела. Налаженная система вакцинопрофилактики, патронажа детей первого года жизни, профилактических осмотров в детских учреждениях, доступного летнего отдыха, спортивных школ позволила добиться существенных результатов в показателях здоровья и физического развития детей и подростков. Тезис о детях как единственном «привилегированном» классе при социализме был одним из самых привлекательных для миллионов людей.

Ситуация начала меняться, когда государство уже не смогло финансировать эти программы, а в бытовой культуре населения стали набирать темп такие явления, как алкоголизм, наркомания, беспризорность и безнадзорность, нестабильность семьи. Произошло резкое падение престижа материнства, значительно обострились проблемы, связанные с телесным и духовным развитием ребенка. Он оказался товаром среди товаров, утратив статус абсолютной ценности общества, что вернуло такие, казалось бы, ушедшие в прошлое явления, как торговля детьми, эксплуатация детского труда, детская проституция и т. п. То же самое можно сказать о росте детской жестокости и садизма.

В материалах трех международных научных конференций, посвященных проблемам серийных убийств и социальной агрессии (Ростов-на-Дону — 1995, 1998, 2000), приводятся многочисленные данные о деструкции телесного и духовного мира современных детей и подростков, о росте агрессивного и аутоагрессивного поведения. Малолетние алкоголики и наркоманы, убийцы и насильники, проститутки обоего пола и самоубийцы стали восприниматься как привычный элемент жизни современного российского общества. Тело ребенка оказалось полностью десакрализованным, утратило ореол невинности и стало рассматриваться как недозрелый вариант патологического тела современного человека. В то же время реклама продолжает усиленно эксплуатировать имидж здорового и счастливого ребенка в любящей, полноценной семье, который беспрерывно потребляет все — от памперсов до кулинарных изысков на радость своим, столь же беззаботным, родителям. Детское тело стало весьма действенной рекламной наживкой, оказывающей тем не менее, мощный фрустрационный эффект и порождающей соответствующие механизмы психологической защиты.

Итак, можно констатировать последовательную смену образов тела ребенка в русском национальном самопознании на протяжении более чем тысячелетнего развития общества и государства. Вначале это сакральное тело отроков и отроковиц, призванных продолжить дело своих родителей и быть их опорой и утешением в старости. Этноспецифическая «постфигуративность» (по М. Мид) детства в допетровской Руси испытывала мощное влияние православной традиции с ее особым отношением к телу и телесным феноменам. Детство не было, да и не могло быть «особой» проблемой для общества, оно имело все, что и мир взрослых, но в своей «детской» дозе. Разумеется, все эти процессы определялись соотношением удельно-вечевого и единодержавного укладов жизни (по Н.И. Костомарову) и системой тягот, которые несло каждое сословие. Дети несли свою «ношу», а их телесное развитие укладывалось в работающую модель патриархального общества. В. Розанов с горечью писал «матери в деревнях, когда умирают их дети на первом или втором году их жизни, с радостью говорят: «Слава Богу, он еще не нагрешил»26.

Абсолютный примат государственности, начиная с эпохи Петра I, модифицировал эту модель. Дети и их рождение рассматривались как умножение подданных государя императора и, следовательно, «тела» государства. «Шапкозакидательство» в качестве метода решения проблем могло родиться только в России, ибо по словам того же В. Розанова: «Девушка без детей — грешница». Это «канон Розанова» для всей России 27.

Смена сельского типа культуры городским, две мировые и одна гражданская война в XX веке, массовые миграции и репрессии, падение авторитета православия привели к появлению нынешнего типа отношения к ребенку и его телесному развитию. Тело ребенка уже и не сакрально, и не «государственно», и вопрос «быть ему или не быть» решается чаще по воле случая. Дискутируемый долгие годы вопрос о наличии «материнского инстинкта» у женщины и его социально-психологических трансформациях, так или иначе, вплетен в еще более сложную проблему — одиночества и отчуждения, аномии и утраты ориентиров смысла жизни. Это один из парадоксов современной России, к числу которых можно отнести и повышенный интерес к проблемам детской сексуальности. Упомянем только несколько пассажей на этот счет. Так В.В. Жириновский предлагает «широкое развитие межвозрастного секса… по типу отношения дети-родители» с коммерциализацией процесса потери девственности28. Э. Лимонов провозглашает: «идеал мой, мой секрет — девочки или мальчика нежных, с неразбухшими членами, худеньких, хрупких, в мире как в зачарованном саду живущих»29. В иронических строках И. Яркевича «Каждой семье — своего педофила» просматривается серьезная мысль, которая им формулируется предельно четко: «Абсолютно любой мужчина является педофилом… а в культурном плане и в социальном, и в бытовом; вся детская литература — это литература педофилов»30.

Весьма интересны и современные социологические сведения о сексуальности детей и подростков в России. Наиболее репрезентативные данные приводятся в монографии С.И. Голода31. Среди выделенных им закономерностей наиболее значимы в аспекте нашей темы две: сексуальная полифония и сближение типов поведения полов в основном по мужскому образцу. Мальчики становятся более эротичными, включая и духовно-эмоциональную вовлеченность в отношения, а девочки начинают проявлять в поведении собственно сексуальный компонент. Вопреки распространенному мнению и мальчики и девочки высоко ценят одухотворенность отношений, испытывают потребность в любви, что дает феномен «многоцветия» эротических практик. Это в основном совпадает с данными И.С. Кона32, согласно которым российские мальчики занимают 3 место среди сверстников из 35 стран по темпам включения в сексуальные отношения. Их имеют к 15 годам более 50 % российских мальчиков и 30 % девочек, причем растет тяга к произведениям эротического искусства, при отсутствии достаточной научной информации о половой жизни.

Значительное влияние на сексуальность детей и подростков оказывает соответствующая политика государства и СМИ, а школа и родители им значительно уступают. Во многом воспроизводятся традиционные для России противоречия и парадоксы сексуальной культуры, включая синкретизм Бога и Дьявола, разумеется, в «детском» варианте. Многие проявления подростковой субкультуры, включая и склонность к насилию имеют своей обратной стороной слабость и неуверенность. Это достаточно типично для русской культуры и классической и современной. Интересное подтверждение этой мысли привел известный литературовед Л. Аннинский, анализировавший поведение современного лирического героя на любовном свидании. Как и следовало ожидать в России «любовь больше чем любовь», ибо в ней «все либо ледяное, либо раскаленное, при отсутствии теплоты как основы душевности». Русский «вечный мальчик» ластится к уверенным женским рукам33. Для выяснения основных духовных качеств идеального мужчины начала XXI века, мы опросили 100 студентов в возрасте от 17 до 22 лет (44 % мужчин, 56 % женщин). Было отмечено, что 25 % опрошенных привлекает мужественность, 20 % доброта, 15 % ум и 13 % сострадание. Полученные данные в целом соответствуют литературным источникам, хотя трактовка понятия «мужественности» требует уточнений. Очевидно, что «мужественность» в детском прообразе весьма поливалентна и исторически изменчива, причем темпы социальных мутаций этого понятия в современной России значительно усилились.

Итак, зеркало Эроса отразило весьма изменчивый облик русского ребенка на основных этапах отечественной государственности и развития общества и человека. В целом, исторические судьбы данного феномена напоминают остальные социально-психологические явления нашей жизни со всеми их противоречиями и парадоксами. История русского детства и его эротических характеристик, как правило, не была в центре внимания общественности, что способствовало рождению многочисленных мифов. Внимание привлекали только явления, выходящие за рамки общепринятой нормы и православной традиции. Это «половые скороспелки» и онанисты начала XX века, дети-проститутки и жертвы сексуальных маньяков, дети — беспризорники и малолетние преступники на сексуальной почве и т. д. В остальном предполагалось, что детство — это спокойный и сексуально нейтральный период жизни человека, а отдельные «шалости» не достойны особого внимания. Хотя все отечественные литературные и художественные гении прямо или косвенно говорили о мучивших их проблемам детской сексуальности, ее осмысление ограничивалось чаще всего псевдомедицинскими советами «борьбы с онанизмом», полового воздержания до брака и регуляции затем половой жизни. Понятно, что эта установка восходит к православной традиции, освящающей лишь репродуктивную сексуальность в пожизненном браке и считающего ребенка воплощением ангельского образа.

Примат государственности во всех сферах жизни общества и его общая патриархальная установка выразились в разном отношении к сексуальности девочек и мальчиков. Главное достояние девочки — это нетронутость ее девственной плевы, в то время как все остальное было более доступно. С середины XIX века встречается термин «полудевы» как симбиоз физической девственности при полной эротической свободе. Что касается мальчиков, то к их сексуальности отношение было в целом более либеральным на основе модели двойных стандартов, столь характерной для России. В полной мере эта ситуация сказывалась и на модели семейных отношений. В упомянутой уже монографии С.И. Голод постулирует точку зрения, согласно которой «Эволюция принципиальных основ семьи оказывает влияние на сексуальность и структуру эротических практик»34. Следовательно, какова семья и ее эротическая культура, таков в основном и тип сексуального поведения ребенка, а не наоборот. В то же время, в трудах И.С. Кона, Л.С. Клейна и других развивается иная концепция, базирующаяся в основном на представлениях о примате врожденных предпосылок, особенно в гомо- и бисексуальном вариантах. С этой позиции, будущие семейно-брачные отношения уже в основном определены сложившимися в детстве стереотипами сексуального поведения, набором «любовных карт» и всем эротическим дискурсом. Ситуация напоминает известный символ змеи, кусающей себя за хвост. Семья формирует тип детства, детство определяет потенциальный тип семьи и все вращается в своеобразном заколдованном кругу, столь характерном для классического философствования. Постмодернистское видение мира секса во многом связано с неудовлетворительностью этими классическими схемами, с попытками выйти за их пределы. Отсюда представления о нелинейности этих процессов, о трансгрессии и неопределенности, мгновенных переходах в неустойчивом состоянии и сингулярности. Эти моменты остро чувствовали Ж. Батай и Р. Барт, Ж. Делез и другие. В России «такой» литературы долго не появлялось, по-крайней мере в открытой печати и это тоже своеобразное свидетельство особенностей русского «национального секса». Публикуемые ныне материалы производят впечатление вторичности, неоригинальности и определенной робости, несмотря на их эпатажность. «Нефизиологичность» русского эротического дискурса, отсутствие в России писателей типа маркиза де Сада, уже неоднократно была предметом искусствоведческого анализа и философско-культурологических размышлений. В основном, выводы сводились к констатации особой русской духовности, производной от «соборности», в отвержении физиологической «грязи», сопутствующей любовным отношениям. В полной мере это относилось и к «ангельской телесности» ребенка, со ссылками на известное евангельское положение о святости детства и карах тому, кто на него посягнет. «Житие» ребенка в реальной жизни, а не в аксаковских утопиях безмятежного детства включало в себя и ангельские и дьявольские моменты, чему в свое время ужаснулся Ф.М. Достоевский, увидев черты блудницы в невинной девочке. Словом, отражение русского ребенка в зеркале Эроса как в истории, так и в современности, далеко не ясное и прозрачное. В этой связи необходимо обратиться к еще одному аспекту сексуальной культуры детства — к его языку.