ПРОФИЛАКТИКА: ГОВОРИТЬ О СМЕРТИ

ПРОФИЛАКТИКА: ГОВОРИТЬ О СМЕРТИ

Число детей в состоянии депрессии, которые хотят умереть, куда больше, чем обычно думают: у них просто нет возможности проговорить то, что их волнует. Они могут выявить свое состояние только при условии потери уважения к себе: субъект презирает себя и презирает человека, который занимается им, потому что сам он достоин только презрения. «Я дерьмо, навоз, зачем вы возитесь со мной?» Взрослые говорят так: «Я самый распоследний человек», «Я виноват», «Что я наделала! Мой бедный муж, мои бедные дети, я погубила их». Мать думает, что она погубила своих детей. Но вырастают прекрасные дети, и выясняется, что ничего подобного не было и в помине. Просто сама мать находится в депрессии, ее мучает чувство собственной неполноценности и самоуничижения, она во всем винит себя. Возможно, это чувство самоуничижения возникает из-за причин, восходящих к ее собственному детству: когда она родилась, ее мать не хотела ребенка. Став матерью в свою очередь, эта женщина решает, что она зря этого хотела. Она хочет спасти своих детей, не зная, как это сделать. В понимании же маленького ребенка спасти свою мать — значит начать презирать себя самого: раз она его не хотела, не нужно, чтобы он жил. Если же он выжил, он становится мерзавцем, который несет матери зло. Но мать ничего не понимает и жалуется: «Ах, этот ребенок, что он творит, что творит!» А ребенок пытается сохранить мать, которой она была когда-то, теперешнюю мать он даже не знает. Это и есть тот внутренний язык, который надо понимать, но все зависит от психотерапевта и от его манеры подступиться к ребенку. И если удается совсем маленького ребенка вызвать на разговор о смерти, все сразу меняется. Контакт может быть установлен после нескольких сеансов: «Мы виделись с тобой два или три раза, но я думаю, что ты мне не сказал одну вещь только потому, что не знаешь, как это выразить, — ведь ты хочешь умереть...» Он тут же внимательно смотрит вам в глаза, и губы начинают шевелиться. Я продолжаю: «Если ты еще хочешь приходить ко мне, я не буду мешать тебе умереть, но ты находишься в доме, где это невозможно, — на окнах решетки, ты не сможешь выпрыгнуть». Он бросает взгляд на окно. «Ты даже пытался, ты кидался с лестницы, но все решили, что это несчастный случай, и никто не понял, что ты хотел умереть, но теперь я понимаю, что ты хотел броситься вниз...» Появляется чуть заметная улыбка: наконец его поняли. «Это совсем не плохо — хотеть умереть, ведь все умирают; но раз уж ты жив и у тебя все равно ничего не получилось, лучше уж вырасти, перестать ходить в детский садик, и тогда уж можно себя убить, потому что ты будешь свободен...» Благодаря тому что кто-то другой их понял, эти дети больше не одиноки, они больше не презирают себя.

Число детей в состоянии депрессии, которые хотят умереть, куда больше, чем обычно думают: у них просто нет возможности проговорить то, что их волнует.

Сколько пар разошлись из-за того, что у них ребенок! Дети же очень страдают от этого, они чувствуют себя виноватыми. Дети всегда стремятся спасти свою мать и отца тоже, так что попадаются в ловушку жизни и, понимая потом, что они были неправы, чувствуют себя виноватыми, впадают в депрессию и ищут выхода своей депрессии во внешнем насилии или насилии, направленном на себя самого. Если взять на вооружение психотерапию молчания или выслушивания, изолированность ребенка не разрушить, и создается ощущение, что говоришь с умирающим. Это неправда, что ребенок всегда нуждается в помощи, что бы он ни чувствовал. Но когда помощь проговаривается, пусть даже слова эти произносит врач, и это никак не отражается в его поведении, это человечно. Иначе невыносимо, потому что бесчеловечно.

Для чувствительного ребенка, который не в силах облечь в слова то, что с ним происходит, может представлять интерес психодрама, потому что в этом случае ребенок играет в игру, он играет роль, он — это не только он сам...

Это приблизительно то же, что делают психотерапевты, прибегая к лепке из глины: «Слепи что-нибудь определенное: вот твой папа, вот твоя мама, вот ты, вот я». Ребенок в восторге, он моделирует то, что происходит между ним и другими людьми. Если я вижу, например, что он бросает на пол кусок глины, которая изображает его самого, я говорю: «Можешь бросить себя на пол и перестать существовать. Тогда то же самое будет с папой и мамой, а потом со мной. Ты поставил меня на то место, где был ты, и теперь я стала скверной, и теперь меня надо убить...» И тут появляется легкая улыбка: «Нет, это не обязательно...» В этом и состоит искусство детской психотерапии. Я вовсе не убеждена, что им нужно помогать во сне или ни за что не произносить ни слова о том, что их мучает, оставляя жить с невысказанным страданием. Ни в коем случае! Это скажется в какой-нибудь день самым драматическим образом. Напротив, всегда надо говорить о том, что ребенок держит в себе.

Если то, что не высказано, так и осталось невысказанным до подросткового периода, избавиться от мыслей о смерти достаточно сложно.

Именно поэтому существует какое-то количество подростков, для которых мысль о самоубийстве является нормальной и здоровой, а также те, кому такие мысли могут принести вред. Мысль о самоубийстве — это работа воображения, желание совершить его на самом деле — это болезнь. Граница между тем и другим весьма условна.

Было бы желательно, наверное, более откровенно говорить о смерти и ее приближении с подростками, у которых есть проблемы.

Это смерть всего, что было прежде... Взрослые, которые, скажем так, «отбрасывают» от себя смерть других, не думают о ней и еще меньше говорят... Они искажают, скрывают правду. И когда происходит драма, когда молодой человек очевидно пытается с собой разобраться, родители абсолютно уверены, что это несчастный случай. В действительности же, даже если поступок подростка не слишком ясно продуман заранее, это отчасти подсознательное желание суицида, попытка подогнать внешний мир под тот, что подросток себе представляет.

Мысль о самоубийстве — это работа воображения, желание совершить его на самом деле — это болезнь. Граница между тем и другим весьма условна.

Наши дедушки и бабушки часто говорили о детях, которых называли «сорвиголова». Сейчас этот термин не в ходу.

Даже если настоящих искателей приключений среди детей и не было, дети все равно играли в рискованные игры. У родителей озабоченность была: кто-то из детей обязательно оказывается сорвиголовой. Но в эти «запрещенные» игры играли в те времена, которые уже прошли. Теперешние дети скорее склонны к прострации, чем к авантюре, они будто немые, даже те, кто не употребляет наркотики и не склонен к правонарушениям. Они еле-еле тащатся по жизни, они делают в школе все, что положено, но не более, у них нет никакого представления о том, зачем они существуют на этой земле. Их существование ничем не обосновано.

Родители жалуются: «Наш ребенок так рассеян, он все время молчит». Мир подступает к подросткам, а они совершенно не защищены, они не знают, что делать, что говорить. Их безразличие — чувство, противоположное любви. Ненависть, приступы которой у них иногда бывают, сцены, которые они порой устраивают родителям, — вот это еще любовь, пусть извращенная, но любовь, родители еще занимают в чувствах ребенка отведенное им место; равнодушие же не «привязано» ни к чему, ни на чем не фиксируется — родители ничего не значат, но и собственная жизнь таких подростков тоже. Это утрата желания.

Воровство

Есть матери, которые учат своих детей воровать, внушая им, что супермаркеты на потери от воровства с витрин списывают от 5 до 10% всего товара в графе «убытки». И молодежь занимается хищениями, хотя деньги у них есть. Они рады, что могут сказать родителям: «Видишь, я даже не вынимал деньги из кармана, вот они».

Правонарушение — это поведение суицидного характера, соединяющее в себе уход от реальности с поисками легкой жизни и желанием спровоцировать окружающих. Маленькие кражи, совершенные по субботам, почти не имеют криминального содержания. Но волнение, эротическое напряжение заставляют забыть тоску или страх перед жизнью. Ничего похожего на скучные таблетки, которые выписывает педиатр в раннем детстве.

Мартин, восемнадцати лет: «В тринадцать-четырнадцать лет я считала: если что-нибудь стащить, то как будто совершаешь путешествие в неведомое, я так самоутверждалась, нарушала норму, „вылезала из собственной шкуры"».

Отсутствие прочного стержня.

Отрочество само по себе и есть отсутствие стержня, это нормально. В первый день у новорожденного тоже нет ничего, за что он может держаться, надо только все время быть с ним, иначе он погибнет. Надо согреть его, укрыть и быть с ним. Если оставить новорожденного лежать на столе, он умрет. Точно так же и подросток, предоставленный заботам общества, — у него больше нет ничего, что связывало бы его с прежней жизнью. Мама, которая только что родила малыша, ничего не может сделать для него, она слишком устала, она должна спать, эстафету принимают акушерка и медсестра. То же происходит и с родителями подростка: они ничего больше не могут сделать, им «мат», как говорят шахматисты. Окончательный.

Но общество, которое окружает подростков, может что-то сделать. Крестные отцы и матери, дяди, тети. Это всегда благоприятно действует на подростков, ко-гда вмешиваются другие взрослые, кроме родителей.

Не нужно ли тех подростков, кто не выражает желания жить, вызывать каким-нибудь образом, напрямую или нет, на разговор о жизни и смерти? Может быть, они тогда будут чувствовать, что их кто-то понимает?

Естественно. Есть молодые люди, которые раскрываются, если психолог спрашивает: «Ты уже думал о смерти?» Они отвечают: «Но я только об этом и думаю!» — «И что же тебе мешает умереть?» Вопрос, который может открыть все: «Что же тебе мешает?» — «Я боюсь». — «Расскажи мне о своем страхе, чего ты боишься?» — «Боюсь того, что будет после смерти». — «А как тебе кажется, что может быть?» Начинают говорить о навязчивых образах, о том, что видели в кино, о ханжеских выдумках, о дьявольщине.

Подростки нуждаются в молчаливом слушателе, который не бросит им их же слова обратно и о котором они знают, что тот их любит, понимает, как они страдают, потому что это время страдания, ибо происходит мутация. Похоже на бабочку, которая вылупливается из куколки.

Матери так же боятся сказать, что они не хотели этого ребенка, как боятся говорить и о желании умереть, если кто-то подступает к ним с вопросом, они говорят: «Только об этом не надо говорить!» Они боятся, что, если просто произнести слово «самоубийство», это уже подтолкнет ребенка к нему. И действительно, заговори мать о самоубийстве ребенка, в одном случае из двух оно случается. Если же это скажет кто-то другой, близкий ребенку человек из внешнего окружения, про которого ребенок знает, что тот не проговорится родителям, — совсем другое дело. Очень важно, чтобы тетя или крестная хранили полную тайну. Или бабушка. Им нужна бабушка, которая никому ничего не расскажет. Подростки нуждаются в молчаливом слушателе, который не бросит им их же слова обратно и о котором они знают, что тот их любит, понимает, как они страдают, потому что это время страдания, ибо происходит мутация. Похоже на бабочку, которая вылупливается из куколки. Сравнение годится в той же мере, как и с новорожденным, который умирает в одном качестве, чтобы родиться в другом, так же и подросток, в котором умирает детство. Он закрыт в своей «куколке», ему нечего сказать, он плавает в своих Водах. Если открыть куколку, там будет только во-да. Подросток так же находится на нулевом уровне, и у слов нет того смысла, какой у них был раньше. Любить... слово ничего не значит. «Любить — значит мне надоедать, родители любят меня, и они мне осточертели, они сторожат, преследуют меня». Любить — значит иметь физическое желание: «Это свинство, потому что любовь — это задница девчонки... И тот тип, который хочет поставить меня ра-ком». Подросток фиксирует внимание на подобных образах: «Я педик... Я больше ни на что не годен...» Сколько подростков думают о себе, что они педерасты, особенно если чувствуют легкую эрекцию, вызванную касанием своего собственного или чужого тела, или когда чувствуют рядом мальчика своих лет или младше. Нет ничего общего между эрекцией девственника и желанием, вызванным любовным возбуждением. К сожалению, некому разубедить подростков, заняться с ними этими вопросами и снять с них чувство вины.

Подростки-самоубийцы: анализ состояния

Ретроспективный опрос был проведен с участием 265 подростков от двенадцати до двадцати двух лет, находившихся на излечении после попытки самоубийства в психиатрическом стационаре для детей и подростков в Сальпетриере с 1971 по 1980 год. Проведенный анализ показывает всю серьезность семейных и личных проблем, что становится особенно очевидным при рассмотрении характеристик этих случаев.

Опрос был последовательно произведен по следующим группам: находящиеся на лечении, рецидивы, способность к общественно-профессиональной адаптации, семейные отношения и нынешнее психологическое состояние. 48% пациентов могут быть признаны отстающими в развитии от одиннадцати лет до полугода по сравнению с их физическим возрастом. Результаты настораживают: только 1 пациент из 5 приходит в нормальное состояние, 31% остаются психически больными, большинство подростков так и пребывают во власти своих нерешенных проблем, которые всячески мешают им в жизни. Амбулаторные больные наблюдаются нерегулярно. Существует определенное соотношение в цифрах между самыми плохими показателями, какие не предвидел даже прогноз подросткового суицида, и тем, что по выходе из стационара больные оказываются предоставленными сами себе. Эти результаты, которые обсуждались и сравнивались в научных работах, побуждают рассматривать как желательные все средства возможной связи с врачом по выходе подростка из больницы.

Резюме диссертации на соискание степени

доктора медицины Виржини Грандулан,

интерна Парижских больниц,

медицинский факультет Сент-Луис, 1987 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.