Глава 4. Хорошие намерения, плохая наука: замкнутый круг клинических оценок

Глава 4. Хорошие намерения, плохая наука: замкнутый круг клинических оценок

«Неважно, насколько прекрасна гипотеза или насколько умен ее автор, или насколько он знаменит — если эксперимент опровергает гипотезу — значит, она неверна. Вот и все».

— Физик Ричард Фейнман

Если Холли Рамона ощущала диссонанс, услышав обвинительный вердикт терапевтам, которые внушили ей фальшивые воспоминания, как вы думаете, что почувствовали эти терапевты? Собирались ли они сказать: «О, дорогая Холли, мы извиняемся за то, что так ужасно ошиблись, когда лечили вашу депрессию и расстройства пищевого поведения. Нам бы следовало снова вернуться на студенческую скамью и побольше узнать о памяти»? Мы, опасаемся, что типичной была реакция другого психотерапевта. Женщина, которую мы назовем Грейс, начала курс терапии, чтобы избавиться от приступов паники. У нее не складывались отношения с мужчиной, ее работодателем, и в первый раз в жизни она почувствовала, что оказалась в ситуации, которую не может контролировать. Однако вместо того, чтобы лечить Грейс от приступов паники или попытаться помочь ей разрешить проблемы на работе, психотерапевт решила, что симптомы Грейс означают, будто бы она подвергалась в детстве сексуальным домогательствам своего отца. Сначала Грейс приняла интерпретацию психотерапевта, в конце концов, она ведь была экспертом по подобным проблемам. Со временем Грейс, как и Холли, начала верить, будто отец приставал к ней с сексуальными намерениями. Грейс прямо обвинила в этом своего отца, разорвала отношения со своими родителями и сестрами и временно ушла от своего мужа и сына. Однако она всегда ощущала какой-то дискомфорт по поводу этих новых «воспоминаний», потому что они противоречили истории ее хороших взаимоотношений с любящим ее отцом. Наступил день, когда она сказала психотерапевту, что больше не верит, будто когда-либо подвергалась домогательствам отца.

Психотерапевт могла принять то, что узнала от клиента, и начать вместе с Грейс работать над поисками лучшего объяснения ее проблем. Она могла прочитать о последних исследованиях наиболее эффективных методов лечения пациентов, страдающих от приступов паники. Она могла обсудить этот случай с коллегами, чтобы проверить, не пропустила ли она чего-то. Однако психотерапевт, консультировавшая Грейс, не сделала ничего из перечисленного выше. Когда Грейс высказала сомнение в правдивости своих «возвращенных» воспоминаний, терапевт ответила: «Вы еще серьезнее больны, чем я думала раньше» [114].

* * *

В 1980-х и 1990-х гг. появились новые доказательства сексуальных домогательств, которым подвергались дети, и у женщин начались две непредвиденные эпидемии истерии. Одной из них был следующий феномен, основанный на методе «возвращенной памяти», при использовании которого взрослые, прежде не имевшие воспоминаний о детских психических травмах, начинали верить, что они в детстве подвергались сексуальным домогательствам со стороны своих родителей или что их мучили адепты сатанинских культов. Причем в то время они этого почему-то не осознавали, и эти «воспоминания» не подтверждались ни братьями и сестрами, ни друзьями, ни врачами. Они говорили, что под гипнозом их психотерапевт дал им возможность вспомнить ужасные переживания, которые они испытали в младенчестве, когда еще только начинали ходить, или еще раньше, когда лежали в колыбели, или даже в своих предыдущих жизнях. Одна женщина «вспомнила», что мать сажала пауков в ее влагалище. Другая сообщила, что ее отец приставал к ней с сексуальными намерениями, начиная с пяти лет и до двадцати грех, и даже изнасиловал ее за несколько дней до ее свадьбы — это были воспоминания, которые она подавляла, пока не прошла курс терапии. Другие говорили, что их обжигали, хотя на их телах не было шрамов. Некоторые говорили, что их насиловали, они беременели, а потом им принудительно делали аборт, хотя физический осмотр этого не подтверждал. Те из них, кто подавал в суд на своих предполагаемых обидчиков, смогли вызвать в суд экспертов-свидетелей, многие из которых были авторитетами в области медицинской психологии и психиатрии, свидетельствовавших, что возвращенные воспоминания были достоверными доказательствами совращения и надругательств, жертвами которых якобы были истцы [115].

Второй крупной эпидемией была паника по поводу сексуального насилия, которым подвергались дети в детских садах. В 1983 г. воспитателей детского сада Виргинии Макмартин в городе Манхэттен Бич, штат Калифорния, обвинили в совершении отвратительных надругательств над малолетними детьми: будто бы детей пытали, заставляя участвовать в сатанистских ритуалах в подземелье, убивая на их глазах ручных кроликов и принуждали их к сексуальным актам. Некоторые дети сказали, что воспитатели летали с ними вместе в самолете. Обвинение не смогло убедить присяжных, что дети подвергались насилию, но это дело вызвало волну сходных исков против воспитателей детских садов по всей стране: дело против детского сада Little Rascals в Северной Каролине, дело Келли Майклс в штате Нью-Джерси, дело против семьи Амиро в Массачусетсе, дело Дейла Акики в Сан-Диего, а также были поданы иски против предполагаемых сетей воспитателей-педофилов в городах Джордан, штат Миннесота, Уиначи, штат Вашингтон, Найл, штат Мичиган, Майами, штат Флорида и десятках других мест. Везде дети рассказывали дикие истории. Некоторые их них говорили, что на них напал робот, других, по их словам, мучили клоуны и лобстеры или их заставили съесть лягушку. Один мальчик заявил, что его голого привязали к дереву во дворе детского сада, и на него смотрели все воспитатели и дети, хотя этого не видели прохожие и это не подтвердил никто из других детей. Были приглашены социальные работники и психотерапевты, чтобы они оценили истории, рассказанные детьми, провели с ними курс терапии и помогли им раскрыть, что именно произошло. Многие из них позже давали показания в суде, основываясь на своих клинических оценках, они были уверены в том, что воспитатели были виновны [116].

Что происходит с подобными эпидемиями, когда они заканчиваются? Почему знаменитости уже больше не рассказывают в ток-шоу о своих обретенных воспоминаниях того, как в младенчестве они подвергались сексуальным домогательствам? Или сегодня все эти садисты-педофилы уже закрыли свои детские сады? Большинство воспитателей, осужденных по этим делам о детских садах, были освобождены после апелляций, но многие воспитатели и родители все еще остаются в тюрьме или под домашним арестом, или вынуждены жить с клеймом осужденных сексуальных преступников. Золотые дни энтузиастов теории «возвращенных воспоминаний» прошли, хотя многие жизни уже разбиты, а бессчетное количество семей уже никогда не воссоединятся. Однако новые случаи иногда появляются в судах, в новостях, в фильмах и в популярных книгах [117]. Марта Бек в своей книге «Покидая святых» («Leaving the Saints»), описывает, как ее отец-мормон совершил с ней ритуальные сексуальные действия, когда она была ребенком, но не забыла сообщить читателям о том, что она не помнила всего этого до тех пор, пока не начала консультироваться у психотерапевта-приверженца школы «возвращенных воспоминаний», обучившего ее самогипнозу.

Таким образом, хотя эпидемии закончились, идеи, которые их спровоцировали, сохранились в популярной культуре: если вас постоянно травмировали в детстве, вы, вероятно, вытеснили и подавили воспоминания об этом. И, если вы вытеснили из памяти воспоминания об этих травмах, гипноз может возвратить их вам. Если вы абсолютно убеждены в том, что ваши воспоминания истинны — так и есть. Если у вас нет воспоминаний о чем-то, но вы подозреваете, что подверглись насилию, вероятно, это произошло. Если у вас появляются проблески воспоминаний о том, как вас подвергли насилию — к вам возвращается память. Дети почти никогда не лгут на сексуальные темы. Если у вашего ребенка ночные кошмары, он/она мочится в постель, хочет спать при свете или мастурбирует — это может быть признаками того, что ваш ребенок подвергался сексуальному насилию.

Эти представления не выросли в культурном пейзаже за один день как грибы. Они пришли от профессиональных психиатров, которые распространяли их па конференциях, в специальных медицинских журналах, в СМИ и в книгах-бестселлерах, заявлявших, что они — эксперты в сфере диагностики сексуального насилия над детьми и заявлявших об обоснованности теории возвращенных воспоминаний. Их утверждения в основном основывались на давних фрейдистских (и псевдо-фрейдистских) идеях о вытеснении, памяти, сексуальной травме и смысле снов, а также на их уверенности в клинической силе интуиции и диагноза. Все утверждения этих психотерапевтов позже исследовались научными методами. Все они оказались ошибочными.

* * *

Нам больно признаваться в этом, но, когда история детского сада Макмартин впервые появилась в новостях, мы оба, независимо друг от друга были склонны поверить в виновность воспитателей. Не зная подробностей обвинений, мы бездумно поверили клише «нет дыма без огня», хотя нам как ученым не следовало слепо доверять такой информации. Когда через несколько месяцев после суда история была опубликована полностью, и мы узнали об эмоционально-неуравновешенной матери, выдвинувшей первое обвинение, а потом продолжавшей выдумывать все более и более сумасшедшие обвинения, пока даже обвинители не перестали обращать на нее внимание, о том, как детей много месяцев вынуждали «все рассказать» ретивые социальные работники, отправившиеся в «моральный крестовый поход», о том, как истории, рассказанные детьми, становились все более диковинными — мы почувствовали себя дураками, и испытывали неловкость из-за того, что пожертвовали нашим научным скептицизмом, принеся его в жертву на алтарь, как нам казалось, праведного гнева. Наша первоначальная доверчивость вызвала у нас сильный диссонанс, который мы продолжаем испытывать до сих нор. Но наш диссонанс не выдерживает никакого сравнения с тем, что испытывали люди, лично участвовавшие в этой истории, или те, кто публично высказывался о ней, включая психотерапевтов, психиатров и социальных работников, считавших себя квалифицированными клиницистами и защитниками детских прав.

Никому из нас не нравится узнавать, что мы заблуждались, что наши воспоминания — искажены или перемешаны с фантазиями, или что мы допустили скандальную профессиональную ошибку. Для людей, которые работают в медицинских профессиях, ставки особенно велики. Если у вас есть система убеждений, которыми вы руководствуетесь в своей практике, и вы узнаете, что некоторые из них ошибочны, вам нужно или признать, что вы неправы, и изменить ваш подход, или отвергнуть новые доказательства. Если ошибки не очень сильно угрожают вашим представлениям о собственной компетентности, и вы не делали публичных заявлений в их защит у, вы, вероятно, с готовностью измените ваш подход и будете благодарны за то, что предложен лучший метод. Но, если некоторые из этих ваших ошибочных представлений усугубили проблемы вашего клиента, разрушили его/ее семью или отправили невинных людей в тюрьму, тогда у вас подобно тому, как это произошло с терапевтом, консультировавшей Грейс, возникнет серьезный диссонанс, и его будет необходимо разрешить.

Это дилемма Земмельвейса, описанная во введении. Почему же коллеги не сказали ему: «Послушай, Игнац, огромное тебе спасибо за то, что ты обнаружил причину трагических смертей наших пациентов, которых можно было избежать»? Чтобы эти врачи приняли его простую спасающую жизни рекомендацию: мойте ваши руки, им нужно было признать, что они были причиной смертей женщин, пользовавшихся их врачебными услугами. Это было для них нестерпимо, так как ставило под сомнение их ключевые представления о себе как о медицинских экспертах и мудрых целителях — по существу, они порекомендовали Земмельвейсу убраться от них подальше вместе с его глупыми идеями. Поскольку они упрямо отказывались принять убедительные доказательства Земмельвейса: более низкий процент смертности его собственных пациентов, значительно раньше, чем началась эра исков против врачей по обвинению в профессиональной некомпетентности, мы можем уверенно заявить о том, что они поступали так, чтобы защитить свое эго, а не свой доход. Медицина с тех дней ушла далеко вперед, но потребность в самооправдании осталась прежней.

Большинство профессий в конечном итоге, хотя порой и медленно, развиваются и корректируются. Если сегодня вы — врач, вы моете руки и используете латексные перчатки, а, если вы забудете об этом — вам напомнят ваши коллеги, медсестры или пациенты. Если вы управляете компанией, выпускающей игрушки, и ошибочно предсказываете, что ваша новая кукла будет продаваться лучше, чем Барби, рынок поправит вас. Если вы — ученый, вам нельзя фальсифицировать данные о вашей клонированной овце, а потом пытаться обмануть ваших коллег — первая же лаборатория, которой не удастся воспроизвести ваши результаты, поспешит всему миру сообщить об этом. Если вы — экспериментальный психолог и делаете ошибку в содержании вашего эксперимента или в анализе результатов, ваши коллеги и критики немедленно проинформируют об этом вас самих, других членов научного сообщества и вообще всех в пределах солнечной системы вплоть до орбиты бывшей планеты Плутон [**]. Конечно, не все ученые «научны», т. е., открыты для новых фактов и готовы отказаться от своих укоренившихся представлений или согласиться, что материальная личная заинтересованность может повлиять на их исследования. Но, даже если отдельный ученый не захочет исправлять свои ошибки, в конечном итоге, наука сделает это за него.

Проблемами психического здоровья занимаются представители разных профессий. В этой сфере работают люди с различными профессиональными дипломами, образованием, использующие подходы, которые имеют мало общего друг с другом. Представьте себе, что было бы, если бы в профессию юриста допускались как люди, которые обучались на юридических факультетах университета, изучили все направления права и сдали сложный выпускной экзамен, так и люди, которые, заплатив всего 78 $, прослушали недельный курс об этике поведения и зале суда. Теперь вы понимаете сложность проблемы в сфере психотерапии.

В психотерапевтической профессии медицинские психологи сравнимы с образованными юристами. У большинства из них есть ученые степени, и, если они получили диплом в крупном университете, а не в какой-нибудь независимой клинике, они знакомы с фундаментальными результатами психологических исследований. Некоторые из них сами проводят исследования, например, методик успешной терапии или происхождения эмоциональных расстройств. Но независимо оттого, ведут ли они сами исследования или нет, они хорошо знакомы с психологической наукой и знают, какой тип терапии наиболее эффективен для различных проблем. Например, когнитивные и бихевиористские методы, с точки зрения научной психологии, подходят для лечения приступов паники, депрессии, расстройств пищевого поведения, бессонницы, хронических приступов гнева и других эмоциональных расстройств. Эти методы часто также эффективны или даже эффективнее, чем медикаментозное лечение [118].

Напротив, большинство психиатров — обладателей медицинских дипломов, обучались медицине и фармакологии, но они редко достаточно осведомлены о научном методе или о базовых психологических исследованиях. В XX веке они в основном практиковали фрейдистский психоанализ или производные от него методы: вам нужно обладать медицинским дипломом, чтобы вас допустили к обучению психоанализу. По мере того как популярность психоанализа снижалась и начинала доминировать биомедицинская модель психических расстройств, большинство психиатров стали использовать для лечения пациентов фармакологию, а не различные методы терапевтической беседы. Однако хотя психиатры изучают работу мозга, многие из них плохо знакомы с психологией или с тем, что каждый из терапевтических методов следует подвергать сомнениям и исследованиям, т. е., мало осведомлены о скептической сущности науки. Антрополог Таня Лурманн провела четыре года, исследуя резидентов отделения психиатрии, посещала их учебные занятия и конференции, наблюдала за ними в клинике и в палате экстренной медицинской помощи. Она обнаружила, что от них не ожидается, что они будут много Читать сами — от них требуется усваивать уроки их преподавателей без дискуссий или вопросов. Лекции, посещаемые ими, предлагают практические навыки, а не анализ интеллектуальных проблем: лектор говорит о том, что именно нужно делать, проводя терапию, не обсуждая, почему именно данный метод терапии помогает, или какой метод терапии лучше подходит для решения данной проблемы [119].

Наконец, есть много людей, практикующих только один из многих различных методов психотерапии. У некоторых из них есть магистерская степень по психологии, психотерапевтическому консультированию или клинической социальной работе, у них есть лицензия на работу в сфере какой-то специализации, скажем, брачной и семейной терапии. У других, однако, вообще нет никакого психологического образования или даже просто диплома о высшем образовании. Само понятие «терапевт» не контролируется: во многих штатах любой человек может назвать себя терапевтом, вообще ни имея никакого образования.

За последние два десятилетия, когда количество всевозможных практиков в сфере психического здоровья резко возросло, многие программы обучения психотерапии отделились от университетских программ подготовки научных психологов на факультетах психологии [120]. «Зачем нам изучать математическую статистику и методы исследований? — спрашивают многие выпускники этих программ. — Все, что нам нужно знать — как проводить терапию, а для этого нам в основном нужен клинический опыт». В некотором отношении они правы. Психотерапевты постоянно принимают решения по поводу направления терапии: Что сейчас может быть полезным? В каком направлении нам следует двигаться? Это подходящее время, чтобы рискнуть и поставить под сомнение историю, рассказанную клиентом, или лучше подождать до конца сеанса? Для принятия этих решений требуется знакомство с бесконечным ассортиментом причуд и страстей человеческой психики, в которой таятся и тьма, и любовь.

Кроме того, по самой своей природе психотерапия — это частная сделка между терапевтом и клиентом. Никто не заглядывает через плечо терапевта в приватной обстановке кабинета для психотерапевтических консультаций, готовый наброситься на него, если он (или она) сделает что-то не так. Однако частный характер транзакции означает, что терапевт, который не обучался научным методам и скептицизму, не обладает необходимыми навыками внутренней самокоррекции. позволяющими защититься от когнитивных ошибок, которым мы все подвержены. То, что видят такие терапевты, подтверждает их представления, а представления — определяют, что именно они видят.

Это закрытый цикл, замкнутый круг. Моему клиенту стало лучше? Отлично, то, что я делал, дало эффект. Состояние моего клиента не изменилось, или ей стало хуже? Жаль, но это она сама сопротивляется терапии, у ее проблем очень глубокие причины, кроме того, иногда клиенту необходимо почувствовать себя хуже, прежде чем наступит улучшение. Считаю ли я, что подавленный гнев вызывает сексуальные проблемы? Проблемы с эрекцией у моего клиента должны отражать его подавленный гнев, направленный на его мать или жену. Считаю ли я, что сексуальные домогательства вызывают расстройства пищевого поведения? Булимия моей клиентки должна означать, что она подвергалась сексуальному насилию в детстве.

Мы хотим ясно дать понять, что большинство психотерапевтов — эффективны и что некоторые клиенты, действительно, сопротивляются терапии, и у их психических расстройств есть в реальности запутанная этиология. Эта глава — вовсе не попытка поставить под сомнение полезность психотерапии, так же как утверждение, что наша память допускает ошибки, не означает, будто любые воспоминания следует ставить под сомнение, а публикации о возможном конфликте интересов у ученых не утверждают, будто все ученые фальсифицируют результаты своих исследований. Наша цель — исследовать ошибки, которые могут быть следствием закрытого характера психотерапевтической практики, и показать, как самооправдания способствуют их закреплению.

Для каждого терапевт а, занимающегося частной психотерапевтической практикой, скептицизм и наука — это пути, позволяющие выйти за пределы «замкнутого круга». Скептицизм, например, учит терапевтов осторожности, тому, чтобы не принимать за чистую монету все, что говорит им клиент. Если женщина рассказывает, будто ее мать сажала ей во влагалище пауков, когда ей было три года, скептически настроенный терапевт должен проявлять сочувствие, по не верить буквально, что именно это с ней произошло. Если ребенок говорит, что воспитатель взял его с собой, и они летали на самолете, в котором было полно клоунов и лягушек, терапевт-скептик будет зачарован подобной историей, но не поверит, что воспитатели действительно наняли частный самолет (очевидно, на свою зарплату). Научные исследования дают возможность психотерапевтам улучшить свою клиническую практику и избежать ошибок. Например, если вы собираетесь использовать гипноз, вам полезно знать, что гипноз может Помочь клиентам научиться расслабляться, справляться с болью и бросить курить, но вам никогда не следует использовать гипноз, чтобы помогать клиенту возвращать вытесненные воспоминания, так как ваш загипнотизированный клиент, охотно выполняющий ваши просьбы и подверженный вашему влиянию, часто будет изобретать воспоминания, которым нельзя верить [121].

Однако сегодня есть тысячи психиатров, социальных работников, консультантов и психотерапевтов, занимающихся частной практикой, не обладая ни здоровым скептицизмом, ни знаниями, которыми им следовало бы руководствоваться. Пол Мил, добившийся большого признания и как клиницист, и как ученый-исследователь, однажды отметил, что, когда он был студентом, при подготовке всех психологов они должны были принять на себя «…общее для всех научное обязательство: не позволять обманывать себя и самому не обманывать других. В мире клинической практики произошли некоторые вещи, которые меня в этом отношении тревожат. Этот скептицизм, это страстное стремление не быть обманутым и не обманывать других, перестали быть важнейшим элементом интеллектуального арсенала всех психологов, как это было 50 лет назад… Я слышал о показаниях психологов-экспертов в судах, у которых эта критическая ментальность, похоже, отсутствовала» [122].

Примером проблемы, тревожившей Мила, могут быть показания известного психиатра Бессела Ван Дер Колка, часто выступавшего свидетелем-экспертом со стороны истцов в суде по делам о «вытесненных воспоминаниях». Ван Дер Колк объяснял, что как психиатр он получил медицинское образование и окончил резидентуру [††] по психиатрии, но никогда не слушал курса экспериментальной психологии.

Вам известны какие-либо исследования надежности и обоснованности клинических выводов или предсказаний, основанных на информации, полученной в интервью?

Нет.

Как вы понимаете термин «опровергающее доказательство»?

Я думаю, это означает доказательство, опровергающее какие-то ценные для людей представления.

Назовите самый сильный элемент опровергающего доказательства, известный вам, против теории, что люди могут вытеснять воспоминания, или что они могут блокировать осознание ряда травмирующих событий, но сохранять воспоминания о них и довольно точно воспроизводить их через много лет?

Каков самый сильный довод против этого?

Да. Самый сильный элемент опровергающего доказательства?

Я действительно не могу припомнить никакого убедительного довода против этого…

Вы читали какую-то литературу о теории ложных воспоминаний, вызванных с помощью гипноза?

Нет.

Существуют ли исследования того, могут ли врачи-клиницисты за несколько лет сформировать более точные клинические оценки?

Я не знаю, есть ли они, в самом деле…

Существует ли метод, который используется для различения истинных и ложных воспоминаний?

Мы все, все как человеческие существа постоянно сталкиваемся с проблемой, можно ли верить тому, что кто-то другой сообщает нам, или нет, и мы все постоянно высказываем суждения. Но есть такая вещь, как внутренняя согласованность, и, если люди говорят вам что-то внутренне согласованное и с уместными эмоциями, вы склонны верить, что эти истории правдивы [123].

Когда Ван Дер Колк выступал в суде, он еще не прочитал ни одной из многочисленных научных публикаций о ложных воспоминаниях и о том, как гипноз может их создавать, и не знал о доказанной недостоверности «клинических прогнозов, основанных на информации, полученной в интервью». Он не читал никаких исследований, опровергающих его веру в то, что травматические воспоминания обычно подавляются и вытесняются. Однако он часто и уверенно давал свидетельские показания в пользу истцов, требовавших возмещения ущерба, ссылаясь на свои «вытесненные воспоминания». Как многие клиницисты, он уверен, что знает, когда клиент говорит правду, и может отличить истинные воспоминания от ложных на основе своего клинического опыта: критерием служит «внутренняя непротиворечивость» истории, рассказанной клиентом, а также то, сопровождаются ли воспоминания адекватными эмоциями — т. е., представляются ли клиенту его/ее воспоминания истинными. Проблема с подобными обоснованиями, как мы узнали из предыдущей главы, связана с тем, что многие психически здоровые люди верят в то, будто они были похищены инопланетянами, и весьма эмоционально и убежденно рассказывают внутренне непротиворечивые истории о чудовищных экспериментах над ними, которые им пришлось пережить. Как отметил исследователь-психолог Джон Килстром: «Слабая связь между достоверностью и уверенностью — это один из наиболее хорошо документированных феноменов за столетнюю историю исследований воспоминаний очевидцев» [124]. Но Ван Дер Колк не знал об этих результатах, известных любому студенту, прослушавшему вводный курс по психологии.

Никто не предлагает поручить наблюдателям ООН контролировать то, что происходит в приватном общении психотерапевтов и их клиентов или заставить всех психотерапевтов проводить собственные исследования. Понимание научного метода мышления не всем терапевтам поможет в субъективном процессе общения с клиентом, цель которого — поспособствовать клиенту в поиске ответов на экзистенциальные вопросы. Но оно играет очень важную роль в тех случаях, когда психотерапевты претендуют на роль экспертов и уверенно рекомендуют методы терапии в областях, с которыми они плохо знакомы, в которых их необоснованные клинические заключения могут разрушить жизни людей. Научный метод требует использования процедур, созданных не для того, чтобы показывать, что наши собственные прогнозы и гипотезы верны, но допускающих, что они могут быть неверны и позволяющих проверить это. Научный метод мышления важен для любого человека в любой профессии, потому что он заставляет нас признать возможность и даже суровую реальность того, что мы можем заблуждаться. Он заставляет нас увидеть наши самооправдания и предъявлять их окружающим, которые могут их опровергать. Таким образом, по существу, наука — это способ контроля самонадеянности и высокомерия.

Проблема «доброго дельфина»

Время от времени мы слышим в новостях трогательную историю потерпевшего кораблекрушение моряка, который чуть не утонул в бурном море. Вдруг рядом с ним вынырнул дельфин, который мягко, но решительно подталкивает измотанного моряка к спасительному берегу. Появляется искушение сделать вывод, что дельфины по-настоящему любят людей и поэтому не дают нам утонуть. Постойте — а знают ли дельфины о том, что мы, люди, не умеем плавать так же хорошо, как они? Действительно ли они пытаются нам помочь? Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно знать, скольких моряков, потерпевших кораблекрушение, дельфины мягко подталкивали в противоположном направлении — в открытое море, где они утонули и ничего не рассказали нам о добрых дельфинах. Мы ничего не знаем о подобных случаях, потому что невезучие пловцы не выжили и ничего не сообщили нам об опыте общения со «злыми дельфинами». А, если бы у нас была подобная информация, мы бы могли прийти к выводу, что дельфины и не добрые, и не злые — они просто игривые.

Сам Зигмунд Фрейд оказался жертвой ошибочной логики в стиле проблемы «доброго дельфина». Когда его коллеги-психоаналитики поставили под сомнение убежденность Фрейда в том, что все мужчины подвержены тревожности из-за страха кастрации, он был изумлен. Он писал: «Мы слышим о психоаналитиках, хвастающих, что хотя они проработали десятки лет, но не нашли никаких признаков существования комплекса кастрации. Мы должны склонить наши головы в знак признания такого виртуозного умения не видеть очевидного и заблуждаться» [125]. Итак, если психоаналитик обнаруживает у своих пациентов страх кастрации — Фрейд был прав, а, если он его не обнаруживает — дело в его неумении «видеть очевидное», а Фрейд — опять-таки прав. Сами мужчины не могут рассказать вам, испытывают ли они страх кастрации, потому что этот страх подсознательный, но, если они его отрицают — это, безусловно, психологический защитный механизм отрицания того, что на самом деле их тревожит.

Какая замечательная теория! Она просто не может быть опровергнута. Но это как раз и причина, по которой Фрейд, несмотря на все его проницательные мысли о цивилизации и ее проблемах, не занимался наукой. Чтобы теория была научной, она должна быть сформулирована так, чтобы ее можно было как подтвердить, так и опровергнуть. Если любой исход подтверждает ваши гипотезы о том, что все мужчины подсознательно испытывают тревогу по поводу кастрации; или что мудрый план творения, а не эволюция объясняет разнообразие видов; или что ваш любимый экстрасенс точно предсказал бы трагические события 11 сентября, если бы в то утро не решил принять душ; или что все дельфины добры к людям — ваши убеждения — это предмет веры, а не науки. Фрейд, однако, считал себя безупречным ученым. В 1934 г. американский психолог Сол Розенцвейг написал Фрейду письмо и предложил ему подвергнуть основные предположения психоанализа экспериментальным тестам. «Эти принципы основаны на таком богатстве надежных наблюдений, что им не нужна экспериментальная проверка, — высокомерно ответил ему Фрейд. — Тем не менее, эксперименты не нанесут вреда» [126].

Но из-за известной нам «ошибки подтверждения», «надежные наблюдения» на самом деле не так уж надежны. Клиническая интуиция: «Мол, я узнаю это, если увижу, — это завершение беседы для многих психиатров и психотерапевтов, но только начало обсуждения для ученых-исследователей, — интересное наблюдение, но что именно вы видели, и как можно доказать, что вы правы?». Наблюдение и интуиция без независимой проверки — это ненадежные проводники, как и плутоватые местные жители, иногда сознательно посылающие туристов в неверном направлении.

Некоторые идеи Фрейда получили эмпирическое подтверждение (подсознательные процессы и защитные механизмы); а некоторые, как панталоны-буф и корсеты — просто вышли из моды (например, «зависть к пенису» у женщин). Хотя осталось немного ортодоксальных фрейдистов, есть много школ психотерапии на основе динамического психоанализа, названных так из-за акцента теории Фрейда на динамике подсознательных психических процессов. И есть множество не обладающих дипломом психотерапевтов, которые мало знают о психодинамических теориях, но, тем не менее, некритически усвоили фрейдистскую терминологию и язык, проникшие в популярную культуру, и уверенно пользуются терминами «регрессия», «отрицание», «вытеснение». Всех этих практикующих клиницистов объединяет чрезмерная вера в действенность их личных наблюдений, запускающая замкнутый круг: все, что они видят, подтверждает то, во что они верят.

Одна из опасностей этого замкнутого круга заключается в том, что практики из-за него не замечают своих логических ошибок. Задумайтесь о знаменитом силлогизме: «Все люди смертны. Сократ — человек, следовательно, Сократ смертен». Пока все хорошо. Но из того, что все люди смертны, не следует, что все смертные — это люди, и, определенно, из этого не следует, что все люди — Сократы. Тем не менее, движение «за возвращенные воспоминания» с самого начала основывалось на подобной логической ошибке, а именно: если у какой-то женщины, подвергшейся сексуальным домогательствам, позже развилась депрессия, расстройства пищевого поведения и приступы паники, это значит, что все женщины, страдающие депрессией, расстройствами пищевого поведения и приступами паники должны были в прошлом пережить сексуальные домогательства. Соответственно, многие клиницисты, использующие психоанализ, стали побуждать своих несчастных клиентов копаться в памяти, чтобы найти доказательства, подтверждающие эту теорию. Но клиенты, когда их в первый раз об этом спрашивали, отрицали, что подвергались подобным домогательствам. Что же делать с их диссонантной реакцией? Ответом была ссылка на идею Фрейда о том, что подсознание активно вытесняет и подавляет травмирующие воспоминания, особенно, если они имеют сексуальную природу. Это все объясняет! Это объясняет, почему Холли Рамона могла забыть о том, что отец ее насиловал в течение одиннадцати лет.

Разумеется, эти клиницисты воспользовались идеей вытеснения, чтобы объяснить, почему их клиенты не помнили о травмирующих эпизодах своего прошлого. Теперь вам понятно, почему некоторые из них посчитали оправданным, более того, сочли своим профессиональным долгом сделать все возможное, чтобы вернуть клиентам вытесненные воспоминания. Поскольку отрицание клиентом — это дополнительное доказательство вытеснения, понадобились сильные методы воздействия. Если гипноз ничего не дает, давайте попробуем амитал («сыворотку правды»), еще одно средство, которое расслабляет человека, отключает его самоконтроль и повышает вероятность появления ложных воспоминаний [127].

Конечно, многие из нас намеренно избегают болезненных воспоминаний, стараясь отвлечься или не думать о них, и у многих были случаи, когда у нас неожиданно возникали вновь болезненные воспоминания, которые, как мы думали, давно остались в прошлом, когда мы снова попадали в ситуацию, напомнившую о них. Такие ситуации содержат то, что ученые называют «ключами доступа» — это знакомые нам сигналы, оживляющие воспоминания [128].

Психотерапевты-приверженцы психодинамического подхода утверждают, что вытеснение — нечто совсем иное, чем нормальные механизмы забывания и вспоминания. Они думают, что этим объясняется, почему человек может забыть целые годы травмирующего жизненного опыта, такого как повторяющиеся изнасилования. Однако Ричард Макнелли в своем тщательном и подробном обзоре экспериментальных исследований и клинических данных, представленном в его книге «Воспоминания о травме» («Remembering Trauma»), делает вывод: «Представление о том, будто мозг защищает себя, подавляя или вытесняя воспоминания о травме и делая их таким способом недоступными для сознания, это элемент психиатрического фольклора, не подтвержденный убедительными эмпирическими исследованиями» [129]. В подавляющем большинстве случаев исследования демонстрируют прямо противоположное. Проблема для большинства людей, переживших травмирующие события, состоит не в том, что они забыли о них, а в том, что они о них не могут забыть: эти воспоминания возвращаются снова и снова.

Таким образом, люди не подавляют воспоминания о пытках, об участии в военных действиях или о том, как они стали жертвами природных катастроф (если не получили при этом повреждения мозга), хотя детали даже таких ужасных воспоминаний с течением времени искажаются, как и у любых воспоминаний. «По-настоящему травмирующие события, ужасные, угрожающие жизни переживания никогда не забываются, не говоря уже о тех случаях, когда они повторялись, — говорит Макнелли. — Основной принцип такой: если жестокое обращение или сексуальные домогательства были травмирующими в то время, когда это происходило, маловероятно, что они забудутся. Если они забыты — маловероятно, что они были травмирующими. Но, даже если они были забыты, нет доказательств того, что они были блокированы, подавлены, изолированы какой-то психической преградой и поэтому недоступны».

Это, очевидно, разочаровывающая информация для клиницистов, убежденных, что люди, которых годами подвергали жестокому обращению или сексуальным домогательствам, подавят воспоминания об этом. Если бы они были правы, то, очевидно, что люди, пережившие холокост, были бы первыми кандидатами для демонстрации механизма вытеснения воспоминаний. Но, как все мы знаем, и как Макнелли документально подтверждает, пи один из людей, переживших холокост, не забыл того, что с ним произошло, и не вытеснил воспоминания об этом. У энтузиастов теории «возвращенной памяти» и на это есть ответ: они просто искажают факты. В одном исследовании, проведенном через сорок лет после войны, людей, выживших в нацистском концентрационном лагере Эрика, просили вспомнить о том, что они тогда там пережили. Когда их сегодняшние воспоминания сравнили с тем, что они рассказывали сразу после освобождения из лагеря, оказалось, что их воспоминания остались очень точными и детальными. Любой нейтральный обозреватель прочитал бы об этом исследовании и сказал: «Как удивительно! Они смогли и через сорок лет вспомнить все эти детали». Тем не менее, один из энтузиастов феномена «возвращенной памяти» цитирует это исследование как доказательство того, будто «опубликованы данные об амнезии у тех, кто выжил в нацистском концентрационном лагере во время холокоста». В реальности в этом исследовании не сообщалось пи о чем, даже отдаленно напоминающем амнезию. Некоторые бывшие узники не смогли вспомнить о каких-то эпизодах жестокости, хотя вспомнили многие другие им подобные, или забыли какие-то детали, такие как имя садиста-охранника. Это не вытеснение — это нормальное забывание деталей, которое характерно для всех нас, когда проходят годы со времени события [130].

Терапевты, верящие в вытеснение, таким образом, находят его всегда, даже тогда, когда никто, кроме них, его не видит. Но, если все, что вы наблюдаете в вашей клинической практике, это доказательства, подтверждающие ваши воззрения, что же вы считаете опровергающими данными? Что, если у вашего клиента нет воспоминаний о травмирующих домогательствах не потому, что они вытеснены, а потому, что никаких домогательств не было? Что может вывести вас из подобного замкнутого круга? Чтобы предостеречь себя от ошибок, которые могут появиться в наших собственных наблюдениях, ученые изобрели контрольную группу: группу, в которой не применяется новый терапевтический метод или новое лекарство. Большинство людей понимает важность контрольных групп в исследовании эффективности нового лекарства, поскольку без контрольной группы вам будет не разобраться в том, чем именно вызван позитивный результат: новым лекарством или эффектом плацебо: т. с. ожиданиями пациентов, что раз им дают какое-то лекарство, то оно должно помочь. Например, в одном из исследований женщин, которые жаловались на сексуальные проблемы, было обнаружено, что 41 % женщин сообщили, что их либидо (сексуальное влечение) вернулось, когда они стали принимать виагру. Однако о том же сообщили и 43 % участниц контрольной группы, принимавшие не виагру, а пилюлю из сахара [131]. (Это исследование убедительно показало, что орган, который больше других влияет на сексуальное возбуждение, — это мозг).

Очевидно, если вы — психотерапевт, то не можете в случайном порядке одних ваших клиентов оставлять в листе ожидания, а другим уделять серьезное внимание — первые в этом случае быстро найдут другого терапевта. Но, если вас не научили помнить о проблеме «доброго дельфина», если вы абсолютно уверены в том, что ваши представления — верные, а ваши терапевтические навыки — безукоризненные, вы можете допустить серьезные ошибки. Социальный работник так объясняла, почему она решила отказать матери в опеке над ее ребенком: мать в детстве подвергалась жестокому обращению, а «мы все знаем», сказала она судье, что это серьезный фактор риска того, что мать сама будет так же поступать со своим ребенком. Такое заключение о цикле жестокости появилось из наблюдений подтверждающих его случаев: склонные к насилию родители, сидевшие в тюрьме или проходившие курс терапии, сообщали о том, что их жестоко избивали или подвергали сексуальным домогательствам их собственные родители. Что отсутствует — так это опровергающие случаи: дети, подвергавшиеся насилию, но не применявшие его сами, когда стали родителями. Они незаметны для социальных работников или психотерапевтов, потому что, по определению, люди, не использующие насилие, не могут оказаться в тюрьме, и им не нужна психотерапия. Психологи, проводившие лонгитюдные исследования, т. е. изучавшие детей в течение длительного периода времени, обнаружили, что хотя пережитое в детстве физическое насилие несколько повышает вероятность того, что дети могут стать склонными к насилию родителями, большинство подвергавшихся физическому насилию детей — почти 70 % — не повторяли жестокие поступки своих родителей [132].

Сходным образом, предположим, что вы проводите сеансы терапии с детьми, подвергшимися сексуальным домогательствам. Вы всем сердцем сочувствуете им и внимательно замечаете все симптомы: они испуганы, они мочатся в постель, хотят спать с включенным светом, их мучают ночные кошмары, они мастурбируют или показывают свои гениталии другим детям. Через некоторое время вы, вероятно, будете весьма уверены в своей способности определять, подвергся ли ребенок сексуальным домогательствам, используя составленный вами список симптомов. Вы можете дать маленькому ребенку поиграть с куклами, точно воспроизводящими анатомические подробности строения человеческого тела, с расчетом, что то, что они не могут объяснить словами, может проявиться в игре. Одна из ваших пациентов засовывает палочку во влагалище куклы. Другая — рассматривает пенис куклы очень внимательно, что вызывает тревогу, так как ей только четыре года.

Психотерапевты, не получившие научной подготовки, вероятно, не заинтересуются неизвестными им случаями: т. е., особенностями поведения детей, не являющихся их клиентами. Они, вероятно, не задумаются о том, насколько распространены в целом во всей популяции детей такие симптомы как мочеиспускание в постель, сексуальные игры и страхи. Когда исследователи задались таким вопросом, они обнаружили, что дети, которые не подвергались домогательствам, гоже часто мастурбировали и проявляли сексуальное любопытство, а боязливые по своей природе дети, кроме того, мочились в постель и боялись темноты [133]. Даже дети, действительно подвергавшиеся сексуальным домогательствам, не демонстрировали какого-то предсказуемого набора симптомов. Ученые смогли об этом узнать, только наблюдая за поведением детей длительное время, а не ограничиваясь лишь 1–2 клиническими интервью. Обзор 45 исследований, в которых Дети, подвергавшиеся сексуальным домогательствам, исследовались продолжительное время (до полутора лет), обнаружил, что хотя поначалу эти дети демонстрировали симптомы страха и сексуальные действия чаще, чем дети, не подвергавшиеся домогательствам, «…не было ни одного симптома, который был бы характерен для большинства детей, подвергавшихся сексуальным домогательствам, [а] примерно у трети жертв вообще не было никаких симптомов… Эти данные предполагают, что не существуют никакого специфического синдрома, характерного для ставших жертвами сексуальных домогательств детей» [134].

Кроме того, не было различий между детьми, подвергавшимися и не подвергавшимися сексуальным домогательствам, когда те и другие играли с куклами, обладавшими выраженными сексуальными анатомическими признаками, ведь выдающиеся гениталии — это такая интересная вещь. Некоторые дети делали с этими куклами очень странные вещи, и это ничего не значит, за исключением того, что игры с куклами — это ненадежные диагностические тесты [135]. В одном из исследований, которым руководили два видных специалиста в области возрастной психологии Мэгги Брак и Стивен Сеси, девочка засунула палочку во влагалище куклы, чтобы показать родителям, что, якобы, с ней произошло, когда ее в тот день осматривал врач [136]. Видеозапись показала, что врач не делал ничего подобного, но вы можете себе представить, что вы бы почувствовали, увидев, как ваша дочь таким способом играет с куклой, а психиатр бы торжественно вам заявил, что это означает: ваша дочь подверглась сексуальным домогательствам. Вам бы наверняка захотелось быстрее добраться до того врача.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.