Глава II МИСТИЦИЗМ И ВИТАЛИЗМ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава II

МИСТИЦИЗМ И ВИТАЛИЗМ

Еще одна философская схема: жизненное начало как сущность реальности. — Свобода. — Спонтанность. — Идеи Ницше. — Всеобъемлющий характер виталистической философии: ее физический, психологический и духовный аспекты. — Витализм и мистика; Гераклит как его предтеча. — Другие родственные связи. — Мир Становления. — Динамическое понимание реальности. — Мир как беспрестанное изменение. — Бергсонова теория интеллекта — восприятия; ее соотношение с мистицизмом. — Реальность, познаваемая через общение (communion). — Интуиция; ее частичный характер. — Духовный витализм. — Реальность как "независимый духовный мир"; возможное обретение его человеком. — Человек есть "точка пересечения различных сфер реальности". — Возрождение. — Отрицание чувственного мира. — Мистики как героические примеры "независимой духовной жизни". — Витализм под огнем критики; его центральная идея верна лишь наполовину. — Мистическое сознание двойственной реальности. — Бытие и Становление. — Трансцендентность и Имманентность; истина того и другого. — Св. Августин о Природе Бога. — Человеческий инстинкт Абсолюта. — Мистицизм дает ему обоснование и место в динамической вселенной. — Учение Бёме. — Откровение через борьбу. — Мистическое единение:[27] две его формы; его действующая сила как абсолютный элемент в человеке. — Целостный мистический опыт может быть выражен только в личностных терминах. — Как приобретается этот опыт?

Вначале нашего исследования мы бросили взгляд на те картины вселенной, которые возникают в результате разнообразных форм легковерия, практикуемого материалистом, идеалистом и скептиком. Мы видели, как мистик словом и делом отрицает законность оснований, на которых выстроены эти вселенные: он делает это, заменяя их концептуальные схемы своим живым опытом. Есть, однако, и иной способ видения реальности или, точнее, одного из аспектов реальности. Понимание, о котором идет речь, обладает тем достоинством, что признает и гармонизирует многие различающиеся между собою формы опыта — даже высшие формы опыта и интуиции, присущие мистикам. Этот способ видения, представляющий собой первый заметный вклад двадцатого столетия в человеческие поиски Реальности, совершил свой выход на арену философии сразу с нескольких сторон; он проник в современные концепции не только в философской области, но и в сферах религии, науки, искусства и повседневной жизни, видоизменив их. Дриш[28] и другие биологи применили его к сфере органической жизни. Бергсон,[29] используя психологию в качестве отправной точки, развил ее интеллектуальные и метафизические импликации; в это же время Рудольф Эйкен[30] выстроил на ней, или рядом с ней, философию Духа, философию отношений человека с Реальностью.

Во всех этих концепциях мы обнаруживаем один и тот же принцип: принцип спонтанной, творящей жизни как сущности Реальности. Объектом внимания здесь оказывается не закон, но активная жизнедеятельность [aliveness], не поддающаяся расчету и неукротимая; не человеческая логика, но реальный опыт жизни служит критерием истинности. Какова бы ни была сфера исследований — биология, психология, этика, — виталисты видят физический и духовный мир, Космос в целом, как нечто наполненное инициативой и спонтанностью, нечто прежде всего свободное. Природа для них, хотя и связанная [conditioned] материей, с которой она работает, все же сильнее своих цепей. Прорываясь изнутри наружу, всегда стремясь выразить себя, она дает ростки в виде оригинальных творений.[31] Железные «законы» детерминистов суть попросту соблюдаемые ею привычки, но не ее оковы; и человек, воспринимающий природу в виде "причин и следствий", оказывается в ловушке своих же собственных предрассудков и ограничений.

Бергсон, Ницше, Эйкен, расходясь в своих мнениях по поводу смысла жизни, сходятся в одном: они ставят акцент на высшей ценности и значимости жизни — великой Космической жизни, превосходящей нашу жизнь и включающей ее в себя. Это — материализм наоборот: ибо здесь то, что мы называем вселенной, преподносится как выражение жизни, а не жизнь мыслится как выражение или побочный продукт вселенной. Странная и страстная философия Ницше фактически построена на мощной вере в такую сверхъестественную природу и ценность Жизни, Действия и Силы; однако она испорчена односторонним индивидуализмом, не позволившим ему сохранить должное равновесие между великой и исполненной значения жизнью Эго и еще более великой, еще более исполненной значения жизнью Всего.

Очевидно, достоинство виталистической философии состоит в ее способности удовлетворить столь многих мыслителей, использующих столь различные отправные точки в общем для всех нас опыте. На феноменологическом уровне она в состоянии воспринять и преобразовать положения физической науки. Ее метафизический аспект оставляет место для тех онтологических спекуляций, которые, как представляется, берут начало в психологии. Она дружелюбна к тем, кто требует отведения во вселенной важного места моральной и духовной активности. Наконец — хотя здесь нам придется заняться дедукцией вместо деклараций, — она оставляет мистикам их способность достижения Абсолютной Реальности, на что они всегда претендовали: она показывает, что мистики — это подлинные обладатели свободы, указующие путь роду человеческому.

Если бы витализм с должной почтительностью относился к своим предкам, он отождествил бы себя с мистической философией Гераклита, который за пять веков до нашей эры предложил европейскому миру свою главную идею,[32] ибо его «Логос» или приводящий все в движение Огонь есть не что иное, как еще один символ того свободного, живого Духа Становления, который витализм признает в качестве внутренней творящей силы, души вещей, их имманентной реальности. По своей сущности эта система мысли является одновременно эллинской и христианской. В понимании функции интеллекта она кое в чем обнаруживает неожиданные общие точки с Аристотелем, а после него — с Фомой Аквинским: интеллект рассматривается как нечто подчиненное, но не как орудие для приобретения высшего знания. Ее теория знания близка к теории мистиков — или была бы близка к ней, если бы эти созерцатели реальности интересовались какой бы то ни было психологической теорией собственного опыта.

Философия, способная гармонизировать столь различные элементы и оказать заметное влияние на столь многие области мысли, может оказаться полезной для предпринятой нами попытки понять мистицизм: она иллюстрирует определенные аспекты воспринимаемой реальности, игнорируемые другими системами. Кроме того, она дает не просто диаграмму метафизических возможностей, но подлинную теорию знания. Ее диапазон охватывает как психологию, так и философию; в ней рассматривается не только природа Реальности, но и способность Я познать ее — механизмы контакта между разумом и потоком вещей. Она, таким образом, обладает всеобъемлющим характером — чего недостает системам других школ мысли, аккуратно отгороженным от всего окружающего. В ней нет окраин и, если она останется верной себе, не будет никаких отрицаний. Это — видение, а не карта.

Важнейшее различие между витализмом и классическими философскими школами состоит в следующем. Фокусом витализма является не Бытие, но Становление.[33] В переводе на платоновский язык, высшей реальностью, доступной человеческому сознанию, витализм полагает не неизменное Единое, Абсолют, превосходящий всякую последовательность, но скорее Его Мысль, приводящую все в движение [energizing], — Сына, Творящий Логос.

"Все вещи, — говорил Гераклит, — пребывают в состоянии потока". "Все происходит через борьбу". "Реальность есть отсутствие покоя".[34] Таково же мнение Бергсона и Александера, которые, соглашаясь в этом с выводами физической науки, рассматривают Реальность как динамическую, а не статическую, как становящуюся, а не являющуюся совершенной, и предлагают нам увидеть во Времени — прецессии, потоке вещей — самую сущность реальности:

"Из покоящейся колыбели Неба она видела,

Как Время, подобно пульсу, с силой бьется,

Пронизывая все миры", —

говорит Россетти[35] о Блаженной Деве. То же и Бергсон, не ведая о "покоящейся колыбели" — если не отрицая существование такой спокойной Вечности, точки покоя, — повсюду обнаруживает пульс Времени, всеохватывающую нескончаемую бурю жизни и любви. Реальность, по словам Бергсона, есть чистая творящая Жизнь, — определение, исключающее идеи совершенства и окончательности, подразумеваемые идеалистической концепцией Чистого Бытия как Абсолютного и Неизменного Единого;[36] из современных мыслителей — у Ф. фон Хюгеля: "Абсолютное Постоянство [Abidingness], чистая Одновременность, Вечность в Боге… в глубочайших глубинах человеческого сознания выступают прямо-таки болезненным контрастом всякой простой Последовательности, всякому явно выраженному течению и изменению".[37] Эта жизнь в его понимании получает питание изнутри, а не поддерживается извне. Она эволюционирует посредством собственной внутренней спонтанной творческой силы. Природа в понимании биолога, "столь сильно заботящаяся о типах", и Творец в понимании теолога, трансцендентный по отношению к Своей вселенной, "держащий все вещи у себя на ладони", исчезают здесь, и на их место приходит вселенная, наполненная свободными индивидами, каждый из которых творит себя сам и вечно эволюционирует без какой-либо конечной цели.

Таким образом, теория здесь вступает в намеренное противоречие с глубоко залегающим инстинктивным представлением человеческой души о том, что должно существовать единство, упорядоченный план вселенной, что крупицы опыта, будучи нанизаны на нить, складываются в некое подобие четок, хотя мы и не можем повторить его. Творение, Активность, Движение — таковы, в противоположность какому бы то ни было простому очевидному закону и порядку, какой-либо целостности, существенные свойства реальности, по утверждению витализма: это и есть Реальность, и жизнь есть вечное Становление, бесконечная изменчивость. В своем наивысшем проявлении она может быть понята как "вселенная, распускающаяся цветком божественности".[38] Как герметические философы в принципе аналогии "Quod inferius sicut quod superius" ("To, что внизу, подобно тому, что наверху")[39] находили Ключ к Творению, так и здесь нам предлагается видеть в этих непрерывных изменениях, которые являются условием существования нашего нормального сознания, некий микрокосм, подлинное отображение живой вселенной, в качестве составной части которой выработалось и наше сознание.

Если мы принимаем данную теорию, тогда нам следует принимать и жизнь во всей ее полноте — огромную, многоуровневую, многоцветную жизнь, неисчислимые миры, ускользающие от ритма наших чувств, а не один лишь тот участок физической жизни, который эти чувства воспринимают; принимать божественность, величие судьбы, выходящие далеко за пределы того, что допускают сторонники физико-химической теории вселенной. Мы, подобно некоторым мистикам, должны увидеть в ней "пульс Сердца Божьего" и согласиться с Гераклитом в том, что "есть лишь одна мудрость — понять то знание, которым все вещи направляются во Всецелом".[40] Единение с реальностью — постижение ее — при допущении такой гипотезы будет единением с жизнью в точке ее наивысшей интенсивности, в ее наиболее динамичном аспекте. Оно будет "предустановленной гармонией"[41] с Логосом, который Гераклит именует "самым постоянным спутником человека". Итак, скажет мистик, единение с Личностным и Сознательным духовным существованием, имманентным миру, — та форма единства, та его половина, которую я всегда искал, поскольку это, очевидным образом, жизнь в ее наивысшем проявлении. Красота, Доброта, Великолепие, Любовь — все эти сияющие слова, веселящие душу, суть лишь имена аспектов или качеств, отобранных человеческой интуицией в качестве характерных показателей этой интенсивной и вечной Жизни, в которой заключена и жизнь людей.

Как же мы, в таком случае, можем познать эту Жизнь, эту первоначальную творящую душу вещей, в которую мы погружены и которая, подобно реке, уносит нас? Во всяком случае, не с помощью каких-либо интеллектуальных средств, — прямо говорит Бергсон. Разум [mind], полагающий, что он знает Реальность, потому что он составил диаграмму Реальности, оказывается попросту обманутым собственными категориями. Интеллект представляет собой некий специализированный аспект Я, форму сознания; но он специализирован для целей, в корне отличных от целей метафизической спекуляции. Жизнь выработала его ради самой себя: он способен иметь дело с "твердыми телами", с конкретными вещами. Среди них он чувствует себя как дома. Вне их он становится затуманенным, неуверенным в себе, поскольку больше не выполняет естественную для него работу, состоящую в том, чтобы помогать жизни, а не познавать ее. В интересах опыта, для того чтобы освоить текущие восприятия, интеллект разбивает опыт, на самом деле представляющий собой непрерывный поток, беспрестанный процесс изменений и реакций, в котором нет отдельных составных частей, на чисто условные «моменты», «периоды», или психические «состояния». Он выхватывает из потока реальности участки, значимые для человеческой жизни, «интересующие» его, привлекающие его внимание. Из них он составляет тот механический мир, в котором живет и который кажется достаточно реальным, покуда не подвергнется критике. По словам Бергсона, интеллект работает как кинематограф: делает моментальные снимки чего-то постоянно движущегося и с помощью таких последовательных изображений — несмотря на то что реальная Жизнь, с которой делались снимки, никогда не пребывала в покое — получает отображение движения жизни, ее картину. Такое весьма отрывочное изображение божественной гармонии, несметное число моментов которой при этом упускается, полезно в практических целях; однако оно не есть сама реальность, поскольку не является живым.[42]

Итак, получающийся в результате "реальный мир" возникает благодаря вашей деятельности по отбору; характер же производимого вами отбора контролируется вами весьма мало. Ваша кинокамера работает с определенной скоростью, делает снимки с определенными интервалами. Все более быстрые движения она либо вообще не улавливает, либо объединяет с предшествующими и последующими движениями, лишь бы сформировать картину, с которой сможет иметь дело. Так мы, например, обращаемся с морем колебаний, преобразуемых нами в «звук» и «свет». Замедлите или ускорьте ход этого часового механизма — и вы сразу же получите другую серию моментальных снимков, а в результате — другую картину мира. Соответственно тому времени, на которое настроена нормальная человеческая машина, она регистрирует для нас то, что мы, недолго думая, называем "естественным миром". Небольшая доля скромности или здравого смысла подсказывает, что лучше бы употребить название "наш естественный мир".

Если бы человеческое сознание изменило свой ритм или вышло за его пределы, то в результате нашим мог бы стать любой другой аспект мира или любой другой мир. Поэтому, когда мистики утверждают, что в своих экстазах они изменяют состояние сознания и воспринимают более глубокую реальность, не соотносимую с человеческим языком, от этого нельзя отмахнуться как от чего-то бессмысленного. Не следует путать поверхностное сознание, которое человек приучил служить полезным инструментом и ничем более — поэтому оно способно адекватно обращаться лишь с «данным» ему чувственным миром, — и то таинственное нечто, содержащееся в вас, ту невыразимую, но и неистребимую основу личности, через которую вы осознаете существование более высокой истины. Эта истина, близкое присутствие которой вы ощущаете, есть Жизнь. Вы все время находитесь в ней, "как рыба в море, как птица в воздухе", по словам святой Мехтильды из Хакборна, сказанным много столетий назад.[43]

А потому вручите себя этой божественной, бесконечной жизни, этой таинственной Космической активности, в которую вы погружены, в которой вы рождены. Доверьтесь ей. Позвольте ее волне подняться в вас. Отбросьте, как всегда просят вас мистики, оковы чувств, "помеху желаниям"; и, отождествив свои интересы с интересами Всецелого [All], совершите восхождение к свободе, к той спонтанной, творческой жизни, которая, будучи присуща каждому индивидуальному Я, представляет собой нашу долю жизни Вселенной. Вы сами жизненны — вы есть свободный центр энергии; вам нужно лишь узнать об этом. Вы можете продвинуться на высшие уровни, к высшей реальности, к более полному самоосуществлению — стоит лишь пожелать. Хотя вы, по словам Платона, подобны устрице, находящейся внутри своей раковины, вы можете отворить эту раковину навстречу живой воде, окружающей вас, начать черпать из "Бессмертной Жизненности". Только так — посредством контакта с реальностью — вы познаете реальность. "Cor ad cor loquitur".

Индийские мистики, по сути, декларируют ту же истину, когда говорят, что иллюзию ограниченности можно устранить, лишь вновь погрузившись в субстанциальную, вселенскую жизнь, устранив индивидуальность. Точно так же, посредством намеренного самозабвения в том, что Платон называл "спасительным безумием" экстаза, адепты Диониса "приближались к Богу". Точно так же и их христианские собратья утверждают, что "отказ от себя" есть единственный путь; что им нужно умереть, чтобы жить; нужно потерять, чтобы найти; что «знать» означает «быть»; что всегда практиковавшийся ими тайный метод попросту состоит в смиренном любовном единении — синтезе страсти и самопожертвования — с той божественной неделимой жизнью, с тем более широким сознанием, в котором укоренена душа и которое они считают одним из аспектов жизни Бога. В часы созерцаний они намеренно опустошают себя, выбрасывая ложные образы интеллекта, пренебрегая чувственным кинематографом. Только тогда они становятся способными превзойти простые интеллектуальные уровни сознания и воспринять Реальность, "не имеющую образа".

"Паломничество к святым местам, где обитает мудрость, — говорил Джалаладдин Руми, — есть бегство от пламени разделения". Именно в этом — сокровенная тайна мистиков. "Когда я опустошен в Божьей воле, и опустошен от Божьей воли, и от всех Его дел, и от Самого Бога, — восклицает Экхарт, пользуясь обычными для него сильными выражениями, — тогда я стою выше всех тварей, и я не есть ни Бог, ни тварь, но я есть то, чем всегда был и буду".[44] То есть, убежав от узкой самости [selfhood], он достигает не отождествления с Богом — что было бы вообразимо только на почве пантеизма, — но тождества со своей собственной субстанциальной жизнью, а через ее посредство и с жизнью реальной, живой вселенной; на символическом языке — с "мыслью Божественного Разума", посредством которой становится возможным единение с этим Разумом в сущности души или в ее основании. Итак, первая великая истина, сообщаемая виталистической философией, такова: перестаньте отождествлять свой интеллект со своим Я; это исходный урок, которым нельзя пренебречь, если вы ставите себе цель изучать мистицизм. Если вы не можете познать большее, более истинное Я, надо по крайней мере осознать его существование: оно есть тот корень духа, та его глубина, по словам св. Франциска Сальского, из которой интеллект и чувство вырастают подобно пальцам на ладони, — оно есть то свободное творческое Я, которое составляет вашу подлинную жизнь, отличную от лоскутного сознания — его слуги.

Как же тогда, спрашивает маленькая, добросовестно ищущая личность нормального человека, достичь мне осознания этого моего большего Я и той свободной, вечной духовной жизни, которой оно живет?

Здесь из водонепроницаемого отсека, где так долго жила в уединении метафизика, выходит философия, призывает на помощь психологию и сообщает нам, что интуиция, смело доверяясь контакту между целостным Я и внешним миром (такой контакт возникает, по всей видимости, прежде всего в тех странных состояниях прозорливости, которые сопутствуют сильным эмоциям и бросают вызов всякому анализу), дает нормальному человеку наилучшую возможность достичь кратковременного косвенного познания этой реальности. Будучи подавленной в повседневной жизни суетливой деятельностью нашего поверхностного разума, реальность дает о себе знать в самые ответственные моменты; и, взглянув на самих себя в ее лучах, мы узнаем, к лучшему или к худшему, кто мы есть на самом деле. "Мы не представляем собой чистого интеллекта; вокруг нашего понятийного, логического мышления остается смутное, похожее на облако Нечто, некая субстанция — из нее и образуется то светящееся ядро, которое мы называем интеллектом".[45] В этой ауре, в этой повсюду рассеянной восприимчивости нам предлагается искать среду общения человека с Универсальной Жизнью.

Однако на такие фрагментарные, смутные и не поддающиеся проверке восприятия Реальности, на такие "экскурсии в Абсолют" нельзя смотреть как на что-то способное утолить человеческую жажду Истины. Человек хочет не подсматривать, но жить. Поэтому его не может удовлетворить ничто меньшее, чем полное и постоянное соответствие его бытия с более широкой жизнью реальности. Лишь оно одно может устранить дисгармонию между Я и миром, придать человеческой жизни значение и ценность.[46] Возможность такого приспособления — или единения между жизнью человека и той "независимой духовной жизнью", которая составляет сущность реальности, — служит темой как мистицизма, так и духовного витализма (активистской философии) Эйкена.[47] Реальность, утверждает Эйкен, представляет собой независимый духовный мир, не обусловленный чувственно воспринимаемым миром. Подлинное призвание человека — познать его и жить в нем. Точкой соприкосновения с ним является личность, внутренний источник бытия человека, не его голова, но его сердце. Человек реален и жив в глубочайшем смысле благодаря этому свободному личностному жизненному началу внутри него; он, однако, связан и ослеплен связями, установившимися между его поверхностным разумом и чувственным миром. Борьба за реальность должна быть борьбой человека за трансцендирование чувственного мира, за бегство от своих оков. Он должен отречься от них и "заново родиться" для высшего уровня сознания, переместить центр своих интересов с природного плана на духовный. От того, насколько полно он осуществит это, будет зависеть тот объем реальной жизни, который ему достанется. Первоначальный разрыв с «миром», отказ провести свою жизнь в общении с собственной кинематографической картиной является существенным условием достижения свободы бесконечности. Мы — двойственные существа: наша жизнь движется сразу в двух сферах — природной и духовной. Ключ к загадке человека — в том факте, что он есть "точка пересечения различных сфер Реальности".[48] На этом основаны все его трудности и все его триумфы. Вопрос для него заключается в том, какой из миров окажется для него центральным — реальная, активная, всеобъемлющая жизнь, которую мы называем духом, или низшая жизнь чувств. Будет ли его домом «Экзистенция», поверхностно очевидная вещь, или «Субстанция», скрытая под ней истина? Останется ли он рабом чувств с соответствующими обычаями и привычками или же поднимется на уровень сознания, героического усилия, в ходе которого — принимая участие в жизни духа — он познает реальность, поскольку он сам реален?

Мистики неизменно дают по сути один и тот же ответ на данный вопрос и доказывают собственным опытом, что предпосылки «Активизма» истинны. Такое применение виталистической идеи к трансцендентному миру фактически соответствует наблюдаемым проявлениям мистицизма даже лучше, чем наблюдаемым явлениям повседневной умственной жизни человека.

(1) Исходный разрыв с чувственным миром. (2) «Новое» рождение и развитие духовного сознания на высших уровнях — в представлении Эйкена, существеннейший фактор в достижении реальности. (3) Все более тесная и глубокая зависимость от полноты Божественной Жизни, все более глубокое постижение ее; сознательное участие в вечном и бесконечном, активное единение с ним. Три эти императива, как увидим позднее, дают точное описание психологического процесса, через который проходит мистик. Таким образом, если подобное трансцендирование есть наивысшее предназначение рода человеческого, то мистицизм становится венцом восхождения человека к Реальности, достойным завершением вселенского плана.

Мистики демонстрируют нам эту независимую духовную жизнь, это вкушение Абсолюта, переживая ее в такой полноте, какой никто другой не в состоянии достичь. Они являют собой героические примеры жизни духа — точно так же, как великие художники, великие первооткрыватели служат героическими примерами жизни в красоте и в истине. Принимая, как и все художники, прямое участие в Божественной Жизни, они являются обычно людьми большой жизненной силы; однако эта жизненность выражает себя в необычных формах, труднодоступных пониманию обычных людей. Когда мы видим картину или поэму или слушаем музыкальное произведение, мы принимаем все это как выражение жизни, как залог той силы, которая породила его. Но глубокие созерцания великого мистика, его визионерские реконструкции реальности и те их фрагменты, которые он способен сообщить нам, не кажутся нам тем, чем являются на самом деле, — а ведь это эквивалентные или, чаще, более высокие достижения, чем художественные и научные достижения других выдающихся людей.

Мистицизм, таким образом, предлагает нам древнюю, как сама цивилизация, историю о дерзких искателях приключений, преднамеренно и активно идущих до возможного предела по пути к божественному истоку всех вещей. Они подчинили себя жизненному движению вселенной, а потому прожили свою жизнь более интенсивно, чем другие люди могут себе представить; они вышли за пределы "чувственного мира", с тем чтобы жить на более высоких уровнях духовной жизни. Их жизнь свидетельствует о том, какое значение может приобрести для нас наше скрытое духовное сознание, проявляющее себя в "жажде Абсолюта", если мы разовьем его; в этом смысле их влияние на весь род человеческий уникально. Кроме того, именно мистики усовершенствовали метод интуиции — познания посредством единения, — существование которого философия вынуждена была признать. Однако там, где метафизик в лучшем случае довольствуется косвенным взглядом на Бытие, "неизменное, но ускользающее", которому он столь часто давал определение, но никогда не открывал его; там, где художник получает краткое ослепительное видение Красоты, которая есть Истина, — там мистик с уверенностью смотрит в самые глаза Возлюбленного.

Далее, мистики по самой своей природе обостренно осознают свободный, активный "Мир Становления", Божественную Имманентность в действии. Она находится в них, и они пребывают в ней; или, как они выражают это в присущей им прямой теологической манере, "Дух Божий пребывает в вас". Однако они не удовлетворяются этим утверждением и этим знанием; здесь заканчивается их общность с витализмом, который для них — лишь половина истины. Познать реальность таким способом, познать ее в ее динамическом аспекте, вступить в "более широкую жизнь Всецелого" — это в конечном итоге означает поистине познать ее наивысшей мерой, доступной с позиции человека, освободить от самости человеческое сознание, — но это не означает познать ее с позиции Бога. За всем этим есть еще другие уровни бытия, целые страны, недоступные взору интеллекта глубины, в которые заглядывают лишь величайшие созерцатели. Эти первопроходцы сообщают, вместе с Рейсбруком, что "Бог, в соответствии с Личностями, есть Вечное Деяние, но в соответствии с Сущностью и Ее непрерывным пребыванием [Its perpetual stillness] Он есть Вечный Покой".[49]

Полное духовное сознание мистика вырабатывается не в одном, но в двух очевидным образом противоположных, но на самом деле дополнительных направлениях:

"…io vidi

Ambo le corte del ciel manifeste".[50]

С одной стороны, мистик отчетливо осознает как сам этот деятельный Мир Становления, эту имманентную жизнь, в которой берет начало и его собственная жизнь, так и свое единство с ней. Поэтому, хотя он и навсегда разорвал оковы чувств, он замечает в каждом проявлении жизни священное значение — очарование, чудо, возвышенный смысл, скрытый от других людей. Он может вместе со св. Франциском называть Солнце, Луну, Воду и Огонь своими братьями и сестрами или же вместе с Блейком слушать послание деревьев. Поскольку он культивирует незаинтересованную любовь, поскольку его мировоззрение не обусловлено "исключительным действием воли к жизни", он достигает способности общаться с живой реальностью вселенной; в этом смысле он может сказать, что и вправду находит "Бога во всем и все в Боге". Так, в своем утонченном духовном видении Юлиана Норвичская, преодолев ограничения человеческого восприятия и вступив в гармонию с более обширным миром, чьи ритмы не могут восприниматься обычными людьми, видела всеобъемлющую Божественную Жизнь, сеть реальности. "Ибо как тело одето в одежду, — говорит она, — и как плоть находится внутри кожи, кости — внутри плоти, а сердце — внутри всего этого, так и мы душой и телом одеты в Доброту Бога и заключены в нее. Да, и даже более надежным образом; ибо все названное может износиться и стереться, но Доброта Бога всегда остается в целости".[51] Многие мистические поэты и пантеистически настроенные мистики зачастую останавливаются на этой степени прозрения и, удовлетворившись ею, уже никогда не идут далее.

С другой стороны, полное мистическое сознание достигает также и того, что, как я полагаю, является его действительно характерным свойством. Оно вырабатывает способность постигать Абсолют, Чистое Бытие, наивысшую Трансцендентность; или, как сказал бы его обладатель, оно способно испытывать "пассивное единение с Богом". Это всестороннее расширение сознания, с его двойственной способностью познавать путем общения временное и вечное, имманентный и трансцендентный аспекты реальности — жизнь Всего, текучую и изменчивую, и жизнь Единого, неизменную, безусловную, — является особым знаком, ultimo sigillo[52] великого мистика, и об этом никогда не надо забывать, изучая его жизнь и труды.

Как обычный человек представляет собой точку пересечения двух ступеней реальности — чувственного мира и мира духовной жизни, — так и мистик, стоящий на голову выше обычных людей, тоже оказывается точкой пересечения двух порядков [orders]. Или, если вам больше нравится такой способ выражения, он способен воспринимать реальность и реагировать на нее в двух модусах. С одной стороны, он знает о вечном мире Чистого Бытия и пребывает в нем — в "Тихом Океане" Божества, несомненно являющемся ему в экстазах, достигаемых им в единении любви. С другой стороны, он знает "бурное море" и действует в нем — в жизненном Мире Становления, являющемся выражением Его воли. "Просветленные люди, — говорит Рейсбрук, — возносятся выше всякого разума в чистое видение. Там обитает Божественное Единство, оно призывает их. Отсюда их прямое видение, очищенное и свободное, проникает в действия всех созданий и следует за ними до самых высот".[53]

Хотя философия с самого возникновения мысли старалась — и старалась тщетно — разрешить парадокс Бытия и Становления, Вечности и Времени, она странным образом так и не сумела понять, что определенный тип личности заменил опытом ее догадки относительно истины; этот тип достиг решения не посредством сомнительных мыслительных процессов, но путем прямого восприятия. Великому мистику "проблема Абсолюта" представляется в терминах жизни, а не в терминах диалектики. Он и решает ее в терминах жизни — посредством изменения или роста сознания, дающего ему возможность — благодаря его особенному гению — освоить это двойственное Видение Реальности, ускользающее от способности восприятия других людей. Удивительно, что этот опытный факт — центральный для понимания созерцательного типа — встретил столь мало внимания со стороны тех, кто писал о мистицизме. По мере нашего продвижения в предпринятом исследовании значение этого факта и его далеко идущие последствия — в областях психологии, теологии, практической деятельности — будут становиться все более и более очевидными. Он указывает на причину, по которой мистики никогда не смогут принять схему виталистов или эволюционистов в качестве исчерпывающего описания природы Реальности. "Каковы бы ни были пределы вашего знания, — скажут они, — мы знаем, что мир имеет еще и другой аспект: аспект, присутствующий в Промысле Бога". "Покой, соответствующий Его сущности, активность, соответствующая Его природе; совершенное спокойствие, совершенная плодовитость",[54] — говорит далее Рейсбрук; таков двойственный характер Абсолюта. То, что для нас есть действие, для Него есть покой, говорят мистики; "самый Его мир и покой исходит от бьющей через край полноты Его бесконечной жизни".[55] То, что для нас есть Многое, для этого Трансцендентного Познающего есть Единое. Наш Мир Становления покоится на груди того Чистого Бытия, которое всегда было конечным предметом поисков человека: "река, в которую невозможно войти дважды", представляет собой бурный поток жизни, текущий к этому божественному морю. "Сколь славна, — говорит Голос Вечного св. Катерине Сиенской, — душа, действительно сумевшая перейти от бурного океана ко Мне, к Океану Покоя, и в этом Океане, который есть Я, наполнить сосуд своего сердца".[56]

Эволюция мистического сознания, таким образом, приводит его обладателей к такой трансцендентной точке зрения: их секретом является это единство в разнообразии, этот покой в борьбе. Здесь они оказываются в согласии с Гераклитом, а не с его современными интерпретаторами. Этот философ, самый мистический из всех философов, распознал скрытое за борьбой единство, превосходящее все сотворенные противоположности, и учил своих учеников, что "если прислушаться не ко мне, но к Логосу, то разумно будет признать, что все вещи суть единое".[57] Таков секрет, на который пыталась намекать бесплодная концепция Чистого Бытия в толковании идеалистов, — секрет, который столь напрасно пыталась разрушить более интимная, более актуальная концепция Становления в понимании виталистов. Мы увидим роскошные одеяния, в которые облачают его христианские мистики, когда приступим к рассмотрению их теологической карты поиска.

На то возражение — которое будет делаться сторонниками каждой философской школы, — что существование Абсолюта идеалистов и мистиков совершенно несовместимо с глубочайшей, вечно борющейся жизнью, которую виталисты отождествляют с реальностью, я отвечу, что оба понятия в своей основе суть лишь символы реалий, которые человеческий разум никогда не сможет постигнуть, и что идея покоя, единства и мира служит и всегда служила наилучшим выражением интуиции человечества относительно достигнутого Совершенства Бога. "Среди тишины тайное слово было обращено ко мне". Где эта тишина и где то место, в котором было произнесено это слово? В чистейшем из всего, что может произвести душа, в ее благороднейшей части, в Почве, в Бытии Души".[58] Так высказывается Экхарт — но он лишь присоединяется здесь ко всеобщей традиции. Мистики всегда настаивали, что требование "лишь пребывай в покое — и знай" — условие наиболее чистого и прямого восприятия реальности человеком; что в покое он переживает подлиннейшую и глубочайшую активность; а христианство, формулируя свою философию, поспешило присвоить и выразить этот парадокс.

"Quid es ergo, Deus meus? — говорил св. Августин и давал ответ, в котором видение мистика и гений философа объединились, чтобы дать хоть какой-то намек на парадокс интимности и величия, содержащихся в этом всеобъемлющем и все превосходящем Едином. — Summe, optime, potentissime, omnipotentissime, misericordissime et justissime, secretissime et presentissime, pulcherrime et fortissime; stabilis et incomprehensibilis; immutabilis, mutans omnia. Numquam novus, nunquam vetus… Semper agens, semper quietus: colligens et non egens: portans et implens et protegens; creans et nutriens et perficiens; quaerens cum nihil desk tibi… Quid dicimus, Deus meus, vita mea, dulcedo mea sancta? Aut quid dicit aliquis, cum de te dicit?".[59]

Говорят, что "что бы мы ни делали, наша жажда Абсолюта никогда не будет утолена". Эта жажда — прирожденное стремление к окончательному единству, к неизменному добру, интуиция этого добра — будет сохраняться, сколь бы жадно ни впитывали мы модные системы, предлагающие нам динамический либо эмпирический образ вселенной. Если теперь мы признаем наличие во всем живом (как делают виталисты) инстинкта самосохранения, свободной направляющей силы, которой можно доверять, которая восстанавливает жизнь, то будет ли это означать, что нам следует отказать в таком же инстинкте человеческой душе? «Энтелехия» виталистов, "скрытый рулевой", направляет феноменологический мир вперед и вверх. Что же можно сказать о другом несомненно присущем роду человеческому инстинкте, вновь и вновь проявляющем себя, влекущем дух вперед и вверх, вечно подталкивающем его к цели — как вы чувствуете, определенной и все же не поддающейся определению? Можем ли мы не доверять этому инстинкту Абсолюта, столь же живому и неистребимому, как и любая из наших способностей, лишь потому, что философия никак не может освоить его и дать его описание?

"Мы должны, — говорит Платон в «Тимее», — проводить различие между двумя великими формами бытия и задаться вопросом: "Что есть то, что Есть и не имеет Становления, и что есть то, что всегда пребывает в становлении и никогда не Есть?";.[60] Не обязательно присоединяясь к платоновскому ответу на поставленный вопрос, мы определенно можем признать, что сам по себе вопрос разумен и стоит того, чтобы задать его; что он выражает вечное требование человеческой природы и что аналогия с другими инстинктами и стремлениями человека гарантирует, что эти его фундаментальные запросы всегда указывают на наличие возможных способов их удовлетворения.[61] Крупнейшим изъяном витализма как системы является то, что он дает ответ лишь на половину вопроса — на ту его половину, до ответа на которую вообще не снисходил Абсолютный Идеализм.

Мы видели, что мистический опыт, тот полнейший всесторонний опыт, относящийся к трансцендентальному миру, который вообще когда-либо был достигнут человечеством, гласит, что имеются два аспекта, два уровня доступной для обнаружения Реальности. Мы также видели, что намеки на эти два уровня — и даже прямые утверждения относительно этих уровней — изобилуют в мистической оригинальной литературе личностного характера.[62] Чистое Бытие, как говорит Бугру в своем изложении взглядов Бёме,[63] обладает двумя характерными проявлениями. Оно являет себя нам как Сила через борьбу, противоречивость и противоположность собственных качеств. Но оно же являет себя нам и как Реальность, которая гармонизирует и примиряет в себе эти несогласующиеся противоположности.

Таким образом, его манифестация в виде Силы дана нам в динамическом Мире Становления, в шуме и волнении этой жизни, составленной из парадоксов, из добра и зла, радости и печали, жизни и смерти. Бёме утверждает здесь, что Абсолютный Бог добровольно открывает Себя. Однако всякое откровение предполагает появление своей противоположности: свет может распознаваться лишь ценой познания тьмы, жизнь нуждается в смерти, любовь — в гневе. Поэтому если Чистое Бытие должно явить себя как Добро, Красота, Истина, то оно вынуждено будет сделать это, вызывая к жизни свою противоположность, противопоставляя ее себе, — подобно тому как в гегелевской диалектике ни одна идея не полна без своего отрицания. Однако человек справедливо ощущает, что такое откровение через противоположность все еще не полно. Истина в том, что Абсолютная Реальность, этот Музыкант, чья возвышенная музыка обретает звучание ценой такого непрестанного трения между смычком и струнами, присутствует в своей музыке. Но лучше всего он познается в том "свете свыше", том единстве, где все противоположности снимаются в гармонии, в высшем синтезе; и мелодия тогда воспринимается не как затрудненное развитие звука, но как нечто цельное.

Таким образом, мы имеем:

(а) осуществленную [achieved] Реальность, которую греки и все, кто следовал за ними, понимали под этой кажущейся холодной абстракцией, именуемой Чистым Бытием — Абсолютным Единым, необусловленным и необнаружимым, в Котором все возобновляется. В недифференцированном Божестве Экхарта, в Трансцендентном Отце христианской теологии мы видим попытку разума постичь эту "целиком иную" Реальность, неизменную, но изменяющую все. Это — великий вклад мистиков в знание человечества о реальности, которую они обнаруживают в этом Абсолюте, выступающем, назло метафизикам, предметом личной любви, целью их поисков, "Живым существом, живущим первым и живущим совершенным образом, Кто, касаясь меня, низшей, производной жизни, может сделать так, чтобы я жил через Него и ради Него".[64]

(б) Но, в противоположность нигилизму восточных созерцателей, мистики видят реальность также и в динамической стороне вещей — в кипящем котле внешних явлений. Они сознают вечное Становление, борющуюся, свободную, эволюционирующую жизнь, не просто как театр теней, но как внутренне присущую их Космосу, как ощутимую также и в их собственных душевных трудах — как манифестацию Бога, Его явление, в котором Он имманентен, в котором Его Дух поистине работает и борется. Именно в этот уровень реальности погружена индивидуальная жизнь: это — поток, выходящий из Сердца Бога и "вновь возвращающийся домой".

Мистик знает, что его задача — достижение Бытия, Вечной Жизни, единения с Единым, "возвращение в сердце Отцово": ибо притча о блудном сыне для него представляет собой историю вселенной. Это единение должно достигаться прежде всего соучастием в жизни, возносящей его, в жизни, в которую он погружен. Он должен осознать эту "великую жизнь Всецелого", погрузиться в нее, если желает найти обратный путь туда, откуда вышел. Vae soli ("Горе одинокому"). Поэтому на самом деле есть два различных акта "божественного единения", два различных вида просветления, предполагаемого Мистическим Путем: двойственный характер духовного сознания влечет за собой двойственную ответственность. Во-первых, есть единение с Жизнью, с Миром Становления; параллельно ему, есть просветление, с высоты которого мистик "взирает на более истинный мир". Во-вторых, есть единение с Бытием, с Единым; и есть то окончательное, неизреченное просветление чистой любви, что называется "познанием Бога". Лишь посредством развития третьего фактора, свободного, творческого «духа», искры Абсолютной Жизни, являющейся почвой его души, мистик способен (а) постичь и (б) совершить эти трансцендентные акты. Лишь Бытие может познать Бытие: мы "созерцаем то, что мы есть, и мы есть то, что мы созерцаем". Но в человеческой душе есть искра, говорят мистики, и она реальна, она есть, и, культивируя ее, мы можем познать реальность. "Так, — говорит фон Хюгель, — реальный последовательный ход событий, реальные усилия, постоянное ощущение ограниченности и неадекватности являются именно теми средствами, в которых и через которые человек все больше осознает (если только он любит и желает этого) контрастирующую с ним, но и поддерживающую его Одновременность, Спонтанность, Бесконечность, а также чистое действие Вечной Жизни Бога".[65]

Снова и снова — как Бытие и Становление, Вечность и Время, Трансцендентное и Имманентное, Реальность и Видимость, Единое и Многое — возникают эти две доминирующие идеи, два запроса, два императивных инстинкта человеческого Я, основа и уток ткани его дополненной до завершения вселенной. С одной стороны, его зовет интуиция отдаленного, неизменного Чего-то; с другой — есть еще его тяга, его столь же отчетливая интуиция интимно близкого, возлюбленного Чего-то, сопутствующего ему. Подлинная Реальность человека — единственно адекватный ему Бог — должна быть достаточно велика, чтобы включить в себя этот возвышенный парадокс, чтобы были сняты эти видимые отрицания в синтезе высшего порядка. Для таких целей не подходят ни крайняя трансцендентность высшего Абсолютизма, ни предельная имманентность по учению виталистов. Оба эти учения, взятые по отдельности, мистики объявляют неполными. Они понимают Абсолютное Бытие, являющееся целью их поисков, как проявляющее себя в Мире Становления, действующее в нем, но, будучи semper agens,[66] остающееся semper quietus.[67] Божественный дух, о котором они знают, что он имманентен сердцу и вселенной, исходит от Трансцендентного Единого и возвращается к нему; и такое разделение на ипостаси [persons] при единстве субстанции дает полноту "Вечного Круговорота — от Добра, через Добро, к Добру.